Почему Европа? Возвышение Запада в мировой истории, 1500–1850

Джек Голдстоун

М.: Издательство Института Гайдара, 2014. – 224 с. – 3000 экз.

 

Если вы интересуетесь происходящим в мире, устали от телевизионно-кремлевской парадигмы «загнивающего Запада», но при этом избегаете и ее эмоциональной альтернативы, воплощенной, скажем, в образе героя отечественного Интернета, поросенка Петра, эмигрирующего из России на тракторе, то эта книга для вас. Американский социолог и политолог, проанализировавший метаморфозы Европы последних столетий, которые позволили ей осуществить масштабные технические инновации, нарастить политическое могущество и повысить социальные стандарты жизни, беспристрастно предлагает читателю пример того, как былая периферия мира за относительно короткий период времени может вдруг стать его флагманом, а потом вновь начать отставать.

Прежде всего отмечу ключевую мысль Голдстоуна: на протяжении многих веков Европа, как ни парадоксально, вообще не выказывала никаких лидерских признаков; более того, она плелась в хвосте других цивилизаций:

 

 

«До 1500 года Европа весьма отставала в том, что касалось благосостояния, науки и техники. Даже в 1700 году она только начала догонять наиболее передовые регионы Азии в сельскохозяйственной области и все еще не была способна производить хлопок, шелк или фарфор такого же качества, как в Индии и Китае. В действительности большая часть Европы страдала от снижения уровня жизни даже в XIX веке. До 1700 года ничто не указывало на то, что что-либо в религии, технологии, торговле или законах и правительстве Европы могло дать ей явное преимущество в будущем» (с. 283–284).

 

Иначе говоря, возвышение Запада можно считать исторической неожиданностью, поскольку Европа не располагала ни географическими условиями, ни преимуществами в торговле, производстве или науке, позволявшими ей рассчитывать на «автоматическое» превосходство над прочими регионами планеты. Более того, она хронически отставала, и именно это отставание, как доказывается в книге, обусловило возникновение такого явления, как Великие географические открытия: европейцы пустились в дальние плавания не столько из-за жажды новизны, сколько в надежде упрочить торговлю с Индией и Китаем, отыскав новый путь в Азию.

Тем не менее возвышение Запада все-таки состоялось. Оно произошло в силу уникальной комбинации факторов, открывшей для Запада новые перспективы. Первым таким фактором, подтолкнувшим развитие, автор считает отказ европейцев от жесткого следования классическим канонам в науке. Во многом благодаря открытию Нового Света и обретению новых данных об устройстве мироздания Европа перестала считать себя «окраиной мира». Более того, в европейской науке более явно, чем в иных цивилизациях, начало утверждаться понимание того, что познание мира требует фундаментального переосмысления древних текстов, привязанность к которым долгое время характеризовала христианскую культуру. У конкурентов же с Востока, в первую очередь китайцев, напротив, никогда не было догматических представлений о мироустройстве – не случайно ни Лао-цзы, ни Конфуций, ни Будда не проявляли ни малейшего интереса к устройству Вселенной, ограничиваясь общей констатацией того, что наш мир пребывает в вечной изменчивости, – а потому отсутствовал и яркий контраст между старым и новым знанием, подталкивающий европейскую науку вперед.

Второе отличие эволюции западной науки от азиатского аналога, вытекающее из первого, заключалось в сочетании экспериментальных исследований и математического анализа природы. Именно эта комбинация, чуждая иным культурам, позволила европейцам открыть совершенно новые принципы астрономии и физики, среди которых оказались законы механики Исаака Ньютона, принципы движения и астрономии Галилео Галилея и Иоганна Кеплера, принципы атмосферного давления, которые раскрыли Эванджелиста Торричелли и Блез Паскаль.

Третий и четвертый факторы автор непосредственно связывает с личностью Фрэнсиса Бэкона, основоположника эмпиризма в науке, благодаря которому первоочередной задачей ученого стал считаться сбор фактов, их экспериментальное подтверждение и публичное их доказательство. Такой подход в свою очередь окончательно положил конец средневековому господству традиционного авторитета, о чем говорилось выше. Кроме того, в рамках широкомасштабных эмпирических исследований к экспериментам и наблюдению начал применяться инструментальный подход, благодаря которому данные, полученные с помощью научных приборов, стали считаться более достоверными, чем сведения, основанные на применении органов чувств или логических и математических умозаключений.

Пятый фактор, способствующий возвышению Европы, оформился в связи с принятием британским парламентом в 1689 году Акта о веротерпимости, утверждавшем толерантность и плюрализм в вероисповедных отношениях. Это позволило представителям целого ряда религиозных меньшинств достичь внушительных научных успехов в Европе XVIII–XIX веков. Подобный опыт представлял резкий контраст с жесткой ортодоксией восточных культур, игнорирующей плюрализм и тем самым сковывающей свободу научного поиска.

Наконец, шестым фактором выступила поддержка ученых предпринимателями, инженерами и высококвалифицированными рабочими, а также тесные социальные связи между этими группами. Такие связи само собой породили ряд возможностей для развития, недоступных для иных обществ, где занятие наукой долгое время оставалось привилегий аристократов и придворных ученых.

Размышляя о том, что прогресс в Европе долгое время был для нее всего лишь отдаленной перспективой, Голдстоун параллельно опровергает целый ряд предшествующих теорий, претендовавших на объяснение превосходства западных обществ над другими цивилизациями. Так, автор сомневается в существенном влиянии религии, в частности протестантизма, на рост благосостояния европейцев, вступая тем самым в заочный спор с Максом Вебером и его работой «Протестантская этика и дух капитализма». Протестантизм, по Веберу, фундаментально отличается от других религиозных направлений особенным отношением к труду, напрямую связывающим трудовую деятельность со спасением:

 

«На смену смиренным грешникам, которым Лютер сулил Божью милость, если они, преисполненные веры и раскаяния, вверят себя Богу, теперь в лице непреклонных купцов героической эпохи капитализма приходят выпестованные пуританизмом “святые”. […] В качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии. Она, и только она, прогоняет сомнения религиозного характера и дает уверенность в своем избранничестве»[1].

 

Голдстоун возражает: протестантские государства, как и католические, заметно отличались друг от друга по степени своей экономической успешности:

 

«Протестантизм возник в начале XVI века, […] но на протяжении XVI века творческими и экономическими двигателями Европы были католические города Италии эпохи Возрождения, а лидерами в освоении мирового пространства и торговле – католические Португалия и Испания. Большинство протестантских стран, включая Швейцарию, Шотландию, Швецию, Данию и Англию, не добились грандиозного экономического прогресса в XVI веке, в то время как католические страны возглавили покорение Нового Света и открыли морскую торговлю с Индией, Китаем и Африкой» (с. 91).

 

Роль религии в глобальном экономическом росте, настаивает автор, является нейтральной или в лучшем случае неопределенной. По его мнению, гораздо важнее то, следует ли государство политике терпимости и плюрализма, открывающей возможности для экономического роста, или же оно сохраняет приверженность ортодоксии, такие возможности ограничивающей.

Еще один тезис, обосновывающий господство западного мира и продвигаемый среди прочих Адамом Смитом, Томасом Мальтусом и Карлом Марксом, заключается в том, что политическая жизнь в Европе была насыщеннее и динамичнее, чем в восточных странах. В качестве иллюстраций приводились гражданские войны, восстания, революции конца XVI – середины XVII веков во Франции, Британии, Нидерландах, Испании, Неаполе, Португалии, других местах. Европейские мыслители не спорили с тем, что в Османской империи, Китае и Индии также происходили большие потрясения, но при этом почти все они настаивали на том, что революции в Европе привели к более существенным результатам, поскольку были направлены на расширение прав и свобод личности. По мнению же Голдстоуна, такая точка зрения не совсем верна. Он указывает на то, что бунтовщики и повстанцы XVII века зачастую боролись не за индивидуальные права и свободы, а за привилегии для определенных групп. Кроме того, революции, происходившие в Европе до конца XIX века, включая Великую французскую, не увенчались долгосрочными результатами. Окончательное утверждение демократических идеалов стало возможным только после того, как промышленная экономика увеличила класс трудящихся, способных объединиться для свержения землевладельческой элиты и традиционной королевской власти.

 

«Не либеральные революции проторили путь для современной промышленности, а современная промышленность пришла во многие страны (включая Германию, Россию, Австро-Венгрию и даже Францию и Британию) задолго до того, как они достигли полноценной демократической свободы» (с. 188).

