Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) – литератор, историк, редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор (и соавтор) 12 книг.

 

Сергей Зенкин выпустил сразу две книги, посвященные истории идей, гуманитарной теории, истории культуры. Издательство РГГУ опубликовало его работу «Небожественное сакральное: теория и художественная практика»[1], а «Новое литературное обозрение» – сборник статей «Работы о теории»[2]. В первой предпринимается попытка сделать набросок междисциплинарной «истории сакрального», точнее – его концепций. Среди героев этой книги – Эмиль Дюркгейм, Марсель Мосс, Рудольф Отто, Мэри Дуглас, Юрий Лотман, Жозеф де Местр, Мирча Элиаде, Жорж Батай, Роже Кайуа, Жан-Поль Сартр. «Работы по теории», как явствует из подзаголовка, состоит из отдельных статей, посвященных теоретическим открытиям гуманитарной мысли ХХ века. Автор анализирует соотношение слова и поступка, текста и социального института, языкового знака и образа. В книге речь идет прежде всего о русской формальной школе и французском структурализме и постструктурализме; ее герои – Ролан Барт, Михаил Бахтин, Вальтер Беньямин, Пьер Бурдьё, Карло Гинзбург, Альгирдас Греймас, Юрий Лотман, Поль Рикёр, Майкл Риффатер, Виктор Шкловский и многие другие.

Многие знают Сергея Зенкина прежде всего как переводчика главных французских теоретиков прошлого века, от Барта до Бодрийяра, другие – как интересного и оригинального историка идей, третьи – в качестве редактора и комментатора многих важных для русской культуры научных и художественных изданий, четвертые – во всех вышеперечисленных качествах сразу. Место Зенкина в постсоветских гуманитарных исследованиях – и культуре в целом – велико; определить это место я попросил представителей двух постсоветских поколений гуманитариев – редактора отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение», поэта и переводчика Александра Скидана («сорокалетние»), и шеф-редактора журнала «Неприкосновенный запас», филолога, историка культуры Илью Калинина («тридцатилетние»). Вопросы им я предложил одни и те же:

1. В послевоенной русской культуре множество превосходных переводчиков – как художественных текстов, так и академических (или, шире говоря, просто гуманитарных). Это связано прежде всего с особенностью советского функционирования сферы культуры; сила цензуры была такова, что многие авторы вместо того, чтобы писать и «печатать» свое, переключались на переводческую деятельность. Оригинальная русская словесность и наука проиграли от этого, конечно, зато качество и количество переводов столь же несомненно выиграли. Таким образом к концу СССР образовался удивительный тип гуманитария широкого профиля, являющегося профессионалом сразу в нескольких сферах; одна из его разновидностей – «переводчик/комментатор/автор». Мне кажется, Сергей Зенкин является чуть ли не идеальным воплощением такой позиции в постсоветской гуманитарной среде. А вот для вашего поколения какая сторона, какая профессия Зенкина открылась прежде всего?

2. Сейчас, когда «просветительская» функция переводов «французской теории», как кажется, исчерпана, куда двигаться? Географически («турецкая теория», «итальянская теория» и прочая далее)? Тематически? Или сам процесс массового перевода авторов от Барта до Бурдьё носил какой-то иной, нежели «просветительский», характер?

3. Ваш любимый перевод и ваша любимая работа Зенкина.

4. Сейчас много говорят о том, что «французская теория», «теория» вообще не прижилась в русской гуманитарной сфере. Если полистать «массовую» гуманитарную академическую продукцию сегодняшней России, кажется, что это так. Ни малейшего следа знакомства и творческой переработки того, что произошло в этой области в континентальной Европе и Северной Америке за последние шестьдесят–семьдесят лет, обнаружить там невозможно. Но вместе с тем, выросший на ниве этой «теории» научный жаргон раздражает (порой справедливо), а порой и скрывает содержательную пустоту некоторых «продвинутых» русских исследований. Несколько действительно блестящих оригинальных работ, имеющих в виду весь этот теоретический контекст, картины не меняют. Значит ли это, что дело замечательных «переводчиков/комментаторов/авторов», таких, как Сергей Зенкин, потерпело неудачу?

 

Илья Александрович Калинин (р. 1975) – филолог, историк культуры. Шеф-редактор журнала «Неприкосновенный запас», доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

 

1

Уход части советских писателей, литераторов, гуманитариев в пