[стр. 166 – 170 бумажной версии номера]

 

В российскую действительность ворвались события 26 марта. Разрозненные свидетельства, имеющиеся в нашем распоряжении, говорят о сложной композиции причин, которые вывели на митинги так много людей в столь многих городах страны. Но представляется, что их участие имело не экономические, не политические, а прежде всего моральные мотивы. Ясно, что это была демонстрация протеста. Но ограничиваться соображениями, что это был протест против неэтичного поведения премьер-министра, как и заключением, что это был протест против коррупции в верхах или коррупции вообще, кажется несправедливым по отношению к чувствам и мотивам участников. Одним из главных мотивов был общий моральный протест. Против чего он был направлен?

Начать придется с 1990-х. Российское общество испытало шок от развала советской системы. Шок был компенсирован тем, что у находившейся в центре общественного внимания социальной группы – интеллигенции – имелся социальный проект: строить свободное демократическое общество. Сейчас многие считают этот проект наивным, многие – неадекватным, не соответствующим наличным на тот момент социокультурным условиям («свобода – это не для нас»). Между тем на протяжении примерно четырех лет, четырех чрезвычайных, беспримерных лет общество стремительно двигалось по предложенному пути. Происходила огромная социально-конструктивная работа: люди учились взаимодействовать друг с другом как партнеры, например, как покупатель и продавец, как производитель и потребитель. Это требовало освоения новых ролей, но главное – умения быть самостоятельным и ответственным субъектом.

Возник запрос на новую мораль. Почему уже не работали советские моральные принципы? Потому, что советская жизнь не предполагала никакой хозяйственной или юридической самостоятельности частных лиц, никаких экономических и иных формальных отношений между ними.

Но были и иные причины. Мораль, в советское время навязываемая партийно-государственной системой, входила в противоречие с моралью бытовой. Варианты разрешения этой коллизии схематически можно описать так. Появилась категория людей – их называли «идейными», – которые попытались полностью отказаться от обычной повседневной морали и жить только по моральному кодексу, который они называли «коммунистическим». Другая категория людей – их можно назвать циниками – и в той и в другой этической системе «отключила» ценностные регуляторы, научившись соблюдать лишь правила, необходимые в определенных жизненных обстоятельствах. Развился и другой род цинизма, при котором мораль бытовая расценивалась как «своя», а мораль официозная – как ценностно не обоснованная, а потому соблюдать ее нормы надо только ради избегания репрессий, насилия. В конце концов, эта общественная ситуация породила феномен двоемыслия. Период гласности был попыткой общества преодолеть описанные выше варианты раздвоения этических систем и способы уклонения от них. Дело шло к формированию единой, нерасщепленной морали – есть основания называть ее общечеловеческой.

Носителями такой морали постепенно становились самостоятельные, самодеятельные индивиды; число их росло. Речь не только о предпринимателях и других самозанятых, но и о тех, кто был готов работать по найму, однако выступал как свободный агент на свободном рынке труда. Опросы показывали, что советский патернализм/коллективизм к этому времени уже практически полностью ушел в область мифов и ностальгических воспоминаний. Ему на смену пришли два типа индивидуализма. Один – рессантиментно-негативный, индивидуализм отчаянья («никого нет, не на кого, кроме себя, положиться»), другой – индивидуализм самодостаточной личности («уверен в себе, всего добьюсь сам»). Первый скорее был установкой старшего поколения (люди от 40 лет и старше) и тех молодых, кто себя с ними ассоциировал, второй был характерен прежде всего для молодой части общества (и тех, кто себя с ней ассоциировал). Первый тип индивидуализма доминировал, но в силу экономических и демографических причин можно было ожидать постепенного превращения носителей второго типа в равноценную, а затем и в преобладающую общественную силу.

Общечеловеческая мораль закладывалась медленно, по мере формирования нового российского общества. Но куда заметнее были не общие, а локальные процессы, выход на авансцену то одних, то других социальных групп с их более специфической моралью.