 

Почему же теории, подчеркивающие многовековое лидерство Европы, кажутся нам столь очевидными? По мнению автора, дело в том, что для европейских историков до сих пор характерен односторонний взгляд на процессы, происходящие в мире: их внимание сосредоточено в основном на развитии собственной цивилизации, и поэтому именно западные источники изучаются наиболее скрупулезно в силу их доступности и понятности. Восток в свою очередь осваивался опосредованно, при помощи фрагментов восточных текстов, доступных в европейских библиотеках, и отчетов путешественников. Европейские исследователи, безусловно, были предвзяты, но теперь пришла пора бороться с этой предвзятостью. Предложенный в книге рассказ о тернистом пути европейцев к мировому первенству оказался в сущности повествованием о том, что долгое время Европа сильно отставала от других цивилизаций, а позже столь же долго догоняла их. Только к XIX веку, причем всего на два столетия, Запад, благодаря ряду факторов, начал набирать обороты в своем развитии. Причем возвышение это, по убеждению автора, не будет продолжительным: уже сегодня азиатские страны опять догоняют Европу и по показателям ВВП, и по уровню жизни населения.

После знакомства с книгой вопрос, вынесенный в ее заглавие, обретает иной смысл. «Почему Европа?» – это не исследование об исключительности Запада, а разговор о тех представлениях о Европе, с которыми стоит поспорить. Учитывая тот факт, что автор сам представляет западную цивилизацию, его трезвый и критичный труд, избавленный от высокомерного европоцентризма, но не допускающий и откровенного самобичевания, представляется крайне своевременным.

 

Мария Яшкова

 

 

Майкл Вайс, Хасан Хасан

Исламское государство: армия террора

М.: Альпина нон-фикшн, 2016. – 346 с. – 3000 экз.

 

Прошли почти два года с тех пор, как летом 2014-го Абу Бакр аль-Багдади заявил о создании «исламского государства» (ИГИЛ, или ДАИШ). За это время в свет вышло огромное количество книг и статей, посвященных осмыслению этого феномена. Их авторы неизменно пытались получить ответ на простой (или, напротив, непростой) вопрос: как в современном мире стало возможным вызревание и становление столь ужасного государственного образования? К сожалению, многим исследователям не удалось справиться с соблазном объяснить происходящее с конспирологических позиций. Однако попытки обнаружить за созданием ИГИЛ «руку Вашингтона», или, того хуже, «сионистский заговор», лишь уводят в сторону, делая представления об этом феномене еще более туманными.

Рецензируемая работа известных журналистов-международников, не один год проработавших на Ближнем Востоке, безусловно, не претендует на исчерпывающие ответы относительно природы ИГИЛ, но вместе с тем ее вполне можно считать одной из наиболее достойных попыток объективного анализа этого явления – если в данном контексте вообще возможно говорить о какой-либо объективности. Одной из сильных сторон книги является то, что она основана на огромном количестве интервью, собранных авторами за годы работы в регионе и послуживших прекрасным материалом для ярких портретов выдающихся террористов. На первых страницах книги представлен Абу Мусаб аз-Заркави, предшественник аль-Багдади на посту руководителя одной из самых кровавых организаций мировой истории. Мечеть и тюрьма сделались двумя главными «университетами» его жизни. Мечети он, по его собственным словам, был обязан тем, что не стал жертвой криминальных разборок и не умер от наркотиков, а тюрьме – тем, что она превратила его из «преступника с низким IQ в авторитета с соответствующей репутацией» (с. 33). Уместно заметить, что Абу Мусаб аз-Заркави принадлежит к той же группе террористов, что и Абдалла Аззам, Усама бен Ладен, Айман аз-Завахири, становление которой происходило в борьбе с Советским Союзом в Афганистане. Это в свою очередь подводит к мысли о том, что СССР, вторгшийся на афганскую землю и превративший ее в «сборный пункт» для радикалов со всего мусульманского мира, несет не меньшую ответственность за нынешний хаос на Ближнем Востоке и возникновение «Аль-Каиды», «Джунд аль-Ислам», ИГИЛ, чем Соединенные Штаты и их союзники.

Прежде всего с этой книгой стоит ознакомиться всем тем, кто до сих пор недоумевает, каким образом «арабская весна» пришла в относительно благополучную Сирию. При неоднократных посещениях Сирии на протяжении последних пяти лет мне не раз доводилось слышать из уст местных чиновников горькие сетования: «За что Аллах послал нам такие испытания?». Кстати, аналогичным вопросом задаются и многие представители нашего академического сообщества – уж слишком спокойной и благополучной страна аль-Асадов казалась им прежде. Вайс и Хасан исчерпывающим образом объясняют, как именно в светской Сирии смогли обосноваться полчища исламских экстремистов. Прежде всего несколько лет назад сирийское руководство помогало «Аль-Каиде» в Ираке, предоставляя ей возможность продержаться «на плаву» до вывода американских войск. В разное время «разноголосый хор, состоящий из американских военных, бывших дипломатов и чиновников спецслужб, бесчисленных сирийских повстанцев […] восхвалял режим Асада за спонсорскую помощь джихадизму» (с. 133). После американского вторжения в соседнюю страну Сирия довольно быстро превратилась в тренировочный лагерь и транзитный пункт для тысяч наемников. Надо сказать, что у Башара Асада были серьезные резоны для проведения подобной политики; в первую очередь ему важно было переключить внимание исламистов со своего государства на соседей.

Не менее важную роль в этом процессе сыграли сами Соединенные Штаты. Президент Асад опасался, что станет следующим после Саддама Хусейна кандидатом на свержение, и это заставляло его использовать сирийскую помощь исламским террористам в качестве «разменной монеты» в переговорах с американцами. Авторы ссылаются на слова одного из бывших сотрудников сирийского посольства в Вашингтоне, согласно которому Асад, опасаясь США, «начал сотрудничать с моджахедами и делал все возможное для того, чтобы убедить американцев: “Не трогайте меня, а то ведь я могу заслать в соседнюю страну еще больше террористов, чтобы они убивали там ваших солдат”» (с. 137). Начиная с высадки армии США в Ираке и вплоть до 2011 года сирийский режим пытался максимально тесно взаимодействовать с Вашингтоном, пытаясь преподнести себя в качестве системообразующей силы регионального масштаба, сотрудничество с которой способно укрепить позиции Соединенных Штатов на Ближнем Востоке. Тони Бадран, эксперт по Сирии в Фонде защиты демократии, выразил это следующим образом:

 

«Внешняя политика [Асада] по отношению к Западу выглядит так: “Вам необходимо говорить с нами. Просто возьмите телефон и поговорите с нами; неважно, что мы будем обсуждать, мы просто хотим вас слышать”» (с. 138).

 

Таким образом, наличие в нынешней Сирии столь многочисленных и разнообразных отрядов «воинов ислама» стало результатом целенаправленной политики самогó баасистского режима в Дамаске, который с пришествием «арабской весны» начал масштабно амнистировать своих заключенных. Более того, «режим не просто распахнул двери тюрем и выпустил экстремистов на волю, он продвинул вперед их дело – создание вооруженных формирований» (с. 190). Впрочем, как показывают авторы книги, сирийские тюрьмы и раньше напоминали «джихадистские колледжи» (с. 188). Такая линия была чрезвычайно рискованной, но она в конечном счете сослужила Асаду добрую службу: собственноручно укрепив экстремистское подполье, сирийский президент начал небезуспешно убеждать мир в том, что именно он является одним из самых принципиальных борцов с исламским терроризмом. Кстати, именно под этим предлогом в октябре 2015 года в сирийском небе появились российские военно-космические силы.

Сирийские официальные лица уже пять лет изображают происходящее в их стране как беспримерную борьбу с терроризмом. Правда, в последние годы дихотомия «мы versus террористы», привычно используемая режимом, была скорректирована, превратившись в оппозицию «мы versus “исламское государство”». Для Асада с самого начала было важно показать, что его страна не Египет, не Ливия, не Тунис, не Йемен. Ему важно было подчеркнуть, что Сирия – особый случай, уникальный и не вписывающийся в общую логику процессов, накрывших арабский Восток в 2011 году. Чтобы убедить в этом мир, баасисты избрали тактику «растворения» оппозиции в террористических структурах, а так как недовольство Асадом было слишком мощным, то и джихадистов потребовалось немало. Авторы в этой связи приводят слова высокопоставленного сотрудника иорданской военной разведки, собиравшего информацию по сирийскому кризису, который в интервью газете «National», выходящей в Дубае, напомнил:

 

 

«Многие из тех, кто создал “Джабхат ан-Нусра”, были в 2008 году схвачены режимом и оправлены в тюрьмы. Когда началась революция, их выпустили по совету чиновников сирийских спецслужб, которые убедили Асада в том, что они “сделают для нас хорошую работу”» (с. 190).

 

Как результат Сирия, по образному выражению представителя администрации Обамы, превратилась в «магнит, притягивающий терроризм» (с. 298).

