Есть несколько типологий последовательных состояний общества (человечества) – назовем их хронотипами. У Маркса общество последовательно проходит пять состояний, или общественных формаций. Четвертое из них он называет «капитализм». У Вебера таких состояний два. Первое состояние он не называет никак. Второе он называет «современный капитализм», понимая под этим систематическую рациональную производственную деятельность ради извлечения дохода. Также два состояния выделяет американский этнолог и социальный антрополог Роберт Редфилд. Он пользуется двумя вполне обыденными обозначениями: «сельское» и «городское» общество. На более сциентистском (и общеупотребительном) жаргоне это общество «традиции» («традиционное») и общество «модерна» («современное»).

Этикетки «капитализм» у Маркса и «современный капитализм» у Вебера, «модерн», «городское» общество, «индустриальное» общество обозначают примерно одно и то же. Переход в это состояние во всех схемах считается самой глубокой переменой в образе жизни человека, реорганизацией «антропосферы» и даже «биосферы». Карл Поланьи назвал это «великой трансформацией».

Маркс решается увидеть общество будущего – «коммунизм». Редфилд над будущим не задумывается. Вебер задумывается, но предсказаний никаких не делает или предвидит только географическую экспансию современного капитализма.

Это и произошло в комбинации с вытеснением, подчинением и метаморфированием старых укладов. Но экспансия капитализма шла и в иной плоскости. А именно: капитализм распространялся и перемещался на новыересурсные базы. Об этой стороне дела, кроме, может быть, развития капитализма в сельском хозяйстве, упомянутые схемы (хронотипологии) не говорят ничего.

От перечисленных выше схем отличается модель, согласно которой антропосфера перестраивалась трижды в результате трех «революций»: земледельческой (неолит), промышленной (XVIII век) и информационной (конец ХХ века).

Нетрудно заметить, что хронотипы в этой модели различаются именно ихресурсной базой. А «модерну» или «капитализму» ранее упомянутыххронотипологий в ней соответствует не одно, а два состояния общества, Таким образом, здесь содержится по меньшей мере некоторый намек на модификации самого капитализма.

Развивая эту хронотипологию, назовем новую ресурсную базу хозяйственно-предпринимательской деятельности не «информацией», а «культурой». «Культура», то есть совокупность фактов, знаков и образов; в нашем контексте – это синоним «информации», но слово «культура» удобнее, поскольку с ним легче образуются некоторые производные понятия, исключительно для нас важные. В частности и прежде всего понятие «культур-капитализм».

Промышленный капитализм метаморфируется в культур-капитализм, поскольку с некоторых пор капиталистическое предпринимательство поддерживается все более емким рынком «бестелесного товара», который занимает все большую долю частного потребления. И в «верхней» части рынка (up market), где на культтовары тратятся «лишние» деньги», и в «нижней» (down market), где на вещественную роскошь, наоборот, денег не хватает. Это, что называется, сторона спроса (demand side) процесса воспроизводства

Со стороны предложения (supply side) тоже возникают благоприятные условия благодаря новым средствам тиражирования и транспортирования культтоваров. Но также благодаря приватизации культуры, то есть выведению на рынок фрагментов общего культурного фонда и конвертированию символического капитала (репутации) в денежный.

Эта капиталистическая мобилизация культуры похожа на процесс капиталистической мобилизации земли. Русский экономист-аграрник Петр Лященко (1875–1955) определяет этот процесс так:

 

«Земля как средство капиталистического производства направляется из общественных групп, не связанных с капиталом и капиталистическим производством, туда, где этот капитал имеется»[1].

 

В начале XXI века Эрнандо де Сото рекомендовал вывести на рынок аналогичным образом все «праздное» имущество вообще, считая, что именно это стимулирует экономическое развитие, особенно там, где оно сдерживается нехваткой оперативного капитала[2]. Эта же логика легко переносится и на культуру как «праздный» «человеческий капитал»[3].

К этому можно добавить, что другие сферы хозяйства социализируются в разнообразных и не всегда легко различимых формах и остаются социализированными, даже несмотря на их формальную обратную приватизацию в самой недвусмысленной форме – национализацию.

Считать ли, что культура становится главным ресурсом частного капиталистического рыночного сектора экономики или только становится в один ряд с другими, не так уж важно. Так или иначе, резонно ожидать, что у капитализма на основе культуры как ресурса будут особые агентуры и иными будут отношения между ними.

