Юрий Зарецкий (р. 1953) – историк культуры, профессор факультета философии Национального исследовательского университета Высшая школа экономики (Москва). Автор книг «Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини» (2000), «Автобиографические “Я” от Августина до Аввакума: очерки истории самосознания европейского индивида» (2002), «Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени» (2011), «Стратегии понимания прошлого: теория, история, историография» (2011).

 

В предисловии к опубликованному в 1997 году сборнику статей, представляющих новые направления в изучении истории субъективности, известный британский историк науки Рой Портер убеждал читателей: «Пришло время переосмысления “великой саги становления Я”, унаследованной нами от предшественников»[2]. Не вызывает сомнений, что, когда сборник готовился к печати, это переосмысление уже шло полным ходом, однако его основные направления – и тем более результаты – еще не были сколь-нибудь отчетливо видимы. Сегодня ситуация изменилась: целый ряд исследований последнего времени дают возможность очертить – хотя бы пунктирно – некоторые из произошедших в ходе этого переосмысления новаций. Поговорим сейчас о тех из них, что относятся к двум взаимосвязанным сюжетам: «истории субъективности» и «истории автобиографии». За точку отсчета примем традиционную модель их изучения, сложившуюся в конце XIX – первой половине XX веков и сегодня по-прежнему доминирующую в социогуманитарном знании.

 

Старая версия

Индивидуализм–индивид–индивидуальность. В основе этой традиционной модели лежит представление об особом индивидуалистическом характере европейской культуры, который принципиально отличает ее как от более ранних европейских культур, так и от культур неевропейских. Появление этого представления было одним из результатов поворота, начавшегося в эпоху Просвещения и завершившегося в первой половине – середине XIX века. Важнейшим его основанием стали идеи Просвещения, в частности, признание за каждым человеческим индивидом врожденных и неотъемлемых прав и свобод, придававшее абсолютную значимость индивидуальной личности. Позднее в европейской интеллектуальной традиции сложилась идея самоценности каждого человека, согласно которой он признавался значимым сам по себе, а не потому, что является частью какой-либо общественной группы: крестьянином или правителем, членом семейного клана, купеческой гильдии и тому подобное. Вслед за утверждением этой идеи последовало признание неповторимости каждого отдельного человека, наличия у него собственного уникального «внутреннего мира».

Ученые XIX – начала XX веков, впрочем, связывали рождение новой индивидуалистической личности с разными историческими обстоятельствами. Его соотносили с Великой французской революцией (Алексис де Токвиль), капитализмом (Карл Маркс), ранним христианством и евангельской этикой (Эрнст Трельч), культурой Возрождения (Жюль Мишле, Якоб Буркхардт), протестантской (в особенности кальвинистской) этикой (Макс Вебер), эстетикой романтизма (Георг Зиммель). Впоследствии наиболее влиятельным объяснением появления новоевропейского индивида стала модель «открытия индивида», предложенная Якобом Буркхардтом в его знаменитом труде о культуре Возрождения в Италии[3].

Центральный тезис швейцарского историка заключался в том, что появление человека современного индивидуалистического типа произошло в Италии эпохи Возрождения, и именно оно знаменует начало Нового времени. В XX веке модель Буркхардта оказала огромное влияние на осмысление европейцами общего хода своей истории. Пережив серьезную, порой уничтожающую, критику, более столетия она продолжала оставаться наиболее влиятельной у гуманитариев самых разных направлений (и, по-видимому, остается таковой и сегодня). К сказанному важно добавить, что ни Буркхардт, ни его последователи, описывая революционные изменения итальянского общества XIV–XVI веков, порожденные явлением в мир новой индивидуалистической личности, не стремились к терминологической точности и не делали различий между понятиями «человек», «индивид», «индивидуальность», «Я», «субъект». Главным для них было показать различные, революционные по своему характеру, проявления нового индивидуалистического человека, свидетельствующие о произошедшем в ренессансную эпоху глубинном сдвиге в истории европейской цивилизации.