С моей точки зрения, в книге есть еще один сюжет, который заслуживает пристального внимания: это концептуальный анализ ненависти к тем, кого в джихадистской среде принято именовать «ближним врагом». Скажем, применительно к войне в Ираке в качестве «дальнего врага» выступали Соединенные Штаты и их союзники по коалиции, в то время как «ближним врагом» считались те иракцы, которые не разделяли установок террористических структур, воюющих с оккупантами. Аналогичный подход использовался и ИГИЛ. Главной мишенью исламистов были объявлены шииты, которых гонениями и преследованиями требовалось спровоцировать на ответные действия, чтобы привести суннитов под крыло «исламского государства».

Приход к власти в Ираке Нури аль-Малики, при котором очищение от баасизма напоминало скорее вытеснение суннитов из политического пространства, создал принципиально иную ситуацию. Отныне суннитские племена, с которыми американцам методом проб и ошибок удалось наладить контакт, больше не доверяли официальному Багдаду и не были готовы, за редкими исключениями, сотрудничать с шиитами в противодействии ИГИЛ. Иными словами, правительство аль-Малики после вывода американских войск утратило способность выступать в качестве связующего звена между шиитскими и суннитскими ополченцами в борьбе с общей террористической угрозой. Напротив, действия новых властей зачастую просто вынуждали суннитов переходить на сторону ИГИЛ. По поводу иракской кампании американцам можно предъявить множество претензий, но наиболее серьезного порицания, с моей точки зрения, заслуживает то, что они покинули страну еще до того, как там установилась спокойная жизнь. Полковник Рик Уэлч, который от лица американской администрации курировал общенациональную программу для племенных лидеров, вспоминал слова одного из суннитских вождей, услышанные им перед отъездом из Ирака:

 

«Так почему вы не можете вмешиваться? Мы же видим, как вы вмешиваетесь в дела всех окружающих вас стран, чтобы устранить слишком засидевшихся на своих местах диктаторов. […] При этом вы говорите, что не можете вмешаться именно здесь, чтобы остановить развивающуюся диктатуру и установить демократию, которую вы нам принесли» (с. 128).

 

Завершая рецензию, остановлюсь на еще одном моменте, который приобретает особую важность в свете победных реляций российского Генерального штаба об антитеррористической операции в Сирии. В ходе борьбы с ИГИЛ на территории Ирака американцам нередко казалось, что они добиваются немалых успехов. В 2014 году, например, ИГИЛ лишилось 90% поступлений от нефти, половины складов с оружием, многих крупных командиров, 700 кв. километров территории. Однако это поражение, по замечанию авторов, было мнимым:

 

«ИГИЛ терпит поражения в основном в расположении противника, а не в своем геостратегическом тылу в Сирии и Ираке. […] Джихадистов вытесняют из областей с конфессионально смешанным населением […] и это вовсе не означает, что они разбиты и их деятельность затруднена» (с. 296–297).

 

О низкой эффективности антитеррористической кампании, проводимой США и их союзниками, эксперты начали говорить уже осенью 2014 года. Как ни грустно, но приходится соглашаться с тем, что только авиаударами и бомбами проблему «исламского государства» не решить: «Сунниты радикализуются рекордными темпами. Контртеррористические приемы, используемые в отношении ИГИЛ, не срабатывают» (с. 298).

И еще один нюанс, о котором следовало бы помнить, раз уж Россия вновь претендует на лавры главного борца с исламским терроризмом. После вмешательства Москвы в сирийскую кампанию вполне обычным делом стало выявление параллелей с введением в 1989 году советских войск в Афганистан. Сторонники такого сопоставления доказывали, что наша страна, истосковавшаяся по участию в реальных сражениях (один из аргументов в пользу введения советских войск в Афганистан состоял в том, что советской армии пора «размяться»), сама того не заметив, погрязнет в сирийских песках. В ретроспективе происходившее в Средней Азии в конце XX века удивляет прежде всего тем, сколь многочисленные когорты «воинов джихада» породило неосторожное решение Политбюро ЦК КПСС. Опасность нынешнего присутствия России в Сирии заключается в том же: наша антитеррористическая операция, если она вновь продолжится, снова может перерасти в бесконечную войну.

Причем все действия наших противников будут направлены сугубо на усиление российского присутствия в регионе, ибо мы для них – лишь инструмент рекрутинга и реализации собственных целей. В подтверждение этих догадок можно сослаться на стратегию аз-Заркави, изложенную в работе «Управление жестокостью». В основе формирования ИГИЛ, пишет он, лежала тактика «втягивания Соединенных Штатов в открытую, “не чужими руками”, войну на Ближнем Востоке»:

 

«Если американские солдаты хоть раз потерпят поражение от моджахедов на поле боя, то “созданный СМИ ореол” их непобедимости исчезнет. А затем мусульмане изумятся тому, что сумели одолеть слабую и морально разложившуюся сверхдержаву, возмутятся оккупацией их священных земель, что приведет к джихаду» (с. 67).

 

Все это идеолог ИГИЛ называл «силой ужаса и истощения». Американцам следует отдать должное: уловкам аз-Заркави они не поддались и в открытую войну не вступили, за что до сих пор удостаиваются немалой критики. И, хотя в адрес антитеррористической операции США то и дело звучат обвинения в бессмысленности, эта тактика оказалась правильной. Нашим вооруженным силам следовало бы учиться на чужих (да и своих собственных) ошибках и иметь в виду, что и сегодня исламисты вынуждают своих оппонентов к совершению тех шагов, которые выгодны прежде всего для них самих.

 

Леонид Исаев

 

 

Кибервойн@. Пятый театр военных действий

Шейн Харрис

М.: Альпина нон-фикшн, 2016. – 390 с. – 2000 экз.

 

Американский журналист, написавший эту книгу, уже десять лет работает над темами информационной безопасности и электронного шпионажа. Пять лет назад большой общественный резонанс вызвала его работа «Наблюдающие: становление американского государства всеобщей слежки»[2], удостоенная ряда престижных наград. Подготавливая очередную публикацию, Шейн Харрис провел более тысячи интервью с бывшими и действующими правительственными чиновниками, военными, руководителями и сотрудниками корпораций, исследователями и активистами, а также привлек огромный массив официальных документов и информации из открытых источников.

О кибернетической войне широко заговорили в 2006 году, когда группа китайских хакеров, взломав компьютеры оборонной компании «Lockheed», похитила у нее чертежи новейшей модели истребителя. Поскольку субподрядчики американских оборонных программ оказались слабым звеном системы безопасности, государству пришлось незамедлительно активизировать собственную деятельность в этой сфере. Национальным приоритетом для Америки со второй половины 2000-х годов стала защита киберпространства, которую приходилось обеспечивать с привлечением частного бизнеса. Видное место в этом деле заняло сотрудничество государственных структур с сетевыми гигантами в лице «Microsoft», «Facebook», «Google», «Apple», с помощью которых власти начали масштабный сбор сведений о гражданах. В итоге за последние десять лет Соединенные Штаты, по словам автора, оказались «одной из немногих стран, государственная политика которых рассматривает киберпространство как поле боя, а потому направлена на полный контроль этой сферы» (с. 24). Такой подход вылился в использование весьма агрессивных стратегий, которые разрабатывались под эгидой военно-сетевого комплекса, курируемого Агентством национальной безопасности (АНБ).

Впрочем, возвышение этой спецслужбы началось гораздо раньше. 10 сентября 2001 года американцы перехватили телефонный разговор, в котором аноним, говорящий по-арабски, упомянул о «завтрашнем времени “Ч”». На английский язык, однако, запись перевели только 12 сентября, то есть уже после ужаснувших Америку террористических актов. Через три недели после этого промаха президент Джордж Буш-младший подписал указ, позволяющий АНБ без разрешения суда «прослушивать разговоры внутри США в тех случаях, когда один из абонентов находился за пределами страны и имелись веские основания полагать, что разговор связан с террористической деятельностью» (с. 66). Тем самым военно-сетевой комплекс, к сотрудничеству с которым АНБ привлекло Федеральное бюро расследований (ФБР) и Центральное разведывательное управление (ЦРУ), получил путевку в жизнь. По рассказу автора, АНБ с самого начала придавало огромное значение массовому сбору данных в телефонных и глобальных сетях, где анализ связей между объектами и выстраивание цепочек контактов случайно могли бы выявить террористическую сеть. Но самые ценные сведения давал перехват разговоров иностранцев на линиях связи и оборудовании, расположенных на территории США; согласно оценке бывшего директора агентства Майкла Хайдена, это позволяло «шпионить по всему миру даже “не выходя из дома”» (с. 72). В мае 2011 года на основании информации, предоставленной специалистами АНБ, американский спецназ ликвидировал Усаму бен Ладена, и благодаря этому полгода спустя девятилетняя война с «Аль-Каидой» в Ираке, стоившая жизни 5500 американцам, завершилась.