Капиталистом может стать кто угодно: торговец и ростовщик, рабовладелец, обладатель патента на вотчину, средневековый рыцарь, ремесленник, крестьянин, вор, приказчик, чиновник, король-королевич, сапожник-портной и так далее. Все они при определенных условиях перерождаются в капиталистов с большим или меньшим трудом, по душевной склонности или по принуждению. Их бизнес в большей или меньшей степени замыкается в небольшой нише или, наоборот, чреват экспансией через имитацию или навязывание.

В разные времена разные агентуры оказывались протобуржуазией. Новой и массовой агентурой промышленного капитализма во время раннего модерна были в основном городские ремесленники. Капитализм на культурной ресурсной базе неизбежно вербует агентуры в среде интеллигенции – владельца «человеческого капитала»; капиталистами становятся профессионалы – ученые и артисты.

Можно ли считать, что интеллигенция в ходе становления культур-капитализма оказывается главной агентурой этого процесса? Я рискнул бы ответить на этот вопрос утвердительно. Особенно в России, где одновременно с легализацией частной собственности важнейшим событием было провозглашение гласности. Это событие рассматривается, как правило, в контексте политической эмансипации российского гражданского общества, но оно было очень важно и для экономики, поскольку отмена цензуры и цеховых монополий творческих профессий фактически открыла путь к частному предпринимательству в сфере культуры широкому кругу «протобуржуа» из числа профессионалов.

Один автор, наблюдавший за развитием российских СМИ в 1990-е годы, даже рискнул сказать, что Россия, возможно, становится первой в миремедиакратией, а СМИ «мотором» российского капитализма[4]. Может быть, несколько грубое, но вполне симптоматичное обобщение – нет дыма без огня.

Так или иначе, именно профессионалы (интеллигенция) были хребтом советского общества. Гарольд Паркин, развивший в 1990-е годы концепцию «профессионального общества», даже счел возможным назвать советский социализм «первым в мире обществом профессионалов»[5]. Джон Кеннет Гэлбрейт назвал эту же агентуру могильщиком социализма. У истоков российского неокапитализма это хорошо заметно. Прокапиталистические настроения доминировали в этой среде, и она их артикулировала в устной традиции. Этому нисколько не мешали рутинные для российской атмосферы претензии самой интеллигенции на нестяжательство.

Можно ли считать, что интеллигенция как новая протобуржуазия обречена манипулировать как ресурсом только культурой? Коль скоро культура становится основным ресурсом капиталистического предпринимательства, то особого выбора у интеллигенции нет. Капитал, созданный в арт-индустрии, скорее всего в ней и остается. Но в какой мере культур-капиталист способен (или не способен) диверсифицировать свои фонды, я думаю, сейчас неизвестно, потому что никто этим не интересовался, что жаль. Также не вполне ясно, насколько культур-капиталист склонен реинвестировать напрямую свой доход в свое предприятие. В принципе, разные типы протобуржуа склонны к разным типам инвестиций. В силу некоторых своих исходных характеристик интеллигент-капиталист как будто должен сильнее тяготеть к ренте, чем капиталист из ремесленников, но это рискованное обобщение нуждается в проверке.

Можно ли считать, что оперативный культур-капитал монополизирован специфической культур-буржуазией интеллигентского происхождения? Пожалуй, нет. Хотя бы просто потому, что в связи с дезиндустриализацией огромные капитальные фонды ищут себе новые сферы применения. Впрочем, эти фонды переводятся из старых сфер предпринимательства в новые через банки, то есть предварительно превращаясь в финансовый капитал, который в свою очередь может скупать и кредитовать кого и что угодно.

Наконец, самый интересный для нас вопрос: можно ли считать, что в ходе становления культур-капитализма интеллигенция обогащается? Ни в коем случае. Надо помнить, что интеллектуалы, как в свое время настаивал Элвин Гулднер, – это универсальный расколотый класс[6]. И в ходе капиталистической мобилизации культуры он расслаивается на неимущих и имущих.

На самом деле подавляющее большинство «свободных профессионалов», номинально практикующих предпринимательство, имеют весьма низкий доход. Во-первых, рынок культтоваров легко доступен и абсорбирует массу микробизнесов; наглядный образ – уличный музыкант или художник. Во-вторых, артисты готовы на труд за минимальную плату, компенсируя ее возможную нехватку самодемонстрацией и самоутверждением. В советском обществе культурная политика возбуждала артистическое тщеславие всех и каждого. Литературно-артистическая элита была единственной разрешенной элитой, чья элитарность даже специально подчеркивалась (в отличие от партократии, которую было запрещено называть «элитой»). Наконец, многие вообще зарабатывают на жизнь в другом месте и занимаются художественной активностью побочно.

