Сергей Алексеевич Панарин (р. 1944) – историк, сотрудник Института востоковедения РАН.

 

Представления об исторических персонажах в значительной мере являются производным той эпохи, в которой они формируются. Научное знание помогает собрать некий «скелет» фактов о герое, признаваемых более или менее точными и объективными. Однако реконструкции по такому «скелету» личности героя, тем более даваемые ей оценки, вряд ли могут так же уверенно претендовать на точность и объективность. Мы воссоздаем и интерпретируем лишь приблизительные и изменчивые образы, и каждый раз историко-культурный контекст воссоздания и толкования определяет и средства для этих операций, и их конечный результат. В этом смысле мало кто из современников мог сравниться с Гарибальди: он постоянно создавал, выражаясь современным языком, информационные события и своими действиями менял сам контекст восприятия собственной личности. Уже при жизни Гарибальди его личность скрывается под оболочкой различных образов, ей приписываемых и предписываемых. А после его смерти политики и художники, поклонники и хулители, мифотворцы и приверженцы строгой исторической критики сообща выступают в качестве совокупного информационного демиурга, вольно или невольно превращающего уникальную личность в серию контекстуально типизируемых образов.

История восприятия Гарибальди в России делится на три больших этапа. Первый из них, условно говоря, досоветский, длится с 1860-х до начала 1920-х годов; второй, советский, приходится на 1920–1980-е годы; третий, постсоветский, начался после 1991 года и продолжается до сих пор. Контексту каждого этапа свойствен свой этический лейтмотив, играющий роль призмы, сквозь которую преломляется знание о Гарибальди. Лейтмотив первого этапа – универсалистский и гуманистический: «свобода, равенство, братство». Лейтмотив второго – релятивистский и классовый: «цель оправдывает средства». Лейтмотив третьего – предельно индивидуалистический и эскапистский, даже асоциальный: «человек человеку – волк». Соответственно, на первом этапе национальный герой Италии становится в России легендой, привлекающей других героев, а восторженное отношение к нему широко распространено. На втором этапе знание остается широким; но при этом личность Гарибальди редуцируется в клишированный образ буржуазного революционера – экспоната в музее освободительной борьбы. На третьем этапе знание о Гарибальди резко сокращается, а образ его, когда он все-таки всплывает, начинает подвергаться атакам тех, кто верит, говоря словами Ханны Арендт, в «небылицы о работающих за кулисами ужасающих тайных силах»[1].

 

I

Почти все свидетельства, относящиеся к первому этапу, оставлены политиками, писателями, литературными критиками, журналистами и мемуаристами; известны – и то в передаче тех же образованных людей – лишь несколько свидетельств восприятия Гарибальди людьми из народа. Первые по времени датируются самым началом 1860-х: тогда, накануне освобождения крестьян, среди той их части, что бывала в городах, распространился взгляд на «Гарибалку» / «господина Гарибардова» как на вселенского радетеля униженных и угнетенных[2]. Взгляд, следует заметить, скорее расчетливый, чем романтический. В самом деле, как показал Рюде, городские низы (а в России к ним могут быть отнесены и приходившие в города оброчные крестьяне) обычно трезво оценивают собственные политические возможности и потому склонны искать могущественного союзника вовне[3]. Успехи Гарибальди делали его в их глазах таким потенциальным союзником. Иными словами, даже став уже при жизни для определенной социальной группы фольклорным по сути персонажем, Гарибальди интересовал эту группу в очень конкретном функциональном аспекте – как субъект социального освобождения. Более поздние свидетельства, переданные Горьким в отрывке «Как я первый раз услышал о Гарибальди» и Николаем Островским в романе «Как закалялась сталь», свободны от прагматического отношения; в них перед нами предстает образ, служащий одновременно и идеалом и реальным фактом, доказывающим возможность воплощения идеала в жизнь.

