[стр. 171 – 186 бумажной версии номера]

 

Ольга Валериановна Эдельман – историк, сотрудник Государственного архива РФ. Автор книг и документальных публикаций по истории движения декабристов, антисоветским выступлениям в послесталинский период.

 

Сталин – не эсеровского романа герой.

Демьян Бедный

 

Стараний одного великого писателя, одного слагателя стихов спорных достоинств и нескольких партийных пропагандистов оказалось достаточно, чтобы буквально из ничего сделать эффектный эпизод биографии не кого-нибудь, а самого Сталина.

Началось все с того, что 22-го и 24 января 1928 года в эмигрантской газете «Дни», выходившей в Париже под редакцией Александра Керенского, появилась статья некого Семена Верещака (его принято считать эсером) о том, как он сидел вместе со Сталиным, Орджоникидзе и другими революционерами в бакинской тюрьме. О Сталине Верещак отзывался разнообразно, но наряду с прочим характеризовал его как выдающегося марксиста, не выпускавшего из рук книги. «Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. [...] Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался “лучшим знатоком марксизма”». Самым ярким эпизодом в тексте был следующий:

 

«Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках»[1].

 

9 февраля 1928 года фрагменты из статьи Верещака, тщательно выбранные из контекста так, чтобы складывался исключительно героический образ Сталина, и в сопровождении стихотворного фельетона Демьяна Бедного напечатала газета «Известия». Общий смысл фельетона заключался в том, что даже когда враги пытаются очернить Сталина, все равно выходит героический образ:

 

Вот посмотрите-ка!

Как оскандалилась вражеская критика!

Сталин – не эсеровского романа герой,

Но правда любые прорывает плотины.

Разве «сталинское прохожденье сквозь строй»

Не сюжет для героической картины?[2]

 

20 декабря следующего, 1929, года к сталинскому 50-летнему юбилею известинский материал полностью, слово в слово перепечатала «Правда»[3]. Позднее эпизод с проходом сквозь строй, перенеся его из Баку в Батум 1902 года, использовал в своей пьесе о молодости Сталина Михаил Булгаков; это и привлекло к полузабытому рассказу Верещака внимание исследователей. Независимо друг от друга Илья Венявкин и Бенедикт Сарнов высказали удивление тем, что столь комплиментарный по отношению к Сталину материал появился в эмигрантской прессе[4]. Обоим им пришло в голову предположение, что появление статьи Верещака было инспирировано советской агентурой именно с тем, чтобы потом перепечатать текст и прибавить к биографии вождя героический эпизод, кажущийся тем более убедительным, что он исходит от врага. Впрочем, Венявкин признал, что «разыскать документы, проясняющие обстоятельства этой публикации, нам пока не удалось». Зато он обнаружил, что эпизод был подхвачен Емельяном Ярославским, который пересказал его на заседании пленума общества политкаторжан в 1932 году, превратив неизвестно какую книгу в том Маркса, который Сталин будто бы нес под мышкой во время экзекуции. Иных цитирований этой сцены среди изданий, выходивших до 1933–1934 годов, то есть до начала широкого прославления Сталина в печати, Венявкин не нашел. Более популярной она оказалась у заграничных авторов, ее упоминали с прибавлением живописных подробностей и комически преувеличенных страстей Исаак Дон Левин и Сергей Дмитриевский. Изложение последнего было способно соперничать с ярчайшими образцами бульварной прозы:

 

«[Заключенных] били прикладами не по голове, чтобы не убить сразу, но по спине и плечам, чтобы продлить муки. Немногие выживали после этого. Некоторые от боли и напряжения сходили с ума. Никто не доходил до конца страшного строя. Сталин сказал себе, что дойдет... Его спина обратилась в кровавый пузырь. Он шатался. Но стиснул зубы – и дошел до конца строя»[5].

 

Полагаю, примечание о том, что никаких массовых убийств заключенных в бакинской тюрьме архивами политической полиции не зафиксировано, будет здесь совершенно излишним.

Как установил Илья Венявкин, после 1936 года этот эпизод несколько раз появлялся в восхвалявших Сталина стихах и поэмах[6]. Однако существенно, что, помимо Ярославского, остальные названные им авторы – это поэты, но не партийные историки. Нигде, кроме как у Ярославского, в официозных сталинских биографиях и историко-партийных изданиях этот эпизод не фигурирует. Его нет ни в краткой биографии Сталина, ни в докладе Лаврентия Берии о большевистских организациях Закавказья, ни в других источниках[7]. Это должно насторожить исследователя и одновременно исключает вероятность того, что текст Верещака был инспирирован советской агентурой, поскольку тогда бы этот эпизод был широко использован в официальных биографических изданиях. Еще менее вероятной выглядит версия об агентуре, если вчитаться в исходный текст публикации в газете «Дни».

