Ядвига Рогожа – эксперт Центра восточных исследований (Варшава), постоянный сотрудник журнала «Новая Восточная Европа» (Вроцлав).

 

С прошедшего года в публичном пространстве России набирает скорость процесс, который подспудно нарастал уже несколько лет. Идет износ правящего режима, его эффективность и способность достичь заявленных целей снижаются, равно как и поддержка со стороны активных общественных групп и части элиты[2]. Показательно, что процесс делегитимации системы не был запущен сверху «либеральной» частью политической элиты, но созрел внизу, в активных слоях общества, и уже оттуда стал распространяться на элиты. К тому же вырастал он из тенденций, которые первоначально способствовали консолидации путинской системы власти, прежде всего – из экономической стабилизации. Период prosperity, который пришелся на правление Владимира Путина, позволил россиянам удовлетворить насущные экономические нужды и психологическую потребность в стабильности. Это привело к формированию новой социальной общности, которую, упрощая, можно назвать средним классом[3]. Эта группа сочетает более высокий экономический статус с новой политической культурой, а также со спросом на иную модель государства, более открытую и конкурентную. Не доминируя в социальной структуре российского общества, она, тем не менее, располагает наиболее развитым социальным капиталом, а также интеллектуальным потенциалом.

Экономическая стабильность и технологический прогресс (в частности, развитие Интернета) запустили процесс, в результате которого упомянутая часть общества «переросла» путинский общественный договор, строившийся на принципе «лояльность/пассивность в обмен на благосостояние», и предъявила запрос на его изменение. Оформился спрос на плюралистическую систему, с большей автономией отдельных групп, независимыми и работоспособными институтами, обеспечивающими защиту их прав и закрепляющими четкие правила игры. Причем запрос этот, что показательно, проистекает не только из практических и экономических нужд упомянутой группы, но и из морально-этических соображений. Несмотря на развитие среднего класса и других активных общественных групп, высока вероятность того, что в ближайшем будущем в инициированных ими процессах они так и не станут субъектом, способным обеспечить реализацию собственных интересов, а их роль сведется к роли союзника одной из группировок внутри элиты. Однако главный вопрос состоит в том, будет ли продолжаться стабильное развитие гражданского общества в последующих политических циклах и смогут ли в более длительной перспективе сформироваться и окрепнуть институты гражданского контроля, которые станут противовесом для любой правящей элиты.

 

Сдвиг в сознании

Низовая гражданская активность проявлялась уже в середине 2000-х годов, но в то время она была фрагментированной, локальной и часто ограничивалась сугубо экономическими, прежде всего имущественными, вопросами[4]. Последующие годы внесли в этот процесс количественные коррективы и качественные изменения: число таких инициатив постоянно росло, и они распространялись на сферы, не связанные непосредственно с имуществом или благосостоянием определенной группы людей. Хорошей почвой для развития низовой общественной активности оказался стабильный экономический рост, в ходе которого россияне приобретали активы и накапливали сбережения, пусть даже небольшие, которые стремились защитить. Важную роль сыграло также развитие Интернета, который сегодня является повседневным «орудием труда», средством коммуникаций, информации и развлечений более чем для 40% россиян[5]. Широкий доступ к Интернету стал катализатором перемен в массовом сознании и привил установки, не совместимые с путинской системой власти: привычку к плюрализму и свободному обмену мнениями, навыки самостоятельных суждений и действий.

Одним из главных последствий распространения Интернета с точки зрения развития гражданского общества был демонтаж властной монополии на информацию. Уже со второй половины 2000-х годов Рунет можно было рассматривать как все более полновесную информационную альтернативу. Интернет сломал существующий «нисходящий» информационный механизм отношений между государством и обществом, из репродуктора и комментатора новостей превратившись в их генератор[6]. Его пользователи могли создавать и распространять альтернативную информацию и тем самым пробивать брешь в государственной пропаганде и «виртуальной действительности», транслируемой государственными телеканалами. Произошло своеобразное повторение гласности: «табуированные» в течение многих лет факты, связанные с деятельностью властей разных уровней, выявлялись и транслировались в больших масштабах. Возрос интерес россиян к тому, что можно назвать «состоянием государства». Рядового гражданина, не разбиравшегося в сложных вопросах государственного устройства, волновали, тем не менее, такие темы, как коррупция в высших эшелонах власти или милицейский произвол. Фотографии предполагаемого дворца Владимира Путина в окрестностях Геленджика облетели всю Россию, а выкладываемые в сети откровения самих сотрудников силовых ведомств позволили людям представить масштабы морального и организационного разложения «органов».