Массе неимущих противостоят те немногие, кому удалось конвертировать свой «человеческий капитал» в денежный и получать с него доход, достаточный не только для воспроизводства их собственной рабочей силы, но и для сбережений, приносящих дивиденды или ренту.

Такое распределение дохода неизбежно порождает социальный конфликт, или, если угодно, классовую борьбу. Как она теперь может выглядеть?

Когда капитализм развивался, а буржуазия оформлялась и крепла на базе производства материальных ценностей и, так сказать, на «вещевом рынке», масса мелких производителей, лишавшихся доходов и статуса, вынужденных идти в «зарплатное рабство», пыталась остановить этот процесс и повернуть его вспять. Этого сделать не удалось. И не потому, что этому мешала злая воля богатых монополистов, а потому, что в конечном счете это было никому не нужно: рост производительности труда был нужнее для всех. Поэтому классовая борьба от луддизма перешла в борьбу за распределение доходов.

Повторится ли то же самое на втором витке развития капитализма – на этот раз на базе производства «бестелесных благ» или культтоваров? Я рискну азартно предположить, что на этот раз луддистская стратегия (например, в виде саботажа массовой коммерческой культуры) имеет больше шансов на успех, чем во время первого витка капитализации экономики. Тут пространство возможных дебатов практически не освоено. Но, не имея возможности сейчас и здесь развивать это предположение, я отступлю к более тривиальному суждению: вернуться к культурному самообслуживанию, характерному для аграрного общества, или хотя бы к небольшой фирме, характерной для средневекового города, невозможно, а стало быть, концентрация капитала в сфере культур-бизнеса не может быть повернута вспять.

Это значит, что развитие капитализма на базе культуры тоже должно сопровождаться определенной борьбой за перераспределение доходов через регулирование самих доходов и налогового режима. Риторика этой борьбы окончательно еще не сложилась, хотя и наметилась.

Получатели сверхдоходов в форме зарплаты, премий и гонораров прибегают сейчас к меритократической аргументации, уверяя себя и всех остальных, что они заслужили свой доход как вознаграждение за свои личные достоинства и достижения. Они настаивают на этом как «агентура таланта», редактируя старый принцип социализма «каждому по труду».

Что можно на это возразить? Кажется бесплодным утверждать, что талант и достижения не заслуживают поощрения. Тем более, что новая беднота хотела бы повышения своих доходов на том же самом основании.

Но критика неограниченных доходов может артикулироваться в русле традиционной критики «несправедливого» дохода. Эта традиция начинается с критики грабежа-воровства и рэкета, продолжается как критика барщины и оброка, затем земельной ренты и ссудного процента и, наконец, в виде критики «прибавочной стоимости» (у Маркса) как механизма присвоения результатов чужого труда. Следовательно, наблюдатель должен заинтересоваться механизмом формирования дохода культур-буржуазии – и прежде всего гонорара(royalties).

На рынке культтоваров сверхдоходность достигается исключительно благодаря экономической логике массового обслуживания и репутации товара. Средства коммуникации теперь расширяют рынок зрелища до всего земного шара. Необозримы рынки тех зрелищ, которые не требуют знания языка: музыка, спорт и кино оказываются новой купелью миллионеров и мультимиллионеров. Простой пример: если раньше за футбольный матч или концерт Мадонны платили только те, кто купил билет на стадион или в клуб, то теперь за это платят миллионы телезрителей. Качество труда и его продукта остались теми же; доходы производителя увеличились на несколько порядков.

Это стимулирует концентрацию капитала. Она технически необходима, поскольку для доходности нужно тиражирование одного товара, а не их разнообразие. Рынок культтоваров организуется сверху нагнетанием репутации немногих производителей за счет бесчисленных участников рынка, чей продукт часто вообще не получает статуса товара. Идеальным примером может служить эпизод с советскими художниками-диссидентами. Узнав, что их продукция пользуется спросом на Западе, они ринулись туда толпами, но подавляющее большинство было затем «придушено» галереями, вовсе не заинтересованными в таком количестве «талантов» и в распылении спроса. Любой музыкант-виртуоз знает на собственной шкуре, как работают профессиональные клики, решающие, кому выдавать премии и ангажементы, а кому нет.

Этот механизм допускает колоссальную концентрацию дохода в руках немногих, и значительная, если не львиная, доля этого дохода может быть интерпретирована как монопольная рента.