Переместимся теперь выше по социальной лестнице. Довольно легко выделить различия в отношении к нашему герою людей, стоявших у власти, и интеллигенции, а внутри последней – между либералами и революционными демократами, западниками и почвенниками. Я не буду, однако, на них останавливаться, поскольку это уже было сделано Владимиром Невлером[4]. Я сосредоточусь всего на нескольких фигурах, выбранных мною по принципу полноты раскрытия ими не столько конъюнктурных политических, сколько экзистенциальных особенностей восприятия Гарибальди в досоветской России.

Дмитрий Милютин, военный министр с 1861-го по 1881 год, в своих «Воспоминаниях» не обошел стороной Гарибальди. Крупный государственный деятель, совместивший преданность делу реформы сверху с безусловной лояльностью императору, Милютин по одному своему положению не мог сочувственно относиться к способам действий Гарибальди. Отсюда принижение им роли Гарибальди в объединении Италии: Милютин безоговорочно отдает пальму первенства Кавуру. Отсюда же легкий уничижительный оттенок, проскальзывающий каждый раз, когда он упоминает о сподвижниках Гарибальди, использование им таких эпитетов, как шайки, сброд, затеи, зажигательные речи[5]. Вместе с тем Милютин нигде не позволяет себе прямых выпадов в адрес самого Гарибальди, что может быть интерпретировано как неявное признание царским министром реальной значимости «народного трибуна» как конкретного политического деятеля, с которым необходимо считаться.

Константин Леонтьев, славянофил и религиозный искатель, был не менее далек от восхваления героя демократического действия, чем Милютин. Но, в отличие от практического политика Милютина, доктринер Леонтьев одобрял или не одобрял деятеля постольку, поскольку одобрял или не одобрял идею, с его точки зрения воплощаемую этим деятелем. Гарибальди, «составивший себе славу военными подвигами», помещается им в один ряд с Виктором Гюго, «воспевающим междуусобия и цареубийства», с сектантами-квакерами, социалистами-утопистами, короче, с теми, кто, «к несчастию, заботится о всеобщем мире, гармонии и благоденствии человечества»[6]. Гарибальди занимает Леонтьева исключительно как агент реализации принципа – неприемлемого для него принципа автономной ценности человека.

Николай Басаргин, мелкопоместный дворянин по происхождению, декабрист по выбору судьбы, посвятил Гарибальди полторы страницы в своей «Записке о современных событиях сельского жителя, возвратившегося из ссылки». Текст этот, оставшийся неизвестным современникам, примечателен в двух отношениях. Он представляет одну из первых в России попыток дать целостную положительную характеристику личности Гарибальди – именно личности, а не персонализированного воплощения политического принципа или идеи. В этом смысле старый декабрист – прямой предшественник народника Степняка-Кравчинского. В то же время он также одним из первых дал оценку Гарибальди, соотнесенную не с различными казусами российской жизни (как это часто делалось), а с собственной жизнью. Ибо перед тем, как нарисовать привлекательный образ народного генерала, Басаргин с горечью утверждает, что признание исторического деятеля напрямую обусловлено его успехом/неуспехом в достижении поставленных целей[7].

Александр Герцен писал о Гарибальди не раз и нередко с искренним восхищением. Например, называл его «мужем-геркулесом» Италии и героем, «целиком взятым из Корнелия Непота, с простотою ребенка, с отвагой льва»[8]. Отношениям этих двух фигур, близости их политических воззрений и демократических убеждений посвящены немало строк[9]. Вместе с тем должного внимания со стороны исследователей, как мне кажется, не получило определение великого итальянца, брошенное Герценом в статье «Концы и начала»: «последний герой»[10]. Представляется, что это определение – опять-таки глубоко личное, указывающее на осознание его автором, что исторический тип человека, обладавший чертами, не доступными для него самого и потому особенно для него привлекательными, уходит в небытие. В этих словах, выделяемых Герценом курсивом, – настоящая ностальгия по жизни, рождавшей этот тип, жизни, корневой, цельной, не расчлененной специализацией, не пораженной язвой отчуждения.