История автобиографии как история индивидуализма. Описывая исторический процесс обособления европейского индивида от коллективного целого и трансформации его внутреннего мира, историки, философы, социологи основывались на самых разных свидетельствах – от богословских трактатов до произведений живописи. Однако большинство их (вслед за Буркхардтом) в качестве наиболее информативных документов использовали биографии и автобиографии (последние – наиболее часто). Изучение ими автобиографических свидетельств основывалось при этом на трех исходных посылках. Первая – что история индивидуализма (вариант – субъективности, Я, индивидуальности, личности) и история автобиографии неразрывно, «естественным образом», связаны, причем эта связь однонаправленна: трансформации индивида во времени имеют своим следствием трансформации порождаемых им автобиографических форм. Вторая – что это развитие имеет хотя и неравномерный, но безусловно прогрессивный характер: чем ближе к нашему времени, тем более обособленным становится индивид и тем более развитой и сложной становится его личность (соответственно, то же самое происходит и с автобиографическими текстами, в которых она находит отражение). Наконец, что индивид/личность/Я/субъект, несмотря на их историческую изменчивость, по своей сути являются онтологическими субстанциями: в том или ином виде они всегда присутствуют в человеческом обществе, являясь источником (само)сознания каждого отдельного человека.

Именно из этих посылок исходит знаменитая «История автобиографии» Георга Миша[4], охватывающая сотни сочинений, созданных на протяжении трех тысячелетий. Главным предметом интереса в ней является не автобиография как литературная форма, а великий общечеловеческий процесс становления индивидуалистической личности, нашедший наиболее полное и яркое выражение в западном мире. Что касается общих изменений автобиографических форм (и, соответственно, лежащих в их основе «структур индивидуальностей»), Миш использует для их обозначения формулу «открытия индивида» Буркхардта, однако не связывает это «открытие» исключительно с итальянским Ренессансом. Он утверждает, что нечто подобное, хотя и менее значительное по своим последствиям, происходило и в двух других более ранних культурах – библейской и античной.

Написанное почти через семьдесят лет после выхода первого тома труда Миша исследование по истории европейской автобиографии Карла Вейнтрауба «Значение индивида: личность и обстоятельства в автобиографии» также исходит из того, что автобиография является важнейшим источником, позволяющим проследить историю самосознания европейской личности. Вейнтрауб разделяет мнение своих предшественников о том, что человеческая индивидуальность существовала всегда и что в один прекрасный момент – в эпоху Возрождения – она заявила о себе «в полный голос». Однако расставляет акценты несколько иначе, чем Буркхардт и Миш: новоевропейская личность в результате серии трансформаций появляется только к началу XIX века. Задачу изучения автобиографических сочинений он, соответственно, видит в том, чтобы «проследить постепенное появление некоторых наиболее важных факторов», способствовавших рождению современной концепции Я[5].

Критика традиционной модели. Начиная с 1980-х годов эта господствующая модель стала все чаще подвергаться критике. Причем в числе критиков оказалось немало представителей обычно считающегося консервативным и не склонным к теоретизированию «цеха» историков.

Одним из наиболее последовательных среди них стал известный специалист по культуре раннего Нового времени Питер Берк, который, солидаризируясь с Роем Портером, призвал к пересмотру традиционных подходов к истории европейского индивида и его самосознания. Для такого пересмотра, по его мнению, сложились три группы оснований: «географические», «социологические» и «хронологические»:

 

«Во-первых, мы не можем признать уникальности западного Я без изучения японских автобиографий, китайских портретов и так далее. [...] Во-вторых, существует социологическая проблема: чьего Я? Примеры Буркхардта были взяты из жизни незначительного меньшинства итальянцев, преимущественно мужчин, принадлежащих к господствующему классу. В-третьих, противопоставление Буркхардтом Ренессанса и Средневековья было слишком резким»[6].

 

Берк также обратил внимание на необходимость уяснения историками очевидной проблематичности использования категории Я и тех теоретических сложностей, которые были неведомы Буркхардту. Для швейцарского историка, замечает он, основные источники понимания ренессансного человека казались вполне прозрачными, то есть напрямую говорящими о некоем статичном Я, действующем «за фасадом» текста или картины. Однако такое понимание субъективности было подорвано наукой XX столетия: многие влиятельные исследования последних его десятилетий не считают возможным рассматривать ее как имманентную часть реальности. Они свидетельствуют о «формировании», «конструировании» или даже «изобретении» Я, понимаемого как лингвистический, культурный и социальный конструкт. К тому же, добавляет историк, «нам следует освободиться от западнического буркхардтовского допущения, что индивидуальное самосознание родилось в некоем определенном месте, Италии, и в определенное время…»[7].