«Взлом и виртуальный шпионаж будут использоваться во всех будущих операциях и станут так же незаменимы, как оружие, с которым солдаты идут в бой», – констатирует автор (с. 79). Давно известно, что военные надобности являются мощнейшим стимулом для научно-технического развития, и не случайно Интернет был детищем Министерства обороны США. Процесс формирования «пятого театра военных действий» обеспечивал американцам карт-бланш как в глобальной кибернетической войне с терроризмом, так и в создании всеобъемлющей системы транснационального шпионажа. Как подчеркивает Харрис, на сегодняшний день ведение кибервойн не регламентируется никакими нормами международного права, хотя по разрушительности последствий крупномасштабные кибернетические и ядерные атаки вполне сопоставимы друг с другом. При этом американскому правительству заранее было известно о том, что сами США отнюдь не обладают неуязвимостью перед новым оружием. «Власти знали, что входной барьер на это новое поле битвы очень низок, – пишет автор. – Знания об эксплуатации сетей распространялись так же быстро, как и сами сети» (с. 84).

21 мая 2010 года, когда глава АНБ, генерал Кит Александер, принес присягу в качестве первого командира Кибернетического командования США, «Соединенные Штаты официально вступили в эпоху кибервойны» (с. 94). В стране, однако, еще не было специалистов, которые могли бы прогнозировать развитие ситуации в киберпространстве в том случае, если бы США столкнулись с иностранной силой, способной дать адекватный отпор. Проведенные весной 2010 года военные игры на основе этой стратегической задачи показали, как и следовало ожидать, неподготовленность американцев к войне нового типа. «Американские силы обнаружили, что у них нет соглашений с иностранными союзниками на случай кибервойны, – говорит Харрис. – Могущественная сверхдержава сжалась до кучки сбитых с толку и дезорганизованных игроков» (с. 97).

Властям пришлось принимать меры по ликвидации вскрытых прорех. Не добившись от Конгресса принятия законопроекта о кибербезопасности, президент Барак Обама в феврале 2012 года подписал указ, ориентированный на «расширение безопасности и устойчивости национальной жизненно важной инфраструктуры» (с. 101), посредством которого интегрировал подготовку к кибернетической войне в общую военную доктрину. Но эти решения вызвали раздражение в обществе и Конгрессе, особенно усилившееся после разоблачений Эдварда Сноудена. Не удивительно, что участники состоявшихся летом 2013 года в Лас-Вегасе ежегодных хакерских конференций «Black Hat» и «Def Con» в резкой форме выразили неприятие этой политики: враждебно настроенная аудитория «Black Hat» сорвала выступление главы АНБ Александера, а организаторы «Def Con» вообще аннулировали направленное ему приглашение.

Впрочем, в распоряжении американского правительства есть свои, более покладистые, хакеры, непосредственным образом вовлеченные в подготовку к кибервойне. Самые квалифицированные из них, работая в отделе специализированного доступа АНБ, крадут и взламывают пароли, устанавливают программы-ловушки и взаимодействуют с агентской сетью ЦРУ. Их цели, по словам автора, предполагают «добычу секретов конкурентов и соперников США», а также «сбор стратегической информации, позволяющей уничтожить компьютерные сети и связанную с ними инфраструктуру в случае, если такой приказ когда-нибудь отдаст президент страны» (с. 123). В последние годы главной заботой этого подразделения стало электронное противодействие Китаю, потеснившему в ряду американских приоритетов «Аль-Каиду». Интересно, что американское законодательство разрешает использование разведслужбы в секретных операциях, игнорируя суверенитет других стран, если участие правительства США в подобных акциях скрыто. Это определяет, по Харрису, одну из ключевых особенностей кибервойны: она «размывает границы между разведывательными и военными операциями» (с. 130). Такая трактовка вопроса позволяет властям США избегать острых дипломатических коллизий в случае провала операций, а также обходить отдельные военные законы. По данным, которые приводятся в книге, в интервенцию США в Ираке и Афганистане были вовлечены более 600 сотрудников АНБ, причем 20 из них погибли. Иначе говоря, киберсражения сопровождают даже относительно периферийные войны, ведущиеся Соединенными Штатами.

«Из всех темных дел АНБ, наверное, ни одно другое не подвергало безопасность Интернета и людей, его использующих, большему риску, чем секретный поиск методов создания кибероружия», – пишет Харрис (с. 155). В течение двух последних десятилетий аналитики АНБ подробно изучали мировое программное, аппаратное обеспечение и сетевое оборудование, пытаясь найти ошибки и слабые места, с помощью которых можно создавать программы для атаки на компьютерные системы. В этих программах разового применения, получивших название «эксплоиты нулевого дня», используются уязвимости, защиты от которых пока нет. Как и всякий дефицит, этот софт продают и покупают на теневом рынке; американские разведчики, вступая с контакты с независимыми хакерами, пополняют собственную коллекцию АНБ, из бюджета которого только в 2013 году по статье «тайное приобретение информации о программных уязвимостях» выделялось 25 миллионов долларов (с. 165). Поскольку американское законодательство запрещает компаниям и фирмам, даже пострадавшим от хакеров, наносить ущерб компьютерным системам своих недругов, бизнес обращается к помощи «наемников» из той же самой «теневой среды, в которой хакеры продают свои навыки клиентам, предложившим наивысшую цену» (с. 168). В США стабильно растет число узкопрофильных фирм, поставляющих информацию, с помощью которой их клиенты могут сами проводить кибератаки. Интересно, что клиентуру подобных организаций составляют в основном государственные структуры. В итоге «уже сейчас наемники оказывают заметную помощь чиновникам в деле запугивания и подавления активистов и диссидентов» (с. 181). Именно союз государства и бизнеса, по заключению автора, «будет определять характер киберпространства и то, как все мы будем в нем работать и жить в XXI веке» (с. 214).

Вместе с тем американский бизнес, как указывается в книге, попал в парадоксальную ситуацию: государство, озаботившись кибернетической безопасностью, все чаще покушается на гражданские права и свободы, но при этом корпорации и фирмы чувствуют себя все менее защищенными. Несмотря на громкие декларации АНБ, многие представители делового сообщества полагают, что «государство не сможет никого защитить», а «компаниям придется защищаться самим» (с. 260). Состоявшиеся в 2012 году масштабные атаки иранских хакеров на банки страны, считает Харрис, стали проверкой государственной политической воли. Когда спецслужбы исходят из того, что реагировать надо только на те кибернетические вызовы, которые грозят масштабными последствиями всему обществу, страдающим от электронного разбоя банкам и компаниям некуда идти – они вынуждены отбиваться сами. В итоге некоторые компании, подобно корпорации «Lockheed», пережившей в 2006 году атаку китайских хакеров, стали осваивать новый для себя бизнес киберобороны, разрабатывая в своих лабораториях и продавая потребителям средства сетевого наблюдения. Такой поворот лишь усугубляет хаос в сфере кибернетической безопасности и делает жизненно важную регламентацию этой сферы еще более проблематичной.

В январе 2014 года Барак Обама фактически отверг почти все рекомендации советников по обузданию АНБ, ставшие особенно актуальными после разоблачений Сноудена. Во всех вопросах, начиная с методов проведения операций и заканчивая кадровым составом, глава государства решил сохранитьstatus quo, подчеркнув свое «желание защитить АНБ» (с. З26). Если президент Эйзенхауэр полвека назад видел в военно-промышленном комплексе тревожный симптом нездоровья американского общества, то нынешний глава Белого дома не высказывает дурных предчувствий по поводу столь же пугающего альянса кибернетических спецслужб и крупных корпораций. Между тем, перспективы права на неприкосновенность частной жизни, по мнению Харриса, выглядят все более расплывчато: «Анонимность и коллективная безопасность несовместимы в киберпространстве. Несомненно, эти два фактора еще многие годы будут противостоять друг другу» (с. 338). Эйзенхауэр в свое время заявлял: «Только бдительное и информированное гражданское общество способно заставить огромную оборонную машину, в которой слились промышленность и армия, следовать нашим мирным целям, чтобы безопасность и свобода могли процветать вместе». Современной Америке, полагает автор, явно не хватает подобного пафоса.

Автор ничего не говорит о нашей стране, но, опираясь на его выкладки, можно добавить, что свобода российских властей от тех политических ограничений, с которыми в процессе слежки за своими и чужими гражданами сталкиваются их американские контрагенты, выглядела бы пугающе – если бы не сохраняющееся, к счастью, отставание России в техническом обеспечении киберслежки и кибервойны. В частности, Интернет в России относительно свободен не из-за того, что власти не хотят его контролировать, а потому, что они (пока, по крайней мере) не способны это делать. Курс же на изоляцию в международных делах, принятый Кремлем после присоединения Крыма и подкрепляемый отлучением от зарубежного технологического опыта, а также стремлением заместить все иностранное местным, позволяет надеяться, что российское общество и дальше будет наслаждаться относительным кибернетическим спокойствием.