На самом деле автору фельетона (был ли то сам Демьян Бедный, или ему принадлежало лишь стихотворное сопровождение) пришлось проявить истинную виртуозность, выкраивая из текста Верещака фрагменты, из которых можно было сложить комплиментарный по отношению к Сталину текст. В своей статье Верещак писал:

 

«Развит был Коба крайне односторонне, был лишен общих принципов, достаточной общеобразовательной подготовки. По натуре своей всегда был малокультурным, грубым человеком. Все это в нем сплеталось с особенно выработанной хитростью, за которой и самый проницательный человек сначала не мог бы заметить остальных скрывающихся черт. Его внешность на свежего человека производила тоже плохое впечатление. Коба и это учитывал. Он никогда не выступал открыто на массовых собраниях, как предпочитает не выступать и теперь»[8].

«Внешность Кобы и его полемическая грубость делали его выступления всегда неприятными. Его речи были лишены остроумия и носили форму сухого изложения»[9].

 

Верещак сообщил, что еще в семинарии Коба вел социал-демократический кружок семинаристов, «за что бы исключен», вслед за ним были исключены все участники кружка, как выяснилось, по доносу самого Кобы ректору семинарии. «Этого поступка он в объяснениях с товарищами не отрицал. Оправдывал он его тем, что все уволенные, потеряв право быть священниками, станут хорошими революционерами». В 1909 году, уверял Верещак, после возвращения Кобы в Баку из ссылки в городе появилась напечатанная большевиками листовка («летучка»), тогда как своей типографии у них не было, а все типографии в городе через профессиональные союзы контролировали меньшевики.

 

«При изучении шрифта прокламации обнаружилось, что она напечатана на типографском станке Бакинского полицмейстера. Одновременное же появление в Баку Кобы, приехавшего из ссылки, куда он был выслан из Баку же, всех убедило, кто организатор и автор этой летучки».

«[Впрочем] в Закавказье, ввиду специфической деятельности, большевики конспирировали больше, чем даже эсеры, и давали большой процент всевозможных шантажистов, провокаторов и предателей. Проваливали не только свои, но и чужие организации. Меньшевики боялись большевиков больше, чем полиции».

 

Здесь, кстати, странно употребление слова «конспирировать» не в обычном у революционеров значении «скрываться, заметать следы», но скорее как синонима сотрудничества с полицией. Кобу Верещак характеризует как наиболее способного и активного из закавказских большевиков, при том что вообще «видных фигур в литературном, политическом и общественном отношении большевики в Закавказье не имели» («Джугашвили, Шаумян, Джапаридзе, Махарадзе – вот и все»). Коба был среди них «головой и душой».

 

«В организации фальшивомонетчиков, сбывавших фальшивые пятьсотрублевки, в громких ограблениях казначейских касс чувствовалась рука Кобы. Но никогда он по этим делам в судебном порядке не привлекался, хотя фальшивомонетчики и эксисты сидели вместе с ним. При этом он самым наглым образом громил эсеров за их террористическую и экспроприаторскую деятельность».

 

После освобождения из бакинской тюрьмы Верещак вновь встретился с ним в 1912 году в Нарымском крае, в селе Колпашево.

 

«Коба пообедал со мною и Семеном Суриным, с которым я жил в Колпашево вместе. Сурин оказался приятелем Кобы. Они вместе раньше бывали в вологодской ссылке и вместе работали в Петрограде. Из вологодской ссылки Коба бежал за границу в каприйскую школу Горького после какой-то истории с крестьянкой, о которой его Сурин при мне расспрашивал. Возвратясь из Капри в Россию, он сразу же попал в Нарымский край».

 

В сравнении с этим живописным повествованием реальное прошлое Сталина выглядит пресно. Он, конечно, и сам говорил, что был исключен из семинарии за революционную деятельность, но документы семинарии этого не подтверждают, напротив, из них выясняется, что Джугашвили просто не явился на экзамены[10]. Никакие исключения слушателей кружка также неизвестны. В Баку в 1909 году у большевиков были не только подпольные типографии, но даже выходили газеты; беспрекословное влияние там меньшевиков является сущей выдумкой (меньшевики, по сведениям полиции, вообще потеряли там свои местные организации[11]), использование полицейской типографии для изготовления революционных листовок самим жандармам не могло привидеться и в кошмарном сне. Но главное, по нравам местного подполья, не только невозможно было остаться в нем, будучи единожды хотя бы заподозренным в сотрудничестве с полицией, но и просто выжить после этого было проблематично: провокаторов революционеры, как правило, убивали[12]. Из этого, конечно, не следует, что среди большевиков не было тайных агентов, но не в той пропорции, как это описывал Верещак. Более того, первоочередным вниманием жандармов пользовались эсеры, дашнаки, анархисты-максималисты и анархисты-коммунисты, то есть партии, специализировавшиеся на терроре и налетах. Они преимущественно отличались такими акциями, как ограбление казначейских касс, экспроприации и так далее. У большевиков в Грузии был Камо, осуществивший несколько громких экспроприаций, в том числе знаменитое ограбление почтового конвоя на Эриванской площади в Тифлисе в июне 1907 года. (Грузинские меньшевики усердно распространяли слухи об участии Кобы в экспроприации, что так и не нашло подтверждения; по-видимому, он не имел к «эксу» прямого отношения ни как участник, ни как организатор.) Однако перечисленные партии и просто бандитские группы, по мере надобности выдававшие себя за революционеров, составляли большевикам мощнейшую конкуренцию. Верещак-мемуарист выдает себя словами об «организации фальшивомонетчиков, сбывавших фальшивые пятьсотрублевки». Пятисотрублевые купюры – ничуть не фальшивые, а самые настоящие – были как раз взяты Камо при тифлисской экспроприации. Номера этих купюр были известны и немедленно сообщены русской полицией всем европейским банкам, потому у большевистской верхушки (Ленин, Красин) возникли серьезные сложности с реализацией этих купюр. При попытках их размена в банках разных городов Европы были арестованы несколько большевиков, в том числе Николай Семашко – история, ставшая известной благодаря европейским газетам. Говоря о фальшивых пятисотрублевках, Верещак выдает свою неосведомленность, он слыхал что-то об этой истории, но все переврал. В каприйской школе Горького Сталин не был, а «какая-то история с крестьянкой» является, по-видимому, столь же искаженным отголоском слухов о связи Сталина с несовершеннолетней крестьянкой Лидией Перелыгиной в Туруханской (а не в Вологодской) ссылке. Наконец, только совсем оторванный от советских реалий эмигрант мог в 1928 году говорить о том, что Сталин избегает выступлений на публике и что его «речи были лишены остроумия и носили форму сухого изложения», ведь грубоватая ирония стала своего рода сталинским фирменным стилем.

Таким образом, мы имеем достаточно вопросов к Верещаку как к рассказчику и свидетелю. Кто он был такой? Его личность не привлекала до сих пор внимания исследователей, обращавшихся к этой статье о Сталине. В ней Верещак сообщает о себе, что «совсем молодым» в 1908 году (не уточняя, когда именно) попал в бакинскую Баиловскую тюрьму.

 

«В общей сложности с крепостным заключением по суду и в порядке административной охраны я без перерыва просидел в этой тюрьме 3 года и 6 месяцев и затем был выслан в Астрахань, а потом в Нарымский край»[13].

 

О своей партийной принадлежности он не сообщил, не указана она и в газете «Дни», но Демьян Бедный уверенно назвал его эсером. К счастью для историков, жандармы позаботились задокументировать подвиги деятелей революционного подполья. Обращение к архивам Департамента полиции позволяет навести справки о Семене Ивановиче Верещаке, почтово-телеграфном служащем, 1 февраля 1887 года рождения, мещанине посада Туапсе Черноморской губернии. В 1907 году он проходил по делу в связи с подозрением в причастности к партии эсеров, соучастии в убийстве генерала Карангозова, застреленного в Пятигорске в парке «Цветник», а также участии в грабежах. Из Пятигорска Верещак скрылся и был арестован только в первых числах октября 1908 года в Баку под именем Луки Горошенко за агитацию и распространение прокламаций среди морских судовых команд. Тогда он и оказался в Баиловской тюрьме. Полиция получила также агентурные сведения, что в Баку Верещак был членом партии анархистов-коммунистов (они особенно славились грабежами, налетами и экспроприациями). За бакинские прегрешения приговором Бакинского окружного суда от 18 декабря 1908 года Верещак был осужден на два года крепостного заключения[14]. Пятигорское же дело было завершено 3 апреля 1909 года, чем оно закончилось для Верещака, неясно[15].

В статье в «Днях» Верещак утверждал, что провел в тюрьме три с половиной года, то есть до середины 1912 года. Однако, по данным полиции, он пробыл там два года, после чего ему было воспрещено проживание на Кавказе в течение пяти лет. Может быть, он указал неверный срок своей тюремной отсидки не случайно, а с целью опровергнуть сведения о дальнейших своих похождениях. Весной 1911 года Верещак отметился в Астрахани. Прибыв туда, в апреле он вступил в сношения с членами организации анархистов-коммунистов. Их группа замыслила вооруженное ограбление кассы Астраханских трамваев и убийство начальника Астраханской губернской тюрьмы, подполковника Эбена. Преступление было запланировано на 31 мая, но полиция успела накануне арестовать Верещака и его подельников. По ходу дела выяснилась его связь с вооруженным ограблением 1 марта 1911 года в Астрахани кассира товарищества братьев Нобель – тогда были похищены 12 900 рублей[16]. Решением Особого совещания при министре внутренних дел от 17 декабря 1911 года Семен Верещак был выслан под гласный надзор полиции в Нарымский край Томской губернии сроком на три года[17]. Срок ссылки истекал в 1914 году.

Где был и что делал Верещак до февральской революции, неясно, но, видимо, к тому времени он перебрался в Тифлис и примкнул к меньшевикам, поскольку в марте 1917-го стал там председателем исполкома Совета солдатских депутатов, а в июне на I Всероссийском съезде советов рабочих и солдатских депутатов был избран членом ВЦИК (председателем ВЦИК был грузинский меньшевик Николай Чхеидзе). В феврале 1918 года Верещак сделался комендантом Тифлиса и председателем штаба по охране города, затем, в 1921 году, с приходом советских войск эмигрировал вместе с членами грузинского меньшевистского правительства[18]. Впоследствии жил в Праге и, как мы видим, сотрудничал в эмигрантских изданиях.

Итак, в Баиловской тюрьме Верещак находился с начала октября 1908 года по конец 1910-го или начало 1911-го. Иосиф Джугашвили (который в то время еще не пользовался псевдонимом «Сталин») попадал в ту же тюрьму дважды. Первый раз после ареста в конце марта 1908-го и пробыл там до отправки в ссылку в Сольвычегодск 9 ноября того же года[19]. Бежав из ссылки летом 1909-го, Джугашвили вернулся в Баку и был вновь арестован в конце марта 1910-го; на этот раз в бакинской тюрьме он пробыл до конца сентября, когда снова был выслан в Сольвычегодск. Однако, как мы помним, Верещак датировал эпизод с избиением Кобы первым днем Пасхи 1909 года. В это время Джугашвили находился в Сольвычегодске. Можно было бы счесть, что Верещак спутал год и речь должна идти о следующем годе: в 1910 году Пасха пришлась на 18 апреля, Коба в это время как раз находился в заключении. Проблема в том, что существуют несколько мемуарных текстов о Баиловской тюрьме той поры и они совершенно несообразны с историей об избиениях и прохождении сквозь строй.

Судя по весьма колоритным воспоминаниям, сил тюремной охраны едва хватало на то, чтобы более-менее изолировать арестантов от внешнего мира, внутри же тюрьмы царила своеобразная жизнь, в которую охрана если и вмешивалась, то только по острой необходимости. «Тюрьма с утра до вечера была открыта, и огромный корпус жил единой “самоуправляющейся” автономной коммуной», – писал большевик П.Д. Сакварелидзе[20]. «Камеры раскрыты. О “зажиме” в тюрьмах Европейской России до нас доходили лишь слухи. Осужденные к смертной казни находятся и проводят время вместе с арестованными в порядке охраны. Камеры закрываются только на ночь», – вспоминал член боевой большевистской группы Алексей Рогов[21]. Узники вольны были проводить дни во дворе за играми в мяч и городки, пели хором, торговали сигаретами, бубликами и своими поделками. По тюрьме сновали прислуживавшие на кухне арестанты, продававшие пирожки, сделанные на средства «от экономии». Между политическим и уголовным корпусом существовала калитка, разделявшая их дворы, но днем так же открытая. Арестанты делились на уголовных, политических и занимавших промежуточное положение анархистов, налетчиков с претензией на политическую борьбу. Уголовные не прочь были внутри тюрьмы пограбить политиков, но за них заступились налетчики, а эти молодые грузины были таковы, что и уголовные их побаивались[22]. Нижний этаж тюрьмы отводился для пересыльных, главным образом арестованных за отсутствие документов казанских и уфимских татар, пожилых мужчин с мальчиками, бродивших по империи в поисках заработка. Они никаких иных проступков не совершили и подлежали только высылке на родину. Как уверял Рогов, этих мальчиков регулярно насиловали уголовные, тюремная охрана и не пыталась за них заступаться[23]. Внутри тюрьмы происходило все что угодно, включая убийства. Рогов с гордостью описал расправу над неким Вадивасовым, обвиненным подпольщиками в сотрудничестве с полицией и зарезанным прямо в камере Роговым и людьми из его группы[24].