Если подытожить развернувшуюся в 1980–1990-е годы критику старой европоцентристской версии исторически прогрессивного развития индивидуальности и субъективности, можно сделать по крайней мере два заключения. Во-первых, для многих исследователей эта версия не только бесповоротно утратила свою эвристическую ценность, но и вообще какой бы то ни было научный интерес. Во-вторых, критика дала мощный толчок для разработки иных подходов к изучению темы, основанных на новых теоретических основаниях.

 

Обновление 1: понятийный аппарат

Первое обновление в этом изучении, наиболее заметное внешне, связано с изменениями в терминологическом аппарате, используемом исследователями. В результате чего на смену ранее общеупотребимым понятиям стали приходить новые, конкурирующие с прежними, а иногда даже и вытесняющие их.

Субъект. Одна из таких трансформаций произошла с привычными прежде взаимосвязанными понятиями «индивид», «человек», «личность», «Я». Теперь вместо них стало все чаще употребляться заимствованное из философии более абстрактное «субъект», несущее по сравнению с его традиционным истолкованием в рамках субъект-объектной дихотомии новую смысловую нагрузку. Субъект теперь стал пониматься не столько как агент действия, сколько как изменчивый результат влияния властных отношений. Вот как поясняет суть этой новой смысловой нагрузки Луи Монроз:

 

«“Субъект” – термин одновременно грамматический и политический – приобрел в последнее время популярность не просто как модный синоним слова “индивид”. Дело именно в том, что этот термин позволяет подчеркнуть: индивиды и сама концепция “индивидуального” исторически формируются языком и обществом»[8].

 

Нужно заметить, что мысль о сконструированности таких феноменов, как «индивид», «личность» или «Я», высказанная еще Ницше, долгое время оставалась для гуманитарного знания маргинальной, – слишком самоочевидной и слишком глубоко укорененной в европейском сознании (начиная с Декарта или даже с раннего христианства) казалась их онтологичность. Перемены начались в 1970–1980-е годы, когда – во многом под влиянием работ Мишеля Фуко – стало приобретать авторитетность представление о том, что понятия, обозначающие человеческую субъектность, не являются отражением «объективной действительности». Индивидуальная личность стала теперь все чаще рассматриваться как результат действия определенных исторически изменчивых властных отношений в обществе, превратившись в некое разомкнутое единство, зависимое от морали, закона и трактуемое через такие понятия, как суверенность, правá, рациональность, ответственность, умственное здоровье, сексуальность. То есть из первичного «атома», вневременной онтологической характеристики «личность» стала результатом различных социальных практик подчинения и освобождения. Это превращение принципиально изменило перспективу изучения проблемы: вместо поисков исторических форм онтологического субъекта, теперь следовало осмысливать то, как субъект обретает конкретную форму через артикуляцию неопределенности в специфических социальных и исторических контекстах[9].

Конкуренция между понятием «субъект» и традиционными понятиями «человек», «индивид», «личность», «Я», начавшаяся в рамках постструктурализма, впрочем, никогда не носила тотального характера. Она, например, наиболее отчетливо проявилась в литературной критике, но осталась почти незаметной в историографии. Последнее, однако, не значит, что эта конкуренция вовсе не коснулась историков: продолжая использовать традиционный понятийный аппарат для обозначения субъектности, они все чаще стали вкладывать в старые понятия новые смыслы. К тому же именно историки в последние годы оказались в авангарде изобретения новых обозначений для свидетельств личного характера.

Egodocument, Selbstzeugnis, l’écrit du for privé, life-writing. На протяжении десятилетий историки как бы «естественным образом» заимствовали соответствующие понятия из литературоведения, то есть называли документы, которые изучали, «автобиографиями», «мемуарами», «дневниками», – в точном соответствии с обозначением литературных жанров. Примерно с 1980-х годов ситуация начала меняться: они все чаще стали обращать внимание на то, что жанровые обозначения плохо «работают», когда их применяют к автобиографическим свидетельствам, созданным до Нового времени, и стали изобретать другие, более адекватно отражающие многообразие, историческую изменчивость и, главное, смысловое содержание этих свидетельств.