 

Александр Клинский

 

 

Федерализм в Африке: проблемы и перспективы

Ответ. ред. Игхо Натуфе, Христина Турьинская

М.: Институт Африки РАН. – 220 с. – 500 экз.

 

Нынешний рынок русскоязычной политической литературы скуден по части книг, посвященных федералистской проблематике, и тому, разумеется, есть свои очевидные причины. Но, несмотря на удивительное нежелание ученой мысли федеративной страны размышлять о том, что такое федерализм и почему эта страна продолжает именоваться «федерацией» (по крайней мере в тексте Конституции и паспортах своих граждан), иногда где-то что-то сбивается, и в руках политически озабоченного читателя вдруг оказывается интересная публикация, на обложке которой красуется заветное и нелюбимое ныне слово. В нашем случае к федералистским исследованиям обратился Институт Африки Российской академии наук, проведший в 2014 году два научных мероприятия, доклады к которым и легли в основу публикации. В итоге получилась интересная книжка на забытую тему, раскрываемую с помощью колоритной в прямом смысле слова фактуры.

Опыт «черного континента» для Российской Федерации – это и своевременно, и правильно. Последовательная «африканизация» политических обыкновений и нравов нашей страны (включая функционирование политического лидерства, электоральные практики, беззаботное отношение к коррупции), идущая уже полтора десятилетия, открывает простор для плодотворных и неожиданных параллелей там, где они поначалу кажутся невозможными. Федерализм явно попадает в число тех областей, которые сулят эвристические прорывы. И дело не только в том, что в четырех ныне функционирующих африканских федерациях в лице Коморских островов, Нигерии, Эфиопии и Южно-Африканской Республики проживают в совокупности 250 миллионов человек, и эта цифра сама по себе заставляет задуматься. Не менее важным представляется и то, что провалы, сбои, неудачи, сопровождавшие укоренение упомянутой формы государственного устроения в Африке, выглядят очень перспективно в той оптике, которая интересуется «несостоявшимся», или «дефектным», федерализмом – то есть той его ветвью, где произрастает и российская разновидность[3]. Разумеется, наша страна далеко не во всем сопоставима с молодыми демократиями Африки, но тот факт, что нынешняя Российская Федерация, подобно большинству африканских федераций, как прошлых, так и нынешних, остается федеративным союзом только по названию, трудно оспаривать. Одним словом, как говорил когда-то классик, получилась «очень своевременная книга».

Составители предусмотрели в своей публикации две части, причем если первая из них напечатана по-русски, то вторая – почему-то только по-английски. Надо сказать, довольно странный метод представления научных материалов, но, во-первых, лучше так, чем ничего, а во-вторых – и это, вероятно, многое объясняет, – издавший книгу академический институт является, как следует из уведомления на титульном листе, «государственным бюджетным учреждением». (Я подозреваю, что наш государственный бюджет просто не мог позволить себе профинансировать перевод пяти нигерийских лекций с английского языка на русский. Вполне понятно: в конце концов, Нигерия тоже добывает нефтедоллары – пусть сама и переводит.) Прежде, однако, остановлюсь на первой части, подготовленной самими специалистами Института Африки. Это четыре статьи, причем действующим африканским федерациям посвящена только одна из них – статья профессора Розы Исмагиловой «Эфиопия: федерализм и традиционные институты». Как минимум в одном отношении это выдающаяся федерация: она, подобно распавшемуся Советскому Союзу, допускает свободный уход субъектов из своего состава. «Каждая нация, национальность и народ в Эфиопии имеет безусловное право на самоопределение, включая право на отделение», – гласит статья 39 действующей эфиопской Конституции 1995 года (с. 28). В свое время наличие такого же права поражало зарубежных исследователей советского федерализма, и неудивительно: именно реализация этой «спящей» нормы в конечном счете и развалила СССР. Сегодня эфиопская федерация – единственная в мире, допускающая свободный выход. Причины этого обусловлены событиями 1950-х годов: эфиопская монархия, стремясь присвоить себе избавленную от итальянских колонизаторов Эритрею, сначала сделалась федерацией, а потом, успешно «проглотив» маленького соседа, начисто отказалась от федерализма, чем очень раздосадовала эритрейские элиты и фактически не оставила им иного пути к политическому самоопределению, кроме вооруженной борьбы. Память о злополучном казусе, а также этническая природа эфиопского федерализма наложили свой отпечаток на местную трактовку федеративной идеи.

С точки зрения профессора Исмагиловой, сплав этноса и территории, ставший фундаментом современной эфиопской государственности, не укрепляет, а расшатывает ее. Разделение народов на «титульные» и «нетитульные» постоянно провоцирует жесткую конкуренцию между ними:

 

«Происходит усиление роли этничности во всех сферах жизни и ее все большая политизация. Это выражается в том числе в борьбе этнических групп за самоуправление и власть, что приводит к осложнению этнополитической ситуации и межэтническим конфликтам» (с. 40).

 

В принципе, с этим трудно спорить, но прежде, чем выносить приговор этническому федерализму, правомерно задать вопрос: а был ли, собственно, у Эфиопии иной выбор? Совместное проживание 85 народов, а также территориальные потери, понесенные сугубо из-за упорного нежелания эфиопского государства вести себя как федерация, не допускают, на мой взгляд, никакой альтернативы нынешнему положению вещей. Да, природа федеративной государственности парадоксальна: она в одно и то же время предотвращает сецессию и поощряет ее. Но что тут поделать? Если хочется сохранить пестрое политическое пространство в устоявшихся границах, приходится рисковать. Нынешняя эфиопская модель, во многом напоминающая, кстати, модель российскую, может показаться странноватой, но, удивляясь, а то и опасаясь ее неуклюжести, не будем забывать: федерализм есть всего лишь «система, придуманная для того, чтобы сделать дурную жизнь более или менее терпимой»[4]. На большее, собственно, он никогда и не претендовал.

В двух статьях сборника разбирается пара наиболее известных конфедеративных и квазифедеративных опытов, осуществлявшихся на континенте. Татьяна Денисова, заведующая Центром изучения стран тропической Африки Института Африки, в статье «Сенегамбия: уроки африканского конфедерализма» ярко и обстоятельно представляет недолговечную попытку большого и прежде французского Сенегала, а также крошечной и прежде британской Гамбии ужиться в рамках конфедеративного союза. Политический эксперимент продолжался с 1981-го по 1989 год, но в итоге из него так ничего и не вышло: «Конфедерация провалилась, как и сформировалась – неожиданно и случайно» (с. 70). Узенькая полоска Гамбии шириной от 10 до 50 километров и длиной в 350 километров, так и не смогла имплантироваться в обширное тело Сенегала, окружающее ее со всех сторон. И дело не только в том, что местным политикам приходилось склеивать две оставленные колонизаторами традиции управления, французскую и британскую, с трудом поддающиеся синтезу. Важнее то, что ни одна из вступивших в союз молодых стран никак не была готова к тому, чтобы более или менее основательно поступиться собственным суверенитетом. Пример Сенегамбии показывает, что обретение политической «свободы», вопреки надеждам первых постколониальных лидеров, не облегчает, но, напротив, затрудняет все формы межгосударственной интеграции: «Интеграция оказывается более проблематичной после создания независимого государства, потому что выгоды независимости – непосредственные, а интеграции и единства – отдаленные и неопределенные» (с. 74). Как представляется, с этим выводом согласились бы и руководители новых государств, образовавшихся на развалинах СССР, а «батька» Александр Лукашенко в особенности.

О том, что на африканской земле федерализм приобрел негативный имидж, пишет и Христина Турьинская, старший научный сотрудник Института Африки, в статье «Квазифедерализм в Африке: Объединенная Республика Танзания». Эту африканскую страну постоянно мучил остров Занзибар, вынудивший танзанийскую элиту согласиться со странной формулой, согласно которой нынешняя Танзания – это «страна, состоящая из двух государств». В противоборстве между континентальной и островной частями Танзании, продолжающемся уже несколько десятилетий, верх берет то одна, то другая сторона, но окончательная победа, как показывает автор, вообще едва ли достижима. Изменив в 2010 году островную Конституцию, Занзибар провозгласил себя суверенным государством в составе Объединенной Республики Танзания. Тем самым островная элита выиграла у материка очередной раунд политической борьбы, которая, однако, далеко не окончена. Среди прочего занзибарский казус показателен и в плане того, насколько серьезными проблемами для (квази)федерации чреваты неурегулированные отношения пусть даже с небольшой, но особенной и самобытной территорией. Представляя около 3% от 45-миллионного танзанийского населения, едва ли не поголовно мусульманский Занзибар получает 4,5% доходов объединенной республики, а хочет получать 10% (с. 85). Мораль этой истории, которая может пригодиться руководителям любого федеративного государства, очевидна: если вы хотите, чтобы «младшие братья» вас любили, не забывайте платить им вовремя.