Этот интерес в какой-то отфильтрованной форме просочился даже в среду молодых пользователей Рунета, которые политикой принципиально не интересовались. К примеру, на популярных в этих кругах сайтах с «демотиваторами» примерно с 2010 года появлялось все больше политических сюжетов. Интернет-мемы вроде «партии жуликов и воров», придуманного Алексеем Навальным, входили в широкий обиход. Вновь обрела популярность политическая сатира, которая сначала прошлась по Дмитрию Медведеву и его инициативам, а потом пошла в атаку на Владимира Путина. На тот момент насмешка и возмущение были в основном реакцией на реальность, относительно которой граждане чувствовали себя бессильными. Тем не менее, Интернет породил сдвиг в общественном сознании, который разрушил устоявшиеся информационные стереотипы и клише мышления вроде «хороший царь – плохие бояре», привел к десакрализации власти и разоблачению иллюзии ее эффективности.

 

 

Интернет как «костыль» для гражданского общества

Другим ключевым последствием распространения Интернета стала возможность обойти централизованное и подцензурное пространство «реального мира». Интернет стал своего рода «протезом гражданского общества»[7] – платформой инициатив, где практиковались гражданские навыки, которые не могли развиваться в «оффлайне», строго регламентируемом властью. Интернет предоставил возможность для консолидации людям и группам с похожими и порой неприемлемыми в официальном мире взглядами, а также для координации независимых инициатив. В виртуальном пространстве образовывались квазиинституты, которые просто не могли появиться в пространстве официальном. Субститутами политических партий становились сетевые сообщества, объединенные общими идеями и интересами, а форумом для обмена информацией и мнениями, своеобразным «местом для дискуссий», стала блогосфера и социальные сети, особенно русский сегмент «Facebook».

Наряду с деятельностью, непосредственно связанной с политикой, Интернет стимулировал развитие аполитичных инициатив, благотворительных, потребительских, правозащитных, культурных и так далее. С помощью сети эти инициативы получали общероссийскую огласку и находили союзников по всей стране, побуждая людей из других регионов, борющихся с похожими проблемами, активизировали тех, кто прежде чувствовал себя бессильным против «системы». К примеру, инициативы «Синих ведерок», а затем «РосЯмы» не только наглядно показали масштабы дорожных проблем во всей стране, но и подталкивали к борьбе с вип-произволом на дорогах, предоставляя гражданам нужную информацию и юридическую поддержку. С их помощью многие узнали, что местные власти обязаны отремонтировать аварийный участок дороги за месяц с момента подачи заявления; в итоге – власти оказались заваленными подобными требованиями. В свою очередь инициативы, связанные с наблюдением за выборами («Голос», «РосВыборы», «Гражданин наблюдатель»), посредством Интернета сформировали целую систему информирования и организации наблюдателей. В результате энергия общественного возмущения фальсификациями была претворена в создание армии организованных и юридически грамотных активистов. В начале 2013 года они приняли участие в кампании по регистрации членов участковых избирательных комиссий с правом решающего голоса, запущенной в преддверии выборов в Мосгордуму и мэра Москвы (2014-й и 2015 годы). В этих и других инициативах желающие могли либо принять непосредственное участие, либо оказать финансовую поддержку (благодаря Интернету краудфандинг стал явлением повсеместным), либо перепостить информацию в своем аккаунте или блоге.

Это всего несколько инициатив из несметного количества, порожденного Интернетом. Стоит отметить, что, разумеется, политические и гражданские инициативы отнюдь не доминируют во всей Интернет-активности. Политически ангажированная доля пользователей сети оценивается на уровне 12–13% – а в глазах многих исследователей Интернет не является достаточно серьезной альтернативой, способной заменить другие институты и каналы воздействия на общественное мнение[8]. Тем не менее, именно Рунет пробил брешь в официальном информационном пространстве. Порожденные им инициативы способствовали формированию установок, характерных для демократических обществ: навыков низовой самоорганизации, консолидации ради общих интересов, стремления к повышению правовой культуры и формированию механизмов гражданского контроля. Это постепенно помогало преодолевать укоренившиеся в российском обществе пассивность, атомизацию и слабо развитую правовую культуру, которые в течение долгого времени делали людей восприимчивыми к манипуляциям со стороны власти[9].