Примечательно, что это изобретение велось внутри каждой национальной историографической традиции более-менее обособленно. Egodocument, первое и, пожалуй, наиболее известное из понятий, призванных заменить привычные, появилось в Нидерландах еще в середине 1950-х. Сегодня оно получило широкое распространение в Германии, Швейцарии, Франции, Великобритании. Неологизм был придуман с тем, чтобы объединить в единое целое несколько типов источников: автобиографии, мемуары, дневники, письма личного содержания. Его автор Жак Прессер называл эгодокументами «те исторические источники, в которых исследователь сталкивается с “я” – или иногда (Цезарь, Генри Адамс) “он” – как одновременно пишущим и постоянно присутствующим в тексте субъектом описания»[10].

В англоязычном мире понятие ego-document употребляется сегодня фактически в том же смысле, что и в Нидерландах. Одним из пионеров его использования был упоминавшийся выше Питер Берк, говоривший о важности эгодокументов для изучения темы личности в истории и для современных споров об истории субъективности[11]. Оно также хорошо известно в германоязычной историографии (Ego-Documente) и франкоязычной истории литературы (egodocument). Впрочем, в каждом случае смысловое наполнение этого понятия имеет свою специфику. Во Франции, например, оно нередко ассоциируется со вполне конкретными жанрами национальной литературы XVII–XIX веков: письмами (lettres), дневниками (journaux intimes), путевыми заметками (relations de voyage), livres de raison, мемуарами (mémoires), и его употребление обычно обходится без специального теоретизирования. В Германии, напротив, осмысление того, что следует понимать под эгодокументом, в 1990-е годы вылилось в оживленную дискуссию[12].

Тогда же, в 1990-е, немецкими историками было введено в научный оборот новое понятие – «свидетельство о себе» (Selbstzeugnis). Произошло это в значительной мере благодаря опубликованной в 1994 году небольшой теоретической статье Бенины фон Крузенштерн с выразительным названием «Что такое свидетельства о себе?»[13]. Исследовательница, занимавшаяся в то время изучением личных документов времен Тридцатилетней войны, попыталась уяснить, что именно интересует историка в разного рода текстах, написанных от первого лица, и как этот интерес соотносится с их общей формой/жанром. В итоге она пришла к выводу, что вопрос о том, является ли тот или иной документ «свидетельством о себе», не имеет большого смысла, если мы будем обращать главное внимание на его форму. Например, в письме могут присутствовать как разнообразные сторонние сведения, малоинтересные историку, пытающемуся понять мир человека прошлого, так и то, ради чего, собственно, он ведет поиск, – события индивидуальной биографии, размышления о жизни, описания собственных переживаний, раздумий. Именно это личное, говорящее о человеке (но не документ в целом) и является, согласно Крузенштерн, «свидетельством о себе». С конца 1990-х понятие Selbstzeugnis постепенно стало все более настойчиво оттеснять на задний план другие, традиционно использовавшиеся немецкими учеными, однако за пределами немецкоязычного мира оно оказалось мало востребованным.

Заметное обновление терминологического аппарата историков в это же время происходит во Франции. В последние два десятилетия здесь прочно вошло в научный лексикон новое понятие l’écrit du for privé (сочинение частного характера?), впервые использованное в 1980-е годы Мадлен Фуазиль в третьем томе «Истории частной жизни», вышедшем под редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби. Написанный ею раздел назывался «L’Écriture du for privé»[14] (в английском переводе – «The Literature of Intimacy»). Понятие оказалось востребованным в 1990-е в ряде французских изданий и в следующем десятилетии стало ключевым для нескольких междисциплинарных исследовательских проектов[15]. В связи с его употреблением можно отметить два момента: во-первых, l’écrit du for privé трактуется во Франции более широко, чем egodocument; во-вторых, французские историки и литературоведы не стремятся придать этому неологизму научной строгости или хотя бы дать сколь-нибудь ясное его определение.

В эти же годы терминологические новации происходят и в англоязычном мире. Здесь стало широко использоваться новое, более общее понятие «жизнеописание» (life-writing), объединяющее то, что традиционно понималось как «автобиография» и «биография». Употребление его было закреплено в концепции двухтомной «Энциклопедии жизнеописаний»[16] и в последние годы получило распространение в различных междисциплинарных исследованиях, в особенности в США. Впрочем, в англоязычной научной литературе широко используются и заимствованный из лексикона литературных критиков термин «рассказ о себе» (self-narrative), и англоязычные аналоги терминов, употребляемых континентальными коллегами: ego-document, self-testimony, first-person writing.