По непонятным для меня причинам в качестве первой статьи сборника читателю предложен материал о государстве, которое если и подступалось к федерализму, то делало это очень робко и невнятно. Я говорю о статье Светланы Шлёнской, старшего научного сотрудника Института Африки, «Некоторые особенности генезиса федерализма в Республике Мадагаскар». Этот остров конституционно практиковал федерализм лишь краткосрочно, с 1998-го по 2004 год, а в 2007-м и вовсе провозгласил себя «суверенным, унитарным государством», каковым остается и по сей день. С главным выводом автора, впрочем, вполне можно согласиться: «Пример Мадагаскара показывает, как политические элиты Африки использовали федеративную идею в равной степени как во благо, так и во зло в различные исторические периоды» (с. 15). Более того, убедиться в том, что это – чистейшая правда, можно, прочитав пять англоязычных статей, составивших вторую часть сборника и посвященных Нигерии.

Группа нигерийских авторов, один из которых преподает в США (профессор-историк Джулиус Адекунле), другой проводит исследования в Москве (профессор-международник Игхо Натуфе), а трое остальных работают в самой Нигерии (политологи Оладжиде Эммануэль Эджере и Эммануэль Эджере, а также правовед Ице Сагай), приурочила свои тексты к столетней годовщине произведенного британцами в 1914 году объединения Северной Нигерии и Южной Нигерии в единую колонию. Как известно, это решение запустило процесс вызревания нигерийского федерализма, сначала взрослевшего под присмотром колонизаторов, а потом развивавшегося самостоятельно, хотя и неровно. Как и принято в постколониальных исследованиях, авторы склонны обвинять бывшую метрополию в большинстве недугов, поныне присущих федеративной государственности их родины. Они делают это вполне убедительно, но при этом нельзя не заметить, что в их работах не только воспроизводится одна и та же аргументация, но и используются одни и те же источники и даже цитаты. Определенным разочарованием для читателя станет то, что нигерийская группа представляет, по-видимому, одну и ту же научную школу: все африканские специалисты, работы которых попали в сборник, наряду с безответственными англичанами, ругательски ругают нынешнюю федеративную Нигерию, но зато очень благосклонно отзываются о федерализме времен «Первой республики» 1960–1966 годов. Между тем, среди ученых, работающих в области сравнительных федералистских исследований, такой однозначности и близко нет. Напротив, многие африканисты крайне негативно оценивают нигерийский этнический федерализм начала 1960-х, справедливо указывая, что именно его пороки и недоработки привели страну к хаосу кровавой гражданской войны 1967–1970 годов, вызванной сецессией восточных регионов под именем «Республики Биафра». (Кстати, все нигерийские авторы, за исключением Эммануэль Эджере, совершая экскурсы в историю нигерийского федерализма, проблему Биафры вообще обходят стороной; это поразительно, особенно если учесть, что в конфликте федерального центра с одним из регионов погибли тогда, по разным подсчетам, от одного до трех миллионов человек.) Кроме того, нынешнее положение вещей тоже воспринимается трагично отнюдь не всеми специалистами; кто-то, к примеру, полагает, что осуждаемая нашими авторами практика многократного создания новых штатов, позволившая крупнейшим этническим группам политически самоопределяться посредством не одной, а нескольких административно-территориальных единиц, стабилизировала нигерийскую государственность. Американский исследователь, в частности, пишет:

 

«Целенаправленное смешение этнических и религиозных разграничительных линий призвано создать гарантии того, что в случае возникновения национально-конфессиональных конфликтов с ними удастся справиться на местном и региональном уровнях, не допуская эскалации общенационального уровня»[5].

 

В последние годы этот курс во многом оправдал себя.

Как бы то ни было, книга получилась содержательной и интересной. Она, несомненно, внесет вклад в сравнительное изучение различных моделей федерализма, соизмеряя российский опыт со столь далекими от него, но в то же время в чем-то и близкими африканскими реалиями.

 

Андрей Захаров

 

 

Как лгать при помощи статистики

Дарелл Хафф

М.: Альпина Паблишер, 2015. – 163 с. – 2000 экз.

 

Эта удивительная книга была написана еще в 1954 году, но каждый раз очередной ее перевод вызывает немалое волнение в читательском сообществе той или иной страны. Обусловлено это, конечно же, темой: автора, видного американского публициста, очень беспокоили глобальные масштабы искажения реальности посредством статистики. Как известно, еще полтора столетия назад Козьма Прутков предупреждал россиян: «Не всему писаному верь!». Предостережения оказались напрасными, наши граждане и сегодня отличаются необычайной доверчивостью. В России, где злоупотребления официальными цифрами практиковались всеми политическими режимами и при всех общественно-экономических формациях, эта работа также имеет хорошие шансы на теплый прием[6]. Победное шествие Интернета, которое автор книги, скончавшийся в 2001 году, едва ли мог себе представить в полном объеме, сделало проблему еще более актуальной. Практика не раз показывала, насколько пагубными последствиями чревато использование ложной статистики в экономическом и финансовом планировании, а также в поддержании работоспособности политической системы – например, в ходе избирательных кампаний. Опасаться статистики приходится и из-за популярности всевозможных рейтингов, которые современный обыватель считает незаменимым инструментом восприятия социальной реальности. По словам российского специалиста по информатике Ивана Бегтина, эта публикация хороша тем, что «она учит критическому мышлению, она учит отношению к цифрам не как к “сакральному знанию”, а как к инструменту, с помощью которого осуществляется манипулирование нашим мнением» (с. 8). Сам же автор уподобляет статистику косметике, где «немножко туши да щепотка пудры превратят в красавицу любую лахудру», а свою книгу называет «руководством для начинающих, в котором изложены азы применения статистики в целях обмана». По его убеждению, «люди должны узнать о них, чтобы уметь защитить свой дом» (с. 16–17). С этим трудно спорить.

Принципиальной основой, используемой для облеченной в якобы беспристрастную цифру лжи, причем в самых различных сферах, оказывается процедура выборки. Чтобы создавать правильное представление о свойствах того или иного целого, она должна быть достаточно обширной и репрезентативной, но, обходя эти принципы, статистику можно превратить в опасное оружие. Результатом этого в подобных случаях, как пишет автор, будет следующее:

 

«Ее [статистики] единственным достоинством будет разве что иллюзорное впечатление научной точности. Как ни печально, а выводы на основе такого рода выборок (необъективных, или слишком малых, чтобы верно отобразить свойства целого, или страдающих обоими этими изъянами) как раз и лежат в основе большинства из того, о чем нам доводится читать, или того, что мы, как нам представляется, знаем» (с. 21).

 

В качестве примера Хафф ссылается на методику преподнесения криминальной статистики в американской прессе: по его словам, во многих изданиях дело поставлено так, что для читателя «место, отведенное газетой под криминальную хронику, и есть мерило уровня преступности». Разумеется, сама статистика тут как бы ни при чем, но, с другой стороны, без нее такие фокусы попросту невозможны. Кстати, отечественные исследователи тоже не раз отмечали, что жонглирование статистическими данными, отражающими уровень преступности, вкупе с бесконечными «криминальными» передачами, идущими по российским телеканалам, призваны не столько обеспечить граждан информацией о распространенности криминального поведения, сколько отвлекать их от многочисленных социальных проблем.

Как справедливо отмечается в книге, «результат выборочного исследования не может быть лучше выборки, на которой оно основано» (с. 25). Понятно, что выборка определяется заинтересованным специалистом; влияние субъективных факторов наиболее ярко проявляет себя в социологических опросах с прямым общением. Именно по этой причине, подчеркивает автор, американские либералы и левые традиционно испытывают сильнейшую неприязнь к подобным опросам, считающимся в их рядах надувательством.

 

«На самом деле, это вовсе не означает, что социологические опросы фальсифицируются – иными словами, что кто-то намеренно искажает их результаты, чтобы создать ложное впечатление. Свойственная выборке тенденция к систематическому смещению в сторону более состоятельных респондентов может исказить результаты любого опроса» (с. 36).