Политические узники делились на фракции, самыми крупными были меньшевики, большевики и эсеры, в соответствии с этим распределялись по камерам. Обитатели тюрьмы были заняты непрерывными политическими диспутами, а режим пропуска в тюрьму посетителей был таков, что позволял поддерживать постоянные контакты с товарищами на воле, передавать написанные письма и статьи. Камера № 3 была большевистской, там сидели Джугашвили и Орджоникидзе. Большевиков было достаточно много, а «связь с городом настолько живая, что политические обитатели тюрьмы имеют свой Бакинский (тюремный) комитет РСДРП на правах районного»[25].

Об избиениях всех политических арестантов караульными (кстати, Сальянский полк действительно квартировал в Баку и стоял в караулах) никто из мемуаристов не пишет. Заметим, что воспоминания Рогова были изданы в конце 1927 года, то есть до публикации в СССР фельетона с цитатами из Верещака. Ряд рассказов (Ивана Бокова, Левона Арустамова, Веселова[26]) представляет собой выступления на торжественном собрании старых большевиков Азербайджана 20 декабря 1929 года, в день выхода фельетона в «Правде». Наконец, воспоминания П.Д. Сакварелидзе появились в грузинской газете «Коммунист» 18 мая 1935 года, а московский инженер Л.А. Радус сообщил свои воспоминания Истпарту в 1947 году[27]. Независимо от того, написаны ли воспоминания до или после публикации фельетона Демьяна Бедного двумя главными советскими газетами, эпизода с избиением и вождением «сквозь строй» в них нет. Вопрос, были ли записаны воспоминания до или после появления фельетона Бедного, особенно в «Правде», важен, так как публикация в главной партийной газете приобретала нормативный характер и с ней нужно было считаться. Опровергать материал «Правды» было невозможно. Тем показательней, что, несмотря на это, ни один мемуарист не повторил рассказ об избиениях.

В воспоминаниях Сакварелидзе, помещенных в «Коммунисте» в 1935 году, можно заметить неявную полемику с Верещаком. Сакварелидзе повторил один эпизод из бесконечных тюремных теоретических дискуссий, приведенный в фельетоне Демьяна Бедного, но изложил его иначе, нежели Верещак. Верещак поведал о бурной дискуссии по аграрному вопросу с участием Кобы, «когда его сотоварищ Серго Орджоникидзе [...] в заключение хватил по физиономии содокладчика эсера Илью Карцевадзе, за что был жестоко эсерами избит». У Сакварелидзе несомненно тот же эпизод выглядит не столь примитивно брутальным. В его изложении, часть эсеров демонстративно ушла с собрания, заявив, что они не были предупреждены и не подготовились к диспуту:

 

«В связи с этим отношения до того обострились, что одному из эсеровских лидеров И. Карцевадзе Серго Орджоникидзе дал пощечину. Потерпевший вполне серьезно вызвал на дуэль Серго Орджоникидзе. Впоследствии из-за этого тюремная фракция эсеров исключила из своего состава И. Карцевадзе как сторонника дуэли и тем самым нарушителя социалистических принципов»[28].

 

В обоих текстах речь идет об Орджоникидзе, давшем пощечину Карцевадзе (что правдоподобно, Орджоникидзе и позднее, находясь у власти, отличался несдержанностью, ЦК случалось разбираться со случаями его рукоприкладства), но если у Верещака следует избиение его эсерами, то Сакварелидзе описывает конфликт этических принципов в связи с вызовом на дуэль. Версия Сакварелидзе представляется более правдоподобной не только оттого, что она сложнее и тоньше, но и потому именно, что появилась после публикации текста Верещака в «Правде». В этой ситуации вряд ли Сакварелидзе решился бы просто соврать в угоду Орджоникидзе (честь которого восстанавливало это свидетельство).