 

 

Из онлайна в оффлайн

Навыки, приобретенные в сети, отразились на социальной и политической реальности. Массовый политический протест после декады социально-политической апатии – лишь один из примеров. По сути многочисленность уличных митингов – далеко не единственное мерило успеха оппонентов режима. Ключевым является отказ от политической и гражданской пассивности, которая более точно определяла состояние умов россиян при Путине, чем активная поддержка режима. Именно эту пассивность власти укрепляли всеми способами, что хорошо иллюстрирует памятный текст Льва Гудкова и Бориса Дубина «Общество зрителей»[10].

Характерно, что даже инициативы, в корне неполитические (потребительские, имущественные, экологические), по мере своей реализации заставляли задумываться о сути «системы», регулирующей указанные сферы. Борьба за индивидуальные интересы и права неизбежно приводила к столкновению с системой в целом, обнажала слабость и инертность государственных структур, масштабы их коррумпированности. По ходу дела гражданин начинал понимать, насколько неэффективно, некомпетентно, а иногда и «антисоциально» его государство. Такая конфронтация быстро излечивала от иллюзии обещанногоwelfare state и упования на патернализм[11].

Формирование навыков защиты прав и интересов так же вело к преодолению глубоко укоренившегося взаимного недоверия и восстановлению социальных и общечеловеческих связей. Поначалу умение защищаться практиковалось «на себе», а потом эти навыки оказывались полезными в помощи другим. Как подчеркивает Татьяна Ворожейкина, «самозащита является первым и необходимым шагом для того, чтобы в обществе могли возникать более общие формы солидарности»[12]. Масштаб этого явления в последние два года сильно увеличился: появляются все новые люди, «новые неравнодушные», готовые лично работать на благо других или потратить на это свои деньги, время, знания.

Наряду с преодолением взаимного недоверия назревала потребность в сообществе, в «чувстве локтя». Митинги рубежа 2011–2012 годов придали многим именно это ощущение общности, сообщали силу и отвагу. Люди, многие годы чувствовавшие себя маргиналами, испытали эйфорию от того, что их много, что вокруг «такие хорошие лица». Волна активности породила очередные формы коллективного действия в публичном пространстве, которые, в отличие от «страдальческих» акций «Стратегии 31», попросту доставляли удовольствие (по крайней мере, до определенного момента). Несколько московских митингов переродились в стильные «пикники» с участием множества молодых людей. В столице собирались многотысячные «прогулки» с художниками и писателями, читали стихи под открытым небом, наслаждались изменениями в Парке Горького. Тысячи незнакомцев брались за руки и стояли в «белом кольце», что раньше казалось невероятным в Москве, где господствуют спешка, суета, раздражительность и агрессия. После многих лет публичного, общественно-политического «отсутствия» многие охотно выходили из дома за «чувством локтя», за общностью с теми, кто тоже «против течения».

 

 

Нарастание противоречий

Во время первого президентства Владимира Путина россияне в большинстве своем если не приветствовали, то вполне мирно уживались с авторитарной, жесткой и регулируемой сверху системой, ибо «справедливой» компенсацией за ее недостатки казались государственное распределение благ и декларативная уверенность в том, что «Россия встает с колен». Однако со временем удовлетворение базовых социально-экономических потребностей, технологический прогресс (развитие Интернета) и смена поколений способствовали гражданской модернизации, которая не находила отражения в модернизации общественно-политической сферы. Постепенно выявилось противоречие, которое упрощенно можно свести к известной формуле «Notaxation without representation». Активной и преуспевающей части общества стало не хватать действующих институтов, защищавших бы ее права – на собственность, а впоследствии и на субъектность, в том числе, право на политическое представительство, насмешкой над которым казались очередные партийные проекты, выдвигаемые властью. При этом пресловутое taxationказалось непомерным еще и из-за коррупционной ренты, включенной в стоимость любых товаров и услуг[13], из-за отсутствия гарантий сохранения приобретенной собственности, учрежденной компании или достигнутой позиции.

Кроме осознания «цены» («дани»), выплаченной системе при отсутствии гарантий, противоречия порождались ощущением ограничения в развитии (система административных и прочих барьеров) и чувством морального протеста, обусловленного пересечением все новых и новых этических границ. Здесь уместно упомянуть многолетнее заключение Светланы Бахминой, фальсификации во время думских выборов 2011 года, «двушечки» для участниц «Pussy Riot» и запрет усыновления детей американцами.

Режим не только не пытается смягчить эти противоречия, но и решительно отвергает саму возможность диалога с «несогласными». После возвращения Путина в Кремль власти инициировали процесс, который можно назвать «реакционной консолидацией»[14]. Запущена волна ограничений по отношению ко всем формам гражданской активности, в том числе аполитичным – таким, как волонтерское движение. Власть стремится показательно увеличить издержки, связанные с оппозиционной, а также «чрезмерной» общественной и гражданской активностью, причем как финансовые, так и карьерные или репутационные.