 

Важное значение имеют не только качественные характеристики выборки, но и ее объемы, ибо подчас само число попавших в выборку людей оказывается ничем не обоснованным. В книге описывается заинтересовавший автора случай, связанный с проведенным в середине XX века испытанием противополиомиелитной вакцины в США. Со стороны это выглядело впечатляющим медицинским экспериментом: в некой местности были вакцинированы 450 детей, а 680 детей, составивших контрольную группу, напротив, остались без прививок. Но вскоре в местах, где проводился опыт, случилась эпидемия полиомиелита, и, к огромному удивлению медиков, ни в одной из двух групп вообще не обнаружили заболевших детей. Зато была выявлена бессмысленность всего эксперимента, при планировании которого не учитывалась редкость изучаемого заболевания: для получения сколько-нибудь значимого результата численность групп при выборке следовало увеличить в 15–25 раз (с. 51–52).

Другим инструментом, посредством которого статистика искажает реальность, оказываются манипуляции с понятием среднего показателя, которое отличается «очень расплывчатым толкованием» (с. 38). Автор ссылается на проведенное одним американским журналом исследование, посвященное содержанию вредных веществ в дыме сигарет всех марок. В итоге была выведена некая усредненная цифра, дающая ничтожную разницу для всех марок сигарет; это означало, что для курильщика марка табачного изделия в принципе не имеет никакого значения – все они одинаково вредят здоровью. Однако производители марки «Old Gold», увидев себя в самом конце опубликованного перечня, исказили весь смысл тестирования, заявив о том, что их табак, пусть минимально, но отклоняется от зафиксированной средней нормы в лучшую сторону. Итогом подтасовки стала масштабная рекламная кампания, в ходе которой потребителям внушалось, что из всех марок, проверенных крупнейшим журналом, «дым сигарет “Old Gold” содержит меньше всего вредных веществ» (с. 71). (Впрочем, американский суд пресек эту коммерческую инициативу.) «Среднее» – неконкретно, а использовать его можно так, как заблагорассудится тому или иному недобросовестному актору.

Но в представлении статистических материалов недостаток конкретизации может быть столь же пагубен, как и ее избыток. Специалистов Принстонского университета как-то заинтересовала пугающая статистика гибели людей в происшествиях на американской железной дороге: за один только год в них погибли 4712 человек. Журналисты, преподносившие эту информацию публике, убеждали потенциальных пассажиров в том, что поездки на личном автомобиле гораздо безопаснее. Однако при детальном анализе представленной цифры выяснилось следующее:

 

«Почти половину жертв составляют те, кто ехал в автомобилях, столкнувшихся с поездами на железнодорожных переездах. А что до большей части остальных жертв, эти люди погибли из-за того, что ехали на сцепках между вагонами. И только 132 человека из 4712 были пассажирами поездов. Но даже эта цифра немногого стоит, если она не привязана к сведениям об общем пассажирообороте на железной дороге» (с. 93).

 

Подобные явления, отнюдь не всегда являющиеся делом рук профессиональных статистиков, автор называет «статистикуляцией». Хафф пишет:

 

«Позволять статистическим манипуляциям и гипнотическому мороку приведенных чисел […] наводить туман на причинно-следственные связи – немногим лучше суеверия» (с. 114).

 

Более того, фиксация статистической повторяемости того или иного факта зачастую меняет причину и следствие местами. В книге это наблюдение подтверждается рассказом об «удивительном» феномене островов Новые Гебриды, среди аборигенов которых веками бытовало поверье, будто крепкому здоровью людей способствуют вши. Сосуществование с этими паразитами считалось нормальным состоянием человека, поскольку у больных их, как правило, не находили. Наличие странного явления не раз статистически подтверждалось, ввергая журналистов в ажиотаж. Но вскоре более основательные исследования обнаружили, что высокая температура нездорового тела просто создавала для вшей дискомфортную среду обитания и заставляла их покидать больного. Иначе говоря, цифры, которые сами по себе были верными, фундаментально извращали реальные закономерности – то был типичный случай, когда из-за статистики «причина и следствие исказились, поменялись местами, да еще и спутались» (с. 114).

В заключительной части работы, посвященной тому, как «поставить статистика на место», предлагаются практические рекомендации, призванные помочь обывателю оградить себя от статистикуляций. Прежде всего, приступая к знакомству со статистическими данными, стоит поинтересоваться репутацией представившего их исследователя. Надо посмотреть, склонен ли он к предвзятости, а также какими источниками информации он пользовался и на какую выборку опирался. Отсутствие ссылки на количество обобщаемых случаев сразу же должно настораживать (с. 144). К навязываемой в исследовании корреляции величин тоже стоит относиться критически, поскольку она не всегда бывает состоятельной. Так, в редакционной статье журнала «Electrical World» автор как-то увидел диаграмму, из которой следовало, что с ростом электромощностей на американских заводах и фабриках росла и средняя почасовая зарплата, а среднее число рабочих часов в неделю сокращалось. Между тем, говорит Хафф, все три явления представляют собой долгосрочные тенденции, и нет никаких свидетельств, позволяющих утверждать, что любая из них стала причиной любой другой (с. 154). Среди прочих эпизодов в книге описывается характерная подмена объекта статистического исследования в ходе американской переписи населения 1935 года. Перепись показала, что количество ферм в США на полмиллиона превысило то, которое фиксировалось пять лет назад. Проверка же сомнительной цифры обнаружила, что за минувшее десятилетие само правовое определение «фермы» получило новую трактовку. В итоге в эту категорию попали как минимум 300 тысяч хозяйств, не считавшихся фермерскими в 1930 году, а объект статистического учета стал совсем другим (с. 152).

 

«Не все статистические данные можно проверить с той же степенью надежности, какую гарантирует химический анализ или какое-то другое устройство в стенах лаборатории. Но что мешает вам прощупать подозрительные данные с помощью пяти маленьких вопросов? Ответив на них, вы оградите себя от невероятной массы сведений, которые не содержат и крупицы правды» (с. 140).

 

Вот предлагаемые автором вопросы: Кто это говорит? Откуда ему это известно? Чего не хватает? Не подменен ли объект исследования? Есть ли в этом смысл? Эта методология остается актуальной и сегодня, спустя шесть десятилетий после ее разработки. Причем российские условия весьма благоприятствуют ее регулярному применению.

 

Александр Клинский

 

 

На руинах музея

Даглас Кримп

М.: V-A-C press, 2015 – 432 с. – 1500 экз.

 

Книга Дагласа Кримпа, профессора университета Рочестера, представляет собой своеобразную ретроспективу его статей, написанных в 1980-е годы для музейных каталогов и журналов, – преимущественно для журнала «October», соредактором которого он в те годы являлся. Здесь, наверное, стоит указать на то, что книга продолжает серию, затеянную фондом «V-A-C», в которой уже издавался еще один аспирант Розалинды Краусс и постоянный автор легендарного журнала Хэл Фостер[7].

Собранные в книгу статьи посвящены феномену художественного музея, переосмыслению его функции в современной культуре, тому, как из «хранилища» он постепенно превращался в самостоятельный, нагруженный множественными смыслами художественный объект. Это книга о том, как институциональные рамки стали декоративным обрамлением самого произведения искусства, формирующими его смысл и легитимирующими объект в качестве произведения искусства.

Эта книга о современном искусстве. Правда, вышедшая в издательстве «MIT Press» в 1993-м и собранная из статей, последняя из которых по времени создания датирована 1989 годом – при этом в ней анализируются художественные события, пожалуй, уже полувековой давности.

 

 

«Знаете, со времен 1980-х, когда я писал эссе, составившие “На руинах музея”, сборник, который, наверное, можно было бы назвать книгой об институциональной критике, ситуация музея, как и художественный мир в целом, изменилась неимоверным, коренным образом»[8].

 

Однако «На руинах музея» оказывается книгой актуальной для сегодняшнего отечественного музейного контекста, в котором не только переосмысляется музейное пространство (здесь уместно вспомнить, скажем, Еврейский музей в Москве), но и, например, феномен очереди в музей. (Так очередь на выставку Валентина Серова в Третьяковской галерее в январе 2016 года воспринимается – или иронично, или всерьез – как форма национальной консолидации. В последнем случае напрашивается аналогия с историей, рассказанной Дагласом Кримпом в статье 1981 года, посвященной тому, как тысячи людей, посетивших выставку «Пабло Пикассо: Ретроспектива» (Музей современного искусства, май–сентябрь 1980 года[9]), затем фланировали по улицам Нью-Йорка в футболках, украшенных подписью Пикассо, представляя это «как свидетельство того, что они посетили зрелище и гордятся, что таким образом воздали должное гению» (с. 97). Так что ироничные репортажи телеканала «Дождь» о том, что на Крымском валу едва не пришлось вводить чрезвычайное положение[10], и соотносятся с выводами Дагласа Кримпа: «Одетые в футболки посетители музея сами были частью другого зрелища – зрелища отклика», (с. 97).