Николай Добролюбов, этот, казалось бы, несгибаемый литературный боец левого фланга русской общественной мысли, воспринял жизнь и дела Гарибальди наиболее интимно, как идеал, прекрасный и недоступный. Завесу над таким восприятием он приоткрыл в письме к Некрасову от 23 августа (4 сентября) 1860 года:

«А что Вы жить-то рано стали, так это именно потому, я думаю, что сил было много, что рвались они наружу, кровь кипела. Вот у меня мало крови, жидка она, так и не жил я и не хотел настоящим образом жить. Что ж из того, что мои силы не тратились? [...] Да знаете ли, что, если б я в свои 24 года имел Ваш жар, Вашу решимость и отвагу да Вашу крепость, я бы с гораздо большей уверенностью судил не только о своей собственной будущности, но и о судьбе хоть бы целого русского государства. [...] Вы мне прежде говорили, да и теперь пишете, что все перемалывается, одна пошлость торжествует и что с этим надо соображать жизнь. Вы в некоторой части своей жизни были верны этой логике: что же вышло? Хорошо? Довольны Вы? Опять мне суется в голову Гарибальди: вот человек, не уступивший пошлости, а сохранивший свято свою идею; зато любо читать каждую строчку, адресованную им к солдатам, к своим друзьям, к королю – везде такое спокойствие, такая уверенность, такой светлый тон!.. Очевидно, этот человек должен чувствовать, что он не загубил свою жизнь, и должен быть счастливее нас с Вами при всех испытаниях, какие потерпел»[11].

Предельно четко переданное этими словами особое направление функциональной эволюции образа Гарибальди не может быть объяснено указаниями на сословные различия и политические пристрастия, даже на особенности мировоззрения. Ни личностное, ни сословное, ни классовое сознание не могут объяснить его появления. Причина в другом: в контексте самой жизни на холодной бескрайней равнине, в бессолнечной имперской столице, застроенной доходными домами, где сильнее державного гнета давят пошлость и эстетическая бедность существования. Каким резким контрастом должна была казаться на таком фоне жизнь Гарибальди, удивительная, насыщенная действием, бьющая через край энергией! Недаром Сергей Степняк-Кравчинский, в известном очерке нарисовавший самый полный и привлекательный из всех когда-либо созданных в России образов Гарибальди, специально подчеркивал, что тот творил свою жизнь как эпическую поэму, стремясь наперекор обстоятельствам подняться до высоты идеала, и потому «вся жизнь Гарибальди не только прекрасна, но именно художественно прекрасна»[12].

Рискну предположить, что для двух авторов, которых можно отнести к обозначившейся перед Первой мировой войной новой романтической струе в русской литературе, образ Гарибальди как воплощения полноты и красоты жизни стал своего рода точкой отсчета, с которой они непроизвольно соотносили свои художественные замыслы. Во всяком случае, когда я перечитывал рассказ Александра Грина «Далекий путь» и главу «Сатурнинское вино» в «Романтиках» Константина Паустовского, я не мог отрешиться от мысли, что оба автора хорошо знали биографию Гарибальди. Вряд ли случайно Александр Грин своего героя, взбунтовавшегося против скудости провинциальной российской жизни, отправил туда же, куда в 1834 году уехал приговоренный к смерти лигуриец Гарибальди, – в Латинскую Америку. Да и молодые герои Константина Паустовского, уходящие от той же скудости во внутреннюю эмиграцию напряженной эмоциональной жизни, по воле автора встречают на этом пути старого итальянского скрипача и арфиста и называют его не как-нибудь, а «Гарибальди»...

 

II

Как подсчитали Карелин и Эйдельман, с 1861-го по 1908 год сочинения Гарибальди или рассказы о нем – от биографических очерков типа очерка Степняка до бульварных «Кровавых приключений грозного атамана разбойников» – издавались в России 539 раз[13]. То есть в среднем по 11 публикаций в год! Можно утверждать, что с подъемом уровня грамотности в России образ «Джузеппы Гарибальди» как борца за освобождение угнетенных все более широко входил в сознание разночинной, революционно настроенной молодежи, а само его имя стало нарицательным, символом борьбы и победы правого дела. Об этом свидетельствуют и пылкие признания Павки Корчагина, и увлечения Чапаева, и так называемый «муравьевский» эпизод в истории гражданской войны в Поволжье[14]. Конечно, в такой читательской среде образ Гарибальди не мог не упроститься, зато не утратил своей яркости, тогда как в сознании более искушенной читающей публики образ революционера обогащался чертами человека гуманного и стихийно артистического.