Тем не менее, репрессивные действия Кремля кажутся попыткой остановить лавину криком «Не сметь!». В краткосрочной перспективе такая политика, наверняка, сведет на нет отдельные инициативы, отобьет у части людей охоту что-то делать, а у части спонсоров – желание оказывать финансовую поддержку. Однако ужесточение репрессий может лишь ускорить эрозию системы. Во-первых, оно идет вразрез с ожиданиями активных групп в обществе и большой части элиты. Попытка подавить нарастающее брожение в элитах мерами устрашения только увеличивает опасения и недовольство в этих кругах, все чаще рассматривающих политического лидера не как гаранта и дистрибьютора средств и активов, а как фактор риска. Во-вторых, совершаемые при этом властью ошибки и акты цинизма возмущают людей и подталкивают их к новому действию, как это было в случае с «законом Димы Яковлева».

 

 

Формирование альтернативы

Тем временем происходящее в обществе можно рассматривать как начало формирования альтернативы существующей правящей элите и созданной ею модели общественно-политического устройства. Этот процесс выявляет фальшивость предлагаемого режимом выбора между существующей системой с ее представителями, с одной стороны, и насильственной и бессмысленной революцией, с другой. О неизбежности такой альтернативы, кстати, говорят и за пределами России, в частности, в Польше, причем делают это люди, которых сложно записать в союзники Путина. Мнимая дилемма «Если не Путин, то кто?» метко спародирована одним из лозунгов протеста – «Если не Путин, то кот». Сейчас общество находится в активном поиске, пытаясь уйти от навязываемой ему дихотомии. Постепенно происходит расщепление гражданской активности на направления политическое и общественное, способное в долгосрочной перспективе создать прочную гражданскую основу.

Политическая оппозиция пока находится в начале пути. Стоящие перед ней задачи, по мнению Льва Гудкова, таковы:

 

«[Создание] альтернативных коммуникационных структур, разработка автономной (и альтернативной по отношению к власти) повестки дня, создание “параллельного правительства” и управленческих структур, необходимых для накопления альтернативного кадрового потенциала – людей, обладающих опытом и достаточной компетентностью для того, чтобы в ситуации острого кризиса и раскола власти быть в состоянии взять на себя управление страной»[15].

 

В последние годы появилась – пока довольно разрозненная – когорта новых лидеров протестного движения, претендующих на представление интересов «недовольных». Были предприняты первые попытки координации действий в рамках движения: создан Координационный совет оппозиции. Эти шаги могут казаться неловкими и неумелыми, прикрывающими личные амбиции и тонущими в разногласиях. Однако эти гражданские «ясли» есть проба базовых демократических механизмов: культуры диалога и компромисса, толерантности, умения определять собственные интересы и понимать интересы других.

Активность оппозиции порождает сразу несколько вопросов. Ограничится ли она формированием персональной альтернативы, сводящейся к девизу «Россия без Путина», или же будет предпринята попытка разработать системную альтернативу? Насколько возможен консенсус между различными группами внутри оппозиции и их союзниками в элите относительно общей программы-минимум? Ограничится ли будущая программа преобразований косметическими коррективами или же она станет началом обновления, включающего реформу политической системы? Как предостерегает Лилия Шевцова, несмотря на то, что личностный потенциал правящей элиты подорван, потенциал «самодержавной» власти вполне устойчив, и такая система власти может быть воспроизведена даже после смены правящей верхушки[16].

Наряду с политической активностью идет постепенная аккумуляция социального капитала и развитие гражданского общества. Это изобилие инициатив разного рода, которые, скорее, составляют широкую, децентрализованную совокупность, нежели упорядоченную коалицию. Кстати, их зачастую отличает противоречивое отношение к оппозиционным политическим лидерам, пытающимся «оседлать» общественное брожение. Процесс приращения социального капитала не быстр, и, хотя это обстоятельство принято считать его недостатком, оно в то же время является гарантией закрепления происходящих изменений. Ворожейкина напоминает о риске «преждевременной демократизации», которая на рубеже 1980–1990-х не позволила мощному на тот момент гражданскому движению выстроить новых политических форм и институтов:

 

«Постепенное накапливание сил организациями гражданского общества в условиях слабеющего авторитарного режима более плодотворно для последующего демократического развития, чем быстрая и радикальная политическая реформа, в условиях которой новые демократические институты столь же быстро и неизбежно наполняются старым содержанием»[17].