Вот появились «новые русские», своего рода «социальные новорожденные». Они не знали не только, как подобающим образом одеваться, но и как строить цивилизованные отношения с другими людьми. Они сошли со сцены раньше, чем этому научились. Или иначе: когда они научились этому, они перестали быть одиозны, перестали быть заметны.

Огромным по значению был выход на социально обозримую поверхность блатных. Слово «бандит» на какое-то время потеряло свой острый смысл (пейоративный в речи большинства, уважительный в речи криминального меньшинства) и стало означать просто род занятий. Бандитская мораль оказалась востребована: ее использовали те же новые бизнесмены ввиду отсутствия как устоявшейся деловой этики, так и формальной правовой защиты со стороны закона и государственных институтов.

Большие надежды возлагались на христианскую мораль (в зоне исторического распространения православия). Но гарантом общественного благочестия она – по крайней мере пока – не стала. Дело, возможно, в чрезвычайно быстром и потому неизбежно поверхностном распространении православия. В дореволюционной православной России были обычны жалобы на «обрядоверие» вместо истинного включения в религиозную жизнь, а нынче и обряды последовательно отправляет лишь небольшая доля крещеных. Тем не менее, насколько позволяют судить попадающие к нам данные, во всех возрастных группах появляются люди, для которых их религиозные убеждения, в том числе христианские этические нормы, очень важны и определяют их поведение. Впрочем, не всегда этим людям находится место среди паствы современной РПЦ.

Сходные процессы идут в сфере распространения ислама. Исповедующее веру Пророка население России в той или иной мере захвачено изменениями, идущими в умме в целом. Я не буду даже предпринимать здесь попыток описать эти сложнейшие явления, отмечу только ряд моментов, касающихся морали. В мировом исламе все сильнее заявляет о себе обновленческое движение, одним из сильнейших идеологических орудий которого является обвинение как неверных, так и «традиционных» мусульман в том, что они погрязли в грехах, что их мораль несостоятельна. Взамен предлагается идеал моральной чистоты. Методы распространения этих идей порой чудовищны и сами по себе аморальны. Но, как всякое обвинение в греховности, как всякий призыв к моральному очищению – а их в человеческой истории было немало, – они находят отклик в сердцах людей. Запреты и преследования не могут умерить привлекательность таких идей для многих людей, в том числе из немусульманской среды. Таких немного, но их появление симптоматично для ситуации морального кризиса.

Не менее симптоматичным было распространение того, что за неимением лучшего названия именовали «нетрадиционными религиями», а также сектами. В ситуациях морального вакуума, а то и одичания, которые возникали, например, в глубоко депрессивных моногородах и целых регионах, такие религиозные объединения привлекали людей социальной поддержкой и моральной определенностью – пусть иной раз в прямом разрыве с конвенциональной моралью, которая для них была скомпрометирована.

То, что мы бегло обсудили, – это мораль малых сообществ. В мораль большого общества из этих источников попадали какие-то отдельные элементы – примерно так же, как отдельные слова из различных жаргонов попадают в общий речевой обиход. Мораль же общества в целом формировалась на универсалистских принципах, «прорастая» по мере проникновения в нашу жизнь современных практик, связанных со сферами науки, образования, промышленности, транспорта, коммуникаций, финансов, бизнеса и так далее. Ситуация предъявила запрос на честность, и новая мораль, универсалистская и плюралистическая по своей сути, основывалась на принципах ценностного монизма. «Двойная мораль», «двойные стандарты», как и «двоемыслие», не входили в ее арсенал.

Но постепенно движение в сторону демократии и свободного рынка остановилось, а когда ситуация развернулась совсем в другом направлении, предпосылки для формирования общечеловеческой морали как морали всего общества исчезли. В самом деле, та самостоятельность, о которой говорилось в начале 1990-х, как социальная тенденция перестала существовать, сохранившись разве что в качестве психологической установки, идеала для небольшой части общества. Предприниматели потеряли независимость; школа и медиа все менее охотно воспроизводят этот самостоятельный человеческий тип.