 

Обновление 2: автобиографический субъект

Проблематизация понятия субъекта в постклассической философии, в частности его растворение в языковых играх, социальных практиках, ритуалах и так далее, а также появление в ней новых концептов субъективности[17] имели своим следствием переосмысление традиционной трактовки отношений между субъектом и автобиографией. Установление новых связей между ними стало одной из важнейших и наиболее спорных тем в дискуссиях исследователей последних десятилетий XX века. Дело в том, что именно в это время в философии с невиданной ранее остротой встал вопрос о цельности субъекта, а в литературной критике стала очевидной необходимость проведения отчетливых различий между понятиями «автор», «писатель», «пишущий», «рассказчик» и «главный герой». В эти же годы литературные критики стали доказывать, что содержание и структура автобиографического рассказа определяется не только (а порой и не столько) его личностью, происшедшими с ним событиями, но и конкретными языковыми нормами, жанровыми канонами, культурными матрицами. В результате традиционно очевидные отношения между автобиографическим рассказом и его создателем превратились в проблему. Сторонники крайней точки зрения в развернувшихся дискуссиях утверждали: искать автобиографического субъекта (автора, рассказчика, главного героя) вне пределов текста бесперспективно в принципе, поскольку сама субъективность создается именно в процессе письма. «Мы считаем, что жизнь производит автобиографию, наподобие действия, производящего его следствие, но не можем ли мы допустить, с той же степенью достоверности, что автобиографический проект может сам произвести и определить жизнь?» – задает один из них вопрос, звучащий явно риторически[18].

Сам феномен автобиографии в постструктуралистской критике стал, таким образом, пониматься принципиально иначе: из свидетельства о Я автора он превратился в один из «дискурсивных типов», в котором авторское Я (autos) сводится к грамматической категории лица или, в лучшем случае, сопрягается с понятиями «интенциональность» и «действующее лицо». Проблема «смерти автора», о которой сначала говорили применительно к литературным произведениям (Ролан Барт), теперь актуализировалась в связи с сочинениями автобиографического жанра[19]. В новой эпистемологической ситуации исследовательский анализ стал переноситься с autos на особенности автобиографического дискурса (grapho) или вообще на восприятие автобиографического текста читателем. Понятию же о рассказчике-субъекте как некоей части внетекстовой действительности, порождающей автобиографические смыслы, в ней просто не оставалось места. Параллельно с привычной двухчастной эпистемологической моделью (субъект как онтологическая реальность и автобиография как отражение этой реальности) в гуманитарном знании, таким образом, возникла новая, предлагающая трактовать автобиографию и субъективность как динамическое единство – «автобиографический субъект».

Тот факт, что в постструктуралистской критике Я автобиографического текста превратилось в языковую конструкцию, лишь отдаленно связанную с конкретным человеком, не мог не оказать влияния на историков. Восприняв в большей или меньшей степени ее откровения, многие из них отошли от традиционного прочтения личных свидетельств как «источников», созданных специально для того, чтобы сообщить им о личности их авторов. Отказавшись от попыток получить прямой доступ к историческому субъекту, историки обратились к исследованию социальных и культурных конвенций, формирующих ту или иную модель автобиографического нарратива, к анализу ее особенностей, связей с другими и так далее. Фигура создателя этого нарратива (в классической историографической традиции – то есть автора исторического источника, передающего сведения о том, «как оно было на самом деле») таким образом отодвигалась на задний план.

Впрочем, необходимо добавить, что, несмотря на эти постструктуралистские новации, значительно усложнившие эпистемологическую составляющую проблемы, большинство сегодняшних исследователей автобиографических сочинений настойчиво продолжают попытки проникнуть с их помощью в мир человека другой эпохи. К тому же сам язык современного европейца в рассказе о других людях не может обойтись без таких понятий, обозначающих субъективность, как «индивид», «личность», «Я». Иными словами, рассмотрение истории европейского субъекта как некоей онтологической части исторической действительности сегодня по-прежнему остается актуальным. Точно так же, как и рассмотрение истории автобиографии в качестве важнейшего свидетельства его существования и исторических трансформаций в веках.