 

Поэтому долгосрочное развитие социального капитала и общественных институтов столь же важно, как и появление политической альтернативы. Ведь, по мнению Ворожейкиной, именно уход многих активных представителей низовых социальных движений в политику стал одной из причин провала предыдущего этапа демократизации, так как в результате не смог сложиться достаточно сильный противовес власти в виде развитых общественных институтов.

 

 

Преграды на пути

Российское общество предъявило новый политический запрос, однако даже в случае начала преобразований нет гарантии, что именно оно получит от них выгоду. Во-первых, на данный момент общество не располагает серьезными структурами, кадрами и программой, которые могли бы стать основой альтернативной системы. Первые попытки создания институционального противовеса государственному административному ресурсу только предпринимаются. Во-вторых, те группы в элитах, которые можно считать союзниками общества в оппонировании репрессивному режиму, обнаруживают непоследовательность, как только дело доходит до демонстрации ими приверженности реальной трансформации системы[18]. Насколько можно судить, для этих элитных групп общественное недовольство является фактором, легитимирующим возможные перестановки в верхних эшелонах власти и замену неудобного лидера на нового, что сведется всего лишь к поверхностной «настройке» действующей системы. Наконец, в-третьих, определенные риски влечет за собой социальная структура России с ее контрастами между отдельными группами. В социуме отсутствует общая система ценностей (связанных, например, с модернизацией), которую разделяло бы большинство. Разница в направлении развития отдельных социальных групп – модернизированных зон и застойных анклавов – повышает риск социальной конфронтации[19]. Правда, в хоре пессимистических голосов особняком звучит прогноз, предоставленный Центром стратегических разработок:

 

«К концу 2010-х годов экономический рост в сочетании с переходом двух поколений бэби-бумеров в старшие возрастные группы приведет к кардинальному изменению соотношения сил между двумя социальными полюсами. Впервые в истории России средний класс превратится в наиболее многочисленную социальную группу и получит количественное электоральное превосходство над противоположным социальным полюсом»[20].

 

Если это предвидение сбудется, в российском обществе впервые за двадцать лет появится критическая масса, заинтересованная не только в технологической, но и в глубокой политической и социальной модернизации.

 

Организационный императив

Одним из приоритетов общества является дальнейшая организационная работа, причем важен план как политической, так и гражданской активности. Организационный императив, о котором писал Самюэль Хантингтон в 1968 году, как нельзя более подходит к нынешней ситуации в России:

 

«Социальная и экономическая модернизация подрывает старые формы власти и разрушает традиционные политические институты. И не обязательно она создает новые формы или новые политические институты. Однако, расширяя политическое сознание и политическую активность масс, она создает острейшую в них необходимость. […] Организация есть путь к политической власти, но она же и фундамент политической стабильности и тем самым – предпосылка политической свободы»[21].

 

Потребность в последовательной организационной работе, даже с осознанием долгосрочности перспективы, подчеркивают и давние активисты антикоммунистической оппозиции в Польше, которые в 1970–1980-х годах создавали альтернативные общественные структуры без видимой надежды на быстрый крах режима. В результате их действий появились профсоюзное движение «Солидарность», которое со временем насчитывало десять миллионов членов, и Комитет защиты рабочих, который объединял, казалось бы, противоположные группы противников режима – интеллектуалов и пролетариев. Экспертные советы, связанные с этими структурами, разрабатывали программу будущих изменений (членом такого совета при «Солидарности» был Лешек Бальцерович). Один из участников тогдашних событий и будущий автор книги о Комитете защиты рабочих Ян Скужински писал:

 

«Общественное сопротивление коммунизму в Польше длилось почти полвека, пока существовала Польская Народная Республика. Сопротивление это было разрозненным, не создающим политической альтернативы. Любую альтернативу в зародыше уничтожала власть коммунистов, зиждущаяся на тройной монополии: организации, информации и политического представительства. Эту монополию разрушила деятельность Комитета защиты рабочих. Комитет подорвал претензии компартии на представление национальных интересов, противопоставив всевластию партии идею самоорганизации, а массовой пропаганде – свободу слова, недосягаемого для цензуры»[22].

 

При этом горизонт изменений сначала казался недостижимым: современники зачастую относились к лидерам антикоммунистической оппозиции как к «опасным мечтателям и политическим романтикам». Скужински резюмирует: «И все-таки у нас получилось. Эта история невероятна, но правдива»[23]. Остается надеяться, что получится и у российского общества, уже сделавшего первые шаги от традиционной, верноподданнической политической культуры к современному гражданскому обществу.