Однако эти универсалистские установки, этот человеческий тип не исчезли из сферы общественного внимания, равно как и из властного дискурса. Теперь у них иное назначение: быть атрибутом чуждых нашему обществу начал – что внутри, что вовне. При обращении вовне, к Западу, наша власть умеет говорить на этом языке. Этим же языком пользуются и масс-медиа – в формально-официозных сообщениях о тех или иных решения власти или о каких-либо судебных постановлениях.

Но – и это самое главное – власть заключила с обществом договор по поводу того, что говоримое на этом языке не обязано быть правдой. Более того, этот универсалистский язык и характерная для него система понятий используются, чтобы скрыть правду от тех, для кого такой язык является естественным и единственным.

Но, кроме этого «чужого» языка, кроме этого универсалистского дискурса, имеющего теперь маскировочное, дезориентирующее назначение, есть другой, «свой», язык, «свой» дискурс. Это дискурс замкнутых сообществ, сообществ «своих». Это язык не какой-то определенной общественной группы, а потому он может использоваться в любых социальных обстоятельствах, лишь бы в их рамках проводилось архаическое различение на «чужих» и «своих». Он может использоваться в речи иерарха, обращающегося к десяткам миллионов людей, и в речи школьной учительницы, обращающейся к десятку учеников. Он легко принимает соприродные ему элементы из устоявшихся замкнутых сообществ: из обихода уличной шайки подростков, членов ОПГ, крупных бизнесменов, бюрократов.

Нынешнее двоемыслие – в отличие от советского, включавшего и искренних, и циничных «пользователей», – стоит на искренней солидарности «своих» и готовности цинически использовать «чужой» язык для прикрытия, то есть обмана «чужих».

В качестве примера можно взять распространенную ситуацию, многократно наблюдавшуюся в ходе парламентских выборов декабря 2011 года. Школьную учительницу привлекают к работе в участковой избирательной комиссии, а там заставляют участвовать в фальсификации результатов выборов. Фальсифицирующие действия предусмотрены статьей 142.1 Уголовного кодекса РФ и наказываются следующим образом:

 

«…штрафом в размере от двухсот тысяч до пятисот тысяч рублей, или в размере заработной платы, или иного дохода осужденного за период от одного года до трех лет, либо принудительными работами на срок до четырех лет, либо лишением свободы на тот же срок».

 

Не шутки. Случаи отказа от такой работы были, но они исключительно редки. Случаи, когда учителя открыто рассказывали о том, к чему их принуждали, были, но и они редки.

В самом деле, наличие двоемыслия и – скажем теперь – двойной морали (для «своих» и для «чужих») позволяет оправдывать ложь, коль скоро она адресована чуждой системе. С точки зрения руководителей избирательного участка и прикрепленной к нему учительницы, нам, «своим», нужно только, чтобы были выведены требуемые начальством цифры. А вся эта электоральная система – чужая, так что обманывать ее можно, а порой даже – необходимо. И то, что на этом «чужом» языке называется фальсификацией, «по-нашему» есть просто вынужденный шаг ради соблюдения пустых и чуждых формальностей.

Но при этом наша страна, наше общество даже в ситуации кругового противостояния развитому миру, исповедующему универсалистскую мораль, находятся под ее сильным влиянием. Многие институты, без которых не могут обходиться в том числе и властвующие структуры, построены на этих принципах, а обращение с ними требует поддержания соответствующего универсалистского дискурса. Вот почему воспроизводство этого дискурса не оставлено полностью. Его носители необходимы системе, их продолжают выпускать некоторые учебные заведения, их продолжают воспитывать некоторые семьи.

Но в какой-то момент такие люди обнаруживают, что где-то совсем рядом с ними огромная система живет по иным этическим принципам, по какой-то «своей» правде, к которой они не привыкли. И тогда оказывается, что достаточно одному человеку громко об этом сказать и эти люди выйдут на площадь за этой своей, ничьей, настоящей правдой.