Переоткрытие музейного пространства Даглас Кримп связывает с «открытием» фотографии как искусства. История появления и развития фотоискусства – это история примата стоимости над аурой от изобретения фотографии в 1840-е годы до закрепления за ней самодостаточной художественной ценности, произошедшего лишь в 1970-е[11]. Спустя почти полвека после Беньямина Даглас Кримп в статье о фотографической деятельности постмодернизма говорит, что опустошение, истощение ауры в искусстве последних двух десятилетий «ускорилось и усилилось» (с. 150). Однако начало этому положила не фотография как нечто противоположное живописи, а сам музей, отделяющий картину от изображения. В картине, помещенной в музей, важно не то, что на ней изображено, а она сама. В 1970-е годы кризис музеев, институциональная функция которых заключалась в сохранении культурных ценностей, был связан именно с тем, что «все радикальные художественные практики согласованно уничтожали культурные ценности, о которых писал Беньямин» (с. 150). Одним из симптомов этого кризиса была ностальгия по искусству, пылившемуся в запасниках, в «переоткрытиях» достижений старых академических художников и различных второстепенных фигур. Однако другим, более важным симптомом кризиса стали попытки музеев «рекуперировать ауратическое», возможность чего была связана с триумфом фотографии-как-искусства.

В 1970–1980-е годы именно фотограф обретает имя и статус автора, важным становится не то, что изображено, а кем это изображено. Здесь можно упомянуть множество проектов, однако Даглас Кримп выделяет работу Джулии ван Хафтен, сотрудницы отдела искусств и архитектуры Нью-Йоркской публичной библиотеки. Джулия ван Хафтен, чей интерес к фотографии начался со старинных книг, в которых фотографии служили не больше чем иллюстрациями. Ее желание отобрать эти издания и организовать из них выставку натолкнулось на значительные трудности. Эти книги оказались рассредоточены по различным библиотечным отделам: книги по археологии, по этнографии и геологии, технические и медицинские справочники. Как выяснилось, Нью-Йоркская библиотека владела невероятно большой и ценной коллекцией фотографий. Раньше на это никто не обращал внимания, «поскольку никто не пытался инвентаризовать эти материалы под общей категорией “фотография”» (с. 103). Проект выставки оказался столь масштабным, что в результате к 1982 году был создан новый отдел библиотеки «Искусство, эстампы и фотографии». Признание за фотографией самостоятельной ценности было закреплено и новым принципом классификации. То, что прежде хранилось в Еврейском отделе в категории «Иерусалим», в рамках нового принципа классификации оказывается под рубрикой «Огюст Зальцман»; отдел «Египет» рассортировывается согласно именам фотографов: «Феличе Беато», «Максим Дюкан», «Френсис Фрит» и так далее. Проект Джулии ван Хафтен не был единичным, он отражал тенденцию, характерную для тех лет. Фотография стала с тех пор авторским высказыванием, взгляд художника стал важнее запечатленного объекта.

Книга «На руинах музея» оформлена фотографиями Луизы Лолер, представляющими собой «перефотографии» работ ряда фотографов, а также фотографии живописных полотен и фрагментов музейных экспозиций. Можно сказать, что «На руинах музея» представляет собой не просто сборник статей, но совместный и при этом весьма ироничный художественный проект Дагласа Кримпа и Луизы Лолер, буквальным образом материализующий тезисы, представленные в книге.

Однако не только фотография превращает музей в руины. Само переосмысление пространства делает музей объектом авторепрезентации. Пространство музея, галереи, сама экспозиция заключают в себе часть художественного замысла. Привнесение смысла посредством организации выставочного места Даглас Кримп определяет как сайт-специфичность. Сам художник здесь как бы выносится за скобки. Субъектом, «творцом» становится зритель, воспринимающий объект по-разному в зависимости от контекстов, определяемых его расположением. Это радикальное художественное решение, поскольку оно обезличивает не только творца-художника, но и само произведение, лишая его самостоятельной ценности.

Классическим примером того, как работает сайт-специфичность, оказывается «Наклонная дуга» (в книге чаще употребляется перевод «Наклонная арка») Ричарда Серры, установленная так, чтобы затруднять движение и делать невозможным обзор площади. Частью художественного проекта оказываются и протесты горожан против этого объекта, и уничтожение его в 1985 году по распоряжению мэрии Нью-Йорка.

Как сайт-специфичная работает и инсталляция Ханса Хааке «Картина маслом, оммаж Марселю Бротарсу», выставлявшаяся в Национальной галерее немецкого города Касселя. Работа представляет собой написанный маслом портрет Рональда Рейгана, поданный в традиционной музейной манере: в позолоченной раме, тщательно освещенный, снабженный этикеткой и огражденный бархатным канатом. Напротив портрета, на другой стене, располагается фотомураль с изображением мирной демонстрации. Именно сорасположение двух работ создает иронический контекст, способствующий должному прочтению инсталляции. Использование и подчеркивание музейной атрибутики оказывается цитатой из Марселя Бротарса, классика концептуализма, работавшего с музейным пространством.

Марсель Бротарс является одной из центральных фигур книги. Его деятельность оценивается как завершающая переход к новому «музейному мышлению». Изначальное осмысление проектной природы музея было связано с музеем воображаемым и может быть сопоставлено с «Бюваром и Пекюше» Гюстава Флобера. В этом смысле Марселя Бротарса можно назвать наследником французского писателя и его героев. Примечательно, что свою деятельность в искусстве Марсель Бротарс начинает именно с литературы. Не обретя славы поэта, он заливает гипсом пятьдесят нераспроданных копий последнего сборника своих стихов и представляет это в виде арт-проекта[12].

Проект Марселя Бротарса «Музей современного искусства, Отдел орлов, Секция XIX века» был открыт в 1968 году в Брюсселе, в доме художника. Экспозиция представляла собой пустые ящики для картин с типичными для них надписями («хранить в сухом месте», «осторожно»), а также 30 открыток с репродукциями французских художников XIX века от Жака-Луи Давида до Пьера Сесиля Пюви де Шаванна. Комнаты дома были пронумерованы как музейные залы. Этим отчасти шутовским жестом не просто высмеивалась сложившаяся концепция музея-коллекции (в том числе и редуцированием известных, классических полотен не просто к репродукциям, а к открыткам), но и предлагалась новая версия социализации музейного пространства. Мастерская соединяется с музеем, рабочая, живая, зона – с зоной застывшей, демонстрационной и нормативной (обозначающей «признание»). Сложившийся в эпоху романтизма концепт музея говорит: «Музей есть прошлое». И для музея того времени это совершенно справедливо: он представляет то, что уже состоялось, стало историей искусств; само расположение произведений по хронологическому принципу приравнивает музей к материализованной истории искусств. «Музей есть то, что происходит сейчас», – парирует прежний тезис Марсель Бротарс[13].

В заключение хотелось бы отметить два связанных друг с другом момента.

Во-первых, события 1968 года, как художественные, так и социальные, выносятся в центр книги Дагласа Кримпа не только потому, что знаменовали собой окончательный переход от модернистского мышления к постмодернистскому, но и потому, что взгляды самого Дагласа Кримпа, как искусствоведческие, так и социальные, с некоторыми оговорками можно назвать марксистскими, а эволюцию (в некотором роде – революцию) музея он напрямую связывает с развитием производственных отношений. Старый музей – идеалистический, он существует благодаря буржуазной практике меценатства и консервирует искусство, отделяя его от жизни масс.

 

«Ведь именно в начале XIX века романтизм… овладел искусством и снабдил его готовым алиби для отчуждения от социальной действительности. Тогда же – для институционализации этого алиби – возник и музей. Идеалистическая концепция искусства, навязанные ему системы классификации, выстроенная для него история культуры – все это было создано музеем в ходе его развития на протяжении прошлого столетия» (с. 256).

 

Во-вторых, поскольку традиционный музей регламентирует историю культуры и отчасти задает ее как дисциплину, он не может отражать меняющегося, сегодняшнего искусства. И это касается не только современного искусства, но и искусства более раннего. Причем само отождествление музея с историей искусств, расположение работ в залах по хронологическому принципу, порождает ошибочное прочтение. Так, в 1970-е годы в Нью-Йоркском музее современного искусства под афишей Александра Родченко для Московского театра авангарда висел рекламный плакат «Martini», а агитационный плакат Густава Клуциса и Сергея Сенькина «Выполним план великих работ» и плакат Эль Лисицкого для выставки СССР в Цюрихе были расположены рядом с рекламой «Campari». Подобное сосуществование кардинальным образом меняло смысл агитационного плаката русского авангарда, превращая его в коммерческое высказывание, характерное для общества потребления.

 

Дмитрий Зернов, Евгения Риц