Что изменилось после того, как закончилась гражданская война и части Красной армии, названные именем великого итальянца, были распущены по домам? Имя Гарибальди в СССР осталось на слуху – более того, с введением всеобщего семилетнего, потом и полного среднего, образования знания о нем распространились очень широко просто потому, что он стал обязательным персонажем школьного учебника Новой истории. В Москве, Харькове, Таганроге появились улицы Гарибальди, в последнем из этих городов, где, по словам самого Гарибальди, он поклялся посвятить жизнь освобождению родины, была поставлена памятная стела. К 150-летию и к 175-летию со дня рождения национального героя Италии почта СССР выпускает марки с его портретом. В популярной серии «Жизнь замечательных людей» выходит книга Абрама Лурье о Гарибальди. С 1930-х годов начинается исследовательская работа крупнейшего советского специалиста по Гарибальди Невлера; ее итогом становится подготовка вышедшего в 1966 году в академической серии «Литературные памятники» научного издания полного текста «Мемуаров» Гарибальди. Спустя десять лет в серии «Пламенные революционеры» появляется увесистая беллетризованная биография Николая Атарова и Магдалины Дальцевой «Опоясан мечом. Повесть о Джузеппе Гарибальди». Наконец, уже на излете советской эпохи, Дмитрий Валовой, Мария Валовая и Генриэтта Лапшина ваяют сборник популярных очерков о героях, на заре советской власти удостоившихся включения в одобренный Лениным список тех, кому эта власть должна обязательно поставить памятник. В 1989 году сборник, названный «Дерзновение», выходит в издательстве «Молодая гвардия», в нем есть и очерк о Гарибальди. Точного числа советских изданий, связанных с Гарибальди, мне, к сожалению, не удалось установить; но очевидно, что, на порядок уступая числу досоветских изданий, советские выигрывают по суммарному тиражу, приближающемуся к одному миллиону экземпляров.

Но, если в советскую эпоху знание о Гарибальди проникло во все слои общества, образ его, доносимый этим знанием, заметно потускнел. Еще до революции, в статье «Крах II Интернационала» (1914), Ленин четко обозначил суть партийного подхода к легендарному краснорубашечнику: великий буржуазный революционер – так же, как Робеспьер и Желябов, «поднимавший миллионы к цивилизованной жизни и борьбе с феодализмом»[15]. Иначе говоря, человек, образ которого вобрал в себя так много человеческого, даже вовсе несовместимого – «ребенок» и «лев», «флибустьер» и «народный трибун», прирожденный стратег и «наивный» политик, пылкий влюбленный и преданный друг, воин и гуманист; борец за свободу народа и командир, запрещающий своим бойцам стрелять в солдат угнетающей народ королевский власти, потому что те итальянцы, – был однозначно квалифицирован в узких классовых терминах, интерпретирован как стадиальный феномен исторического процесса и типологизирован.

В СССР ленинская характеристика стала обязательной, всякое уклонение от нее легко могло быть приравнено к ревизионизму или оппортунизму. Еще в 1932 году Николай Островский устами своего героя восхищается Гарибальди скорее по Степняку, чем по Ленину, а всего через пять–шесть лет Невлер и Лурье выпускают книги о Гарибальди (первый – научную биографию, второй – популярную), выдержанные в строгом соответствии с ленинской типологизацией[16]. Даже в дни хрущевской оттепели и тот и другой при переиздании своих книг остаются верны партийному канону.