 

Обновление 3: транскультурная перспектива

Критика западоцентризма в изучении истории субъективности и истории автобиографии, начавшаяся в 1980-е годы под влиянием антропологических и постколониальных исследований, а также обнаружение учеными множества личных свидетельств в арабской, японской, византийской и других письменных традициях, не только показала его ограниченность, но и поставила на повестку дня необходимость выработки иных подходов к анализу их многообразия.

Наиболее развернутая и теоретически обоснованная программа работы в этом направлении была предложена в начале 2000-х в исследовательском проекте Берлинского свободного университета «Рассказы о себе в транскультурной перспективе» (руководители Клаудиа Ульбрих и Габриэла Янке)[20]. Главная ее идея состоит в том, что автобиографические свидетельства необходимо рассматривать в тех конкретных историко-культурных контекстах, в которых они появлялись и функционировали, а их создание – как особые формы человеческой деятельности, в том или ином виде присущие разным историческим периодам и культурам. Такая перспектива, по мнению немецких ученых, дает возможность отказаться от искаженного взгляда на проблему с позиции современного европейца и позволяет глубже осмыслить различные исторические формы, в которых индивидуальная жизнь человека превращалась в письменный рассказ. Подход, согласно которому личные документы соотносятся с понятием «индивидуальность» и рассматриваются в парадигме «развития индивидуализма», в этой программе категорически отрицается на том основании, что он дает искаженную картину неевропейских культур и сводит обсуждение их особенностей к «недостаткам» и «отставанию в развитии». Ее разработчики исходили из того, что методология транскультурного анализа позволит «открыть пути осмысления различных возможностей описания Я как в европейских, так и в неевропейских эгодокументах»[21].

Работа над проектом, в которой участвовал большой интернациональный коллектив, оказалась весьма плодотворной. Важным ее результатом стал сборник статей «От индивида к личности. Новые концепты в области теории автобиографии и изучения свидетельств о себе»[22]. В его вводной статье было предложено развернутое теоретическое обоснование новой методологии изучения проблемы и соответствующий ей новый понятийный инструментарий. Прежде всего, «чтобы освободиться от скрытого балласта допущений, которые несут в себе понятия “индивид”, “Я” и “субъект”», Ульбрих и Янке предложили использовать понятие «личность» (person), в немецком языке (в отличие, добавим, от русского), не нагруженное культурно значимыми смыслами. Соответственно, и общая задача проекта определялась ими не как историзация понятий «индивид», «Я», «субъект», а как поиск содержания понятия «личность» в различных эпохах, культурах, ситуациях.

 

«По существу, речь идет о претензии на то, чтобы в первую очередь раскрыть содержание свидетельств о себе в их собственных контекстах, и о стремлении избежать директивных установок, которые, например, несет с собой отсылка к буркхардтовскому понятию “рождения индивида”».

 

Сделать это, полагают исследовательницы, можно, перенеся внимание с индивида на отношения, как этого требуют постмодернистские исследования автобиографий: «Если отказаться от вопроса об индивиде как о точке отсчета, изменятся вопросы, а вместе с этим и ответы»[23].

 

«Ученые долгое время считали “автобиографию” специфически западным жанром и соотносили ее со специфически западными представлениями об “индивидуальности” или “универсальной” абстрактной личности. Такого рода формулировки тяготеют к представлению о модернизации как о процессе рождения автономного индивида, с одной стороны, и рыночного капитализма, с другой. Современная наука… показала неадекватность этих специфически западных понятий. В результате исторические исследования рассказов о себе выработали ряд новых подходов к этим источникам, рассматривающих в качестве аналитического фокуса пишущего субъекта как активное действующее лицо в контексте ее или его социальных и культурных отношений»[24].

 

Наиболее эффективным из этих подходов Ульбрих и Янке считают «тематизацию “рассказа о собственной жизни” в разных культурах, в разные периоды, в разных регионах и в разных контекстах». Суть этой тематизации и ее возможные результаты разъясняются следующим образом:

 

«Такого рода исследование должно разрушить укоренившееся представление – особенно известное применительно к Западу, но также часто применяемое по отношению к другим культурам – о том, что развитие индивидуальности и автобиографии тесно связаны и взаимозависимы. Это ошибочное представление должно уступить место открытой встрече с конкретным понятием “личность”, как оно формулируется в каждом рассказе о себе»[25].