Таким образом, достоверность описанного Верещаком эпизода об избиении Кобы тюремной охраной более чем сомнительна. Сопоставление с другими источниками заставляет прийти к выводу, что перед нами просто один пример из множества выдумок о советской верхушке, плодившихся в западной, в том числе эмигрантской, прессе.

Текст Верещака интересен тем, что появился первым в череде воспоминаний грузинских меньшевиков (к которым Верещак в конце концов примкнул), касавшихся советского диктатора. Следующей была книга друга детства Сосо Джугашвили и его товарища по семинарии Иосифа Иремашвили «Сталин и трагедия Грузии», изданная в 1932 году в Берлине на немецком языке[29]; позднее вышли воспоминания Григория Уратадзе, Ноя Жордания, Ражден Арсенидзе[30]. Как эти тексты, так и текст Верещака представляют собой сложную смесь правды с фантазиями. Это в полной мере (и даже прежде всего прочего) относится к тому, что и как они пишут о Сталине чаще всего. Воспоминания Верещака были опубликованы раньше прочих, когда Сталин еще не сделался всесильным диктатором, но уже по ним видно, какой болезненной проблемой стала его фигура для бывших соперников, сперва одержавших над ним верх и в 1907 году вовсе вытеснивших Кобу из Грузии, но, в конце концов, оказавшихся проигравшими, потерявшими все изгнанниками, для которых единственным шансом привлечь к себе внимание европейской публики осталось выступить с воспоминаниями о том самом загадочном Кобе-Сталине. Проблема в том, что их совокупными усилиями был создан даже не противоречивый образ советского вождя, а странный калейдоскоп решительно несовместимых друг с другом изображений. Им всем нравилось говорить об ограниченности и грубости Кобы, отсутствии у него ораторского таланта, а также рассуждать о совершенной непригодности Кобы на роль лидера. Нелепости такого суждения изгнанников-эмигрантов о всесильном советском диктаторе они, видимо, не чувствовали. Иремашвили писал о его непомерных амбициях и властолюбии, Уратадзе – о ледяной бесстрастности, Арсенидзе говорил про «что-то ненормальное, что-то странное, не укладывающееся в обычные рамки». Иремашвили уверял, что Коба руководил всеми боевиками и стоял за всеми налетами в Грузии; Арсенидзе, напротив, считал невозможным личное участие Кобы в тифлисской экспроприации и так далее. Верещак разнообразил сталиниану сообщениями об изготовлении фальшивых пятисотрублевок, хождении сквозь строй или совсем уже анекдотической историей о том, как раз в неделю в тюрьме готовился кавказский мясной соус, раздавальщик с длинной ложкой владел искусством черпать кому мясо, кому пустой соус, причем будто бы Коба всегда получал мясо и еще добавку. «Я ясно помню и сейчас еженедельно повторявшуюся картинку: котел с остатками соуса [...] и лицо Кобы, тянущееся к котлу, и его вечное: “Староста, мне, пожалуйста, побольше мяса”». Никто из других мемуаристов не рискнул повторить этой шутовской выдумки Верещака, как и эпизода с избиением. Быть может, придуманные сцены играли для проигравшего борьбу Верещака роль психологической компенсации.

Цитирование Верещака в советских газетах, особенно в «Правде», породило странную коллизию: в официальную сталиниану рассказ об избиении Сталина не вошел, но и опровергнут не был. Когда в конце 1940-х – начале 1950-х в Центральный партийный архив Института Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина (ИМЭЛС) пришли несколько писем от граждан, вспоминавших ту давнюю публикацию и удивлявшихся, почему не находят рассказа об этом подвиге вождя в его краткой биографии, сотрудники были в явном затруднении.