Особенно показательна в этом отношении книга Лурье. Ее автор четко следует подходу, при котором политический принцип внедряется в мораль и сама аморальность перетолковывается как благо во имя достижения благородной цели. Например, он приписывает Гарибальди чисто инструментальное отношение к крестьянству: дескать тот стремился использовать их недовольство для целей национально-освободительной борьбы[17]. Едва ли такая оценка могла бы встретиться у Степняка, которому сама мысль об использовании народа показалась бы кощунственной если не по сути, как вынужденная необходимость ad hoc, то уж точно в качестве открыто признаваемого политического принципа. Лурье также обильно цитирует критические замечания в адрес Гарибальди, прозвучавшие в переписке Маркса и Энгельса. Он словно огораживается ими от возможных упреков невидимого оппонента. Но по крайней мере классики писали живо и без анахронизмов, тогда как у Лурье можно встретить характеристики, словно списанные с советского стахановца или красноармейца:

«Гарибальди… старался передать своим солдатам те исключительные качества, которыми обладал сам: беззаветную храбрость, любовь к родине, ненависть к ее врагам, трудолюбие, дисциплинированность»[18].

Только у Атарова и Дальцевой Гарибальди наделен живыми человеческими чертами. Хотя их книга слаба в художественном отношении, романная форма позволила сказать то, на что не решались связанные ленинским определением авторы научных и научно-популярных текстов. Их Гарибальди не только «пламенный революционер», но и великий человеколюбец, он хочет стоять в одном ряду не с поклонниками Робеспьера, но с аббатом Парини[19], любовь и «наивная» вера для него сильнее политического расчета[20]. Однако книга «Опоясан мечом» так и осталась исключением. Даже в совсем уже позднесоветском тексте из «Дерзновений» мы находим то же привычное клишированное изложение жизни и деяний Гарибальди, что и в других посвященных ему сочинениях советской эпохи.

 

III

За 20 постсоветских лет к корпусу печатных текстов о Гарибальди добавились всего 12 публикаций, причем половину из них составили переиздания дореволюционных биографических очерков[21]. Не менее впечатляющими оказались результаты поиска в Рунете. Общее количество полученных в поисковой системе «Google» 28 января 2012 года упоминаний Джузеппе Гарибальди составляет за период с 1 января 2007-го по 1 января 2011 года 68,1 тысячу. По этому показателю он опережает Кавура (44,5 тысячи), но заметно отстает от другого объединителя – Отто фон Бисмарка (281 тысяча). Для сравнения: при наборе латиницей в поисковой строке имен тех же персонажей на их родных языках картина вырисовывается иная: Гарибальди – 9700 тысяч упоминаний, Бисмарк – 3130 тысяч, Кавур – 1160 тысяч. То есть в мире латиницы более популярен исторический деятель, с именем которого ассоциируются свобода и демократическая инициатива, в мире кириллицы – тот, чье имя неразрывно связано с представлением о целеустремленной и всепоглощающей власти.

Информация, получаемая по ссылкам на первых десяти страницах упоминаний Гарибальди в Рунете, состоит из кратких биографических справок, электронных версий мемуаров Гарибальди, дореволюционных и советских работ о нем. В целом, если иметь в виду объем новой информации, современный этап не прибавил ничего к образу Гарибальди в России. Но, если обратить внимание на содержание электронного знания, вывод окажется спорным, потому что постсоветская эпоха внесла-таки в образ Гарибальди некоторые новые черты. И черты эти, если принимать их на веру, делают его менее симпатичным, чем мы привыкли. Так, в русскоязычной «Википедии» утверждается, что Гарибальди в конце жизни стал Великим Иерофантом сразу и Восточного Устава Мемфиса, и Египетского Устава Мицраима и способствовал их слиянию. Между тем, известный российский конспиролог Александр Дугин возводит эти уставы к почитателям Сета и Молоха, а их последователей обвиняет в приверженности низшим сторонам человеческого существования, в индивидуализме, антропоцентризме и скептицизме[22]. На образ Гарибальди, таким образом, ложится «пятно Мемфис-Мицраима». Даже если нетерпимые поборники духовной чистоты и питомцы Дугина прислушаются к словам самого Гарибальди, для которого ритуалы и тексты масонства мало что значили по сравнению с возможностью, пользуясь его всемирной сетью, объединить людей демократической, антиклерикальной и интернационалистской направленности в единую силу[23], образ его все равно лишится прежнего обаяния.