 

Обновление 4: автобиография как социальная практика

Последнее из обновлений, о котором пойдет речь, тесно связано с теоретическими новациями проекта Берлинского свободного университета. Оно было предложено сравнительно недавно и до сих пор не привлекало существенного внимания исследователей. Возможно, одной из причин его сравнительной малоизвестности является то, что в нем внимание акцентируется на историческом исследовании проблемы, а традиционно доминирующий литературоведческий анализ автобиографических текстов, наоборот, отодвигается на второй план. Главное в этой новой методологии – анализ находящейся «за» этими текстами социальной действительности, не только порождающей смыслы текстов, но и само их появление.

Инициатором и главным сторонником интерпретации автобиографии как социальной практики стала Габриэла Янке, опубликовавшая в 2002 году монографию, где была сформулирована проблема соотношении между свидетельствами о себе и конкретными историческими обстоятельствами, в которых они появились[26]. И, хотя она исследовала вполне конкретную группу текстов – автобиографические рассказы в германоязычном мире раннего Нового времени, – ее выводы и разработанная ею методология анализа, безусловно, открыли широкие возможности для изучения автобиографических свидетельств других исторических регионов и эпох[27].

Для наглядной демонстрации этой новой исследовательской перспективы в одной из своих работ Янке обращается к краткой автобиографии Николая Кузанского, написанной им на латыни в 1449 году и содержащей сухие отрывочные сведения о его жизни. Современный читатель, знакомый с личными свидетельствами Нового времени, вполне может заключить, что Кузанец просто еще не умел рассказывать о себе так же подробно и увлекательно, как, скажем, Руссо или Гёте. Однако такое заключение, замечает исследовательница, будет малопродуктивно для понимания этого текста. Лучше обратить внимание на то, в какой форме эти сведения подаются рассказчиком, и особенно на его избирательность: почему он упоминает одни сведения и опускает другие? Ответ на этот вопрос, по Янке, очевиден: Кузанец представлял в тексте свое Я (точнее, отдельные его стороны) совсем не для того, чтобы сегодняшние читатели имели возможность выносить о нем свои суждения. Это представление происходило в исторически-конкретном времени и месте, оно было частью процесса коммуникации с другими людьми. В ходе этой коммуникации как раз и формировался вполне определенный, нужный автору на тот момент образ его Я.

 

«Таким образом автобиография [Кузанского] является социальной практикой, подразумевающей наличие некоей публики, причем само действие совершается в определенное время, в определенной личной ситуации и является частью определенного социального контекста»[28].

 

Внимание исследователя автобиографического свидетельства, настаивает Янке, должно концентрироваться на ситуации написания текста как акта коммуникации, «на времени, в котором писали авторы, а не на времени, о котором они писали»[29]. Тогда тексты выступят как социальные поступки их авторов, а сами авторы предстанут не как абстрактные индивиды (что считается само собой разумеющимся при традиционном взгляде), а как общественные существа, относящиеся к конкретной социальной, профессиональной, религиозной, гендерной группе и действующие внутри определенных социальных контекстов и связей. Такое новое понимание соотношения текста и контекста ведет к принципиально важным выводам исторического, методологического и теоретического характера:

 

«Во-первых, мы не можем продолжать рассказывать историю рождения западного индивида (по крайней мере, в связи с автобиографическими сочинениями). Во-вторых […] мы должны будем рассматривать контексты, ситуации и стратегии. В-третьих […] такой подход будет также иметь последствия для нашего понимания автобиографии как литературного жанра, являющегося частью широкого поля различных способов автобиографического письма и непосредственно вовлеченного в значимые социальные связи»[30].

 

***

Обозначенные выше обновления, конечно, не исчерпывают многообразия теоретических поисков в осмыслении двух «историй» – субъекта и автобиографии. Совершенно очевидно также, что они не имеют директивного характера: вопрос принять или не принять то или иное, конечно, остается делом каждого исследователя. Хочется только надеяться, что этот исследователь, по меньшей мере, будет с ними знаком.