В ноябре 1947 года Галуст Искендерян (сведений о нем не имеется) прислал письмо, которое просил напечатать в «Литературной газете». Он писал, что, читая в дни торжеств по случаю 30-летия Октября краткую биографию Сталина, не нашел там ожидаемого им эпизода, который пересказал по памяти. Он считал общеизвестным, что в царских тюрьмах в дни церковных праздников политических заключенных гоняли сквозь строй, избивая палками и прикладами. Искендерян утверждал, что будто бы в 1920 году разговаривал с неким «стариком-тюремщиком» из Баиловской тюрьмы, фамилии которого не помнит, и тот рассказал следующее:

 

«В одном из царских праздников[31] решила тюремная администрация наказать политзаключенных. [...] В их числе был и тов. Сталин. Когда другие заключенные старались быстро и бегом проходить и старались отклоняться от ударов, тов. Сталин держал в руках какую-то открытую книгу (вероятно, “Коммунистический манифест” Маркса-Энгельса), читал книгу, голову держал высоко, не уклонялся от ударов, медленно прошел с одного конца до другого».

 

Завершал свое письмо Искендерян заявлением, что «так как свидетелей моего разговора с тюремщиком и самого тюремщика нет в живых, то достоверность моего сообщения может утвердить только сам тов. Сталин»[32]. Очевидно, рассказ Искендеряна восходит не к свидетельству мифического тюремщика, в существование которого он сам не слишком верил, потому и апеллировал лично к самому Сталину как мистической верховной инстанции, а к фельетону Демьяна Бедного. Это один из многих псевдомемуарных текстов, порожденных сложной культурно-психологической ситуацией культа личности Сталина[33].

Неясно, какой ответ дали Искендеряну сотрудники Центрального партийного архива (ЦПА), но в деле рядом с его письмом хранится листок с выписками из фельетона Демьяна Бедного[34] и пометами, свидетельствующие о том, что сотрудник архива обратил внимание на несовпадение даты из рассказа Верещака со временем нахождения Сталина в тюрьме и предположил, что речь должна идти не о 1909-м, а о 1908 годе. Следом в деле лежит правленый черновик ответа жителю Краснодарского края Д.Т. Колосову, который, очевидно, также недоумевал, почему этот эпизод не вошел в краткую биографию Сталина, причем обращался в ИМЭЛС дважды, в марте и в мае 1955 года. По попыткам сотрудников ЦПА составить ответ заметно, что сами они про фельетон Демьяна Бедного поначалу забыли и ответили, что «подтвердить достоверность приводимого вами факта о И.В. Сталине из-за отсутствия материалов не представляется возможным». Затем, видимо, получив второе письмо Колосова со ссылкой на фельетон, указали на черновом листке номера газет и составили новый, довольно неуклюжий ответ. В нем сначала подтверждалось, «что факт о И.В. Сталине, о том, что он был пропущен сквозь строй солдат, упоминается в воспоминаниях отдельных лиц и нашел свое художественное отражение в произведении Демьяна Бедного». Затем слово «художественное» зачеркнули и исправили, получилось «в статье Демьяна Бедного». Вычеркнута и последняя фраза ответа: «Документальными данными, говорящими об этом факте, ИМЭЛС, как сообщали вам ранее, не располагает»[35]. Неловкий и нелогичный ответ, призванный замаскировать неудобное положение, созданное перепечаткой в «Известиях» и «Правде» эпизода, достоверность которого, как было ясно сотрудникам ИМЭЛС, ничем не подтверждалась.

Каким образом при, казалось бы, жесткой партийной цензуре в ведущих газетах мог появиться настолько сомнительный материал, вряд ли понравившийся самому Сталину (иначе что бы помешало драматическому эпизоду с избиением войти в его официальную биографию, где историческая достоверность была не самым главным)? Как раз этот казус показывает, что во второй половине 1920-х годов партийный контроль был хоть и жестким, но недостаточно централизованным. Время, когда все решала одна «Инстанция», настало чуть позже, и можно предположить, что случаи вроде разбираемого нами к тому подталкивали. На конец 1920-х проблема состояла в том, что даже при тщательном отборе и дозировании фактов не удавалось добиться единообразных изложений биографии вождя. И здесь в высшей степени примечательно присутствие отмеченной Ильей Венявкиным фигуры Емельяна Ярославского.