Другой автор высказал на официальном сайте «первого в России журнала по криптоистории» два смелых предположения[24]. Согласно первому, Гарибальди был предтечей фашизма, потому что: а) называл свои отряды «связками» (фашинами); б) придумал им униформу, которая от будущей фашистской отличалась только цветом (красный, а не черный); в) так воспитал своих сподвижников, что те из них, кто дожил до похода Муссолини на Рим, вполне одобрили это предприятие. В действительности, в переносном смысле слово fasci стало употребляться уже после смерти Гарибальди, в сходстве же рубашек повинен не он, а Муссолини. Не говорю уж о том, что история пестрит примерами радикальной смены убеждений молодости. Согласно второму предположению, Гарибальди в 1863 году возглавил Верховный совет Палермо, а тот был органом, контролировавшим сицилийскую мафию. Правда, для чего это было нужно Гарибальди, автор так и не объяснил, как и не привел этому убедительных доказательств.

И все-таки главное изменение, произошедшее в России с образом Гарибальди после 1991 года, заключается в его уходе из общественного сознания. Герои типа Гарибальди не востребованы в постсоветской России, где доминирует шизофреническое сознание, при всей видимой нелюбви к коррумпированному государству только на него и уповающее, а в любом самостоятельном и бескорыстном поступке выискивающее корыстный мотив…

В заключение приведу результаты проведенных в 2011 году экспресс-опросов студентов Ульяновского, Алтайского и Дальневосточного университетов[25]. Были опрошены 69 человек, из них только два – историки. Остальные – дизайнеры, регионоведы, юристы, философы, филологи, журналисты, биологи, химики, экологи и математики. Студентам предлагалось в течение трех–пяти минут ответить, кто такой Гарибальди, в какой стране и в какое время он жил и чем известен. На первый вопрос ответили «не знаю» 26 человек, еще один предположил, что это какое-то блюдо; другой сказал, что есть такой коктейль, а двое признали Гарибальди «мужчиной»/«мужиком». Ответы 39 «знающих» располагаются в диапазоне от «какого-то типа из учебника истории», «хорошего человека», «знаменитого человека» и «героя» до «кинорежиссера», «поэта», «писателя» и «ученого». 11 раз всплывало в той или иной форме определение «революционер»: просто «революционер», «итальянский революционер», «автор революционных произведений» и «возглавлял каких-то там революционеров». На втором месте (6 упоминаний) – политическое определение: «премьер-министр», «правитель Италии», «политический деятель» и «оппозиционер». Два студента определили Гарибальди как «легенду Италии» и «героя итальянских мифов», поместив его в первом случае в «давние времена», во втором – в Древний Рим или Средневековье. По одному из ответов Гарибальди жил в XX веке и боролся с Муссолини; большинство же указавших эпоху отнесли Гарибальди к XIX веку. Национальность Гарибальди правильно назвали 34 человека, трое посчитали его испанцем, двое колебались, к Италии или к Испании его следует отнести, а один поселил его в Париже. Известность же нашему герою принесли участие в революциях и войнах, борьба за единство страны и ее освобождение, за справедливость, за народ и права людей (21 ответ). При этом четверо, то есть не только историки, точно указали, в чем причина известности – вспомнили о южноамериканской эпопее Гарибальди, его участии в революции 1848 года, о походе «тысячи» и борьбе за воссоединение Папской области с остальной Италией. Остальные 48 человек либо признавались в неведении, либо фантазировали о достижениях Гарибальди в науках и искусствах; некоторые выходили из положения, заявляя, что известен он «подвигами» или «своей работой», а в одном ответе было лаконично сказано, что потому Гарибальди известен, что «крутой» был.

Небольшое количество опрошенных не позволяет делать выводов; но можно высказать два предположения. Первое: известность и популярность Гарибальди в современной России действительно сильно упали. Второе: несмотря на специальные усилия конспирологов и на общую неблагоприятную для романтических героев социально-психологическую атмосферу, царящую в российском обществе, тот сделавшийся уже довольно расплывчатым образ Гарибальди, что еще сохраняется в сознании молодежи, остается образом сугубо положительным – притом не столько по Ленину, сколько по Степняку-Кравчинскому.