Далее. Рынок культтоваров – это рынок продавца, а не покупателя. Покупатель не контролирует качества товара и не знает его настоящей цены. Собственно, ее не знает никто. Стимулируя массовое показное потребление с помощью кумиротворчества и моды, продавец культтовара может поднять цену до абсурдной.

Сверхдоход продавца, извлекаемый таким образом, может быть интерпретирован как спекулятивный, или как мошеннический, – с помощью злоупотребления доверием или даже гипноза.

Наконец, сама рыночная операционализация культуры сопровождается неравномерным присвоением общего культурного фонда. Это присвоение связано с появлением такого института, как «авторское право», – весьма недавним установлением, как об этом напоминает Ролан Барт. Пользуясь его терминологией, мы можем описать этот процесс как превращение «текста» в «произведение»[7]. Текст инкорпорирован в языке и таким образом принадлежит всем и никому (как когда-то «общинные угодья» – commons), а «произведение есть вещественный фрагмент». В другом месте Барт обращает внимание на то, что текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам литературных источников.

 

«Писатель […] может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые»[8].

 

К этому наблюдению Барта мы можем добавить, что толпа «скрипторов», как Барт предпочитает называть писателей, не заинтересована в том, чтобы подлинная технология изготовления их «произведений» была хорошо видна, и нагнетает свой авторитет как творцов. Это позволяет авторам присваивать себе ренту на культурное наследие, аналогичную земельной ренте. Собутыльники рассказывают друг другу анекдоты бесплатно. Артист Петросян рассказывает те же самые анекдоты в огромном зале, а его концерт транслируется по телевизору, за что он и получает гонорары. То, что далеко не всем этот трюк удается, сути дела не меняет.

Далее, львиная доля дохода идет «знаменитости», дающей предприятию «имя» (бренд), – например, мсье Депардье, – тогда как его продукт есть на самом деле результат работы обширных коллективов. Вот материалы, недавно опубликованные в связи с подписанием коллективного договора (до 2011 года его не было вообще) с работниками киноиндустрии во Франции: из 30 тысяч, занятых в индустрии, 24 тысячи имеют доход меньше 16 000 евро в год[9].

Сверхдоход «звезды», которую обслуживает целое предприятие, можно интерпретировать как извлечение прибавочной стоимости на фабричном дворе (по Марксу), если считать «звезду» реальным (хотя и неформальным) собственником предприятия. Но, помимо этого (если не вместо этого), источник его (ее) сверхдохода скорее напоминает то, что у экономистов называется внешними эффектами, экстерналиями (externalities). Этим понятием обозначается доход за счет использования не принадлежащих производителю фондов: таких, как вода и воздух или «эффект агломерации».

Дезавуировать сверхдоходы манипуляторов культурой в духе господствующей ныне системы ценностей вполне можно, но, как перейти от критики сверхдоходов к их ограничению, пока не очень ясно. Взывать к их совести бесполезно. Ставить к позорному столбу (naming and shaming) тоже не очень продуктивно. Забастовки культур-пролетариата неизвестно против кого должны быть направлены. К тому же они требуют солидарности, а ее пока в этой среде не видно. Законодательные меры опасны, потому что приводят к эмиграции получателей высоких доходов. Преобразование этой критики в политическую программу крайне затруднительно, а если и возможно, то превращение соответствующей партии во влиятельную политическую силу не кажется реалистичным. Сейчас нужно внимательно следить за пиратскими партиями, требующими отмены авторского права, – это интересный политический эксперимент.

Можно настаивать на «греховности» богатства, как это некогда делали многочисленные общественные движения с заметным религиозным оттенком. Но такая стратегия классовой борьбы осмысленна только как часть глубокой культурной революции и требует от самих ее инициаторов первыми практиковать систему ценностей, которую они декларируют.

Все эти трудности усугубляются тем, что дебаты по поводу ограничения доходов и налогового режима сместились в сторону рациональной аргументации. Она сводится к вопросу: какая формула распределения доходов обеспечивает максимально поддерживаемое общественное благо? Или: кто лучше распорядится ВВП – государство или частные лица? Вокруг этой проблемы сложился необозримый дискурс, но похоже, что его содержательность не операциональна. На каждый довод одной из сторон есть противоположный довод, и конца этому не видно.

Социальный конфликт в неокапиталистическом, или «культур-капиталистическом», обществе имеет запутанную и совсем еще не проявленную конфигурацию, он чреват полной перестройкой политического пространства – как его содержания, так и структуры.