Дело в том, что, по моим наблюдениям, именно Ярославский несколько раз оказывался творцом фальсифицированных эпизодов, которые он вписывал в биографию Сталина, путая версии и даже противореча самому Сталину[36]. Так, например, бежав из первой ссылки в начале 1904 года, Иосиф Джугашвили вернулся в Тифлис. Но Ярославский в курсе лекций по истории ВКП(б), изданном в 1947 году, обнародовал совершенно другую версию: будто бы из ссылки Сталин поехал за границу, к Ленину[37]. Это позволяло передвинуть их личное знакомство на более раннее время и говорить о Сталине как давнем ближайшем соратнике Ленина. Возможно, Ярославский воспользовался показаниями самого Джугашвили на допросе в Баку 1 апреля 1908 года[38], когда тот заявил жандармскому офицеру, что год или больше провел за границей, и сказал это с очевидной целью избежать вопросов о своей деятельности во время бурных событий в Грузии в 1904–1905 годы. Ярославский ухватился за эту версию, однако поступил опрометчиво, ведь Сталин еще в январе 1924 года, выступая перед кремлевскими курсантами, рассказал, что впервые увидел Ленина на таммерфорской конференции в декабре 1905-го, и эта его речь была опубликована[39]. Тем не менее Ярославский поместил свой фантазийный вариант в издании 1947 года, хотя в более ранних изданиях его лекций (1933, 1934) данного сюжета не было, как не было там и вообще преувеличенного внимания к личности вождя. И это не единственное вторжение Ярославского в сталинское жизнеописание. Старая большевичка Цецилия Зеликсон-Бобровская в 1948 году в беседе с сотрудником ЦПА ИМЭЛС рассказала, как в 1939-м Ярославский вынудил ее внести изменения в статью для «Правды» о бакинской стачке 1904 года и написать, что ею руководил Сталин[40]. Эта инспирированная Ярославским ложь так же внесла путаницу в появлявшиеся в сталинское время статьи о бакинской стачке. Сопоставим это с тем обстоятельством, что в 1935 году Сталин не допустил Ярославского до работы с архивными материалами своего фонда, собранными в Центральном партийном архиве, и не позволил ему стать своим официальным биографом, заявив: «Я против затеи насчет моей биографии»[41].

Исключительный интерес Ярославского к описанному Верещаком эпизоду избиения в тюрьме позволяет заподозрить, что публикация фельетона Демьяна Бедного в ведущих советских газетах также произошла по его инициативе. Если так, то перед нами еще одна его неудачная попытка принять участие в сотворении мифа о Сталине. В самом деле, странная была идея: создать вождю репутацию битого. В данном случае новозаветные коннотации заводили слишком далеко. Конечно же, более дальновидные партийные авторы воздержались от цитирования этого эпизода, к тому же свойственный послереволюционным годам экзальтированный культ жертв и страдальцев революции пошел на спад, так что теперь требовались иные акценты.

Из сказанного следует, что Михаил Булгаков не проявил чутья настоящего партийного пропагандиста (конечно же, ни в малой мере ему не присущего), использовав сцену с избиением в тюрьме в своей пьесе о молодом Сталине. Эту выдумку Семена Верещака, напротив, следовало придать забвению. Художественные качества булгаковской пьесы и отношение Сталина к ее автору, таким образом, играли роль второстепенную, если вообще имели какое-либо значение в запрете «Батума». Впрочем, еще меньшее понимание ситуации проявили мхатовские деятели, предложившие Булгакову написать биографическую пьесу о Сталине. Они явно не следили за историко-партийной печатью и упустили важнейший нюанс: вождя следовало прославлять, а не совершать экскурсы в его прошлое. Исторические, документальные публикации из сталинской биографии были в высшей степени дозированы, подконтрольны ЦК партии и самому Сталину и исчисляются единицами[42]. В бывшем ЦПА ИМЭЛС (ныне РГАСПИ) хранятся несколько рукописей книг о его детстве, написанных готовыми услужить былыми друзьями, но оставшихся неизданными вследствие прямого запрета, исходившего лично от вождя. Если присмотреться к выходившим в 1930-е годы стихотворным сборникам о Сталине, заметна та же тенденция. Так, из отмеченного Венявкиным[43] сборника «Стихи и песни о Сталине» (1936)[44] можно узнать, что «Он солнцу врагов закатиться велел / Сказал – и восток для друзей заалел» (Аяб Берген) или что «Сталин, ты выше / Высоких небес / И выше тебя / Только мысли твои» («Горская песня о Сталине»), но относительно его биографии сообщается лишь, что «Родился он в бедной семье / И рос так же, как все дети растут / Но уже с ранних лет он стал выделяться / Сталин – великий наш вождь» и что «С юных лет он много испытал / Видел годами пытки, тюрьму и голод / Но ничего его не сломило, и он все крепчал, / Сталин – наш великий вождь» (Бахши из Оби-Гарма). В остальном же «Остатки былого / Исчезли, как призрак» (А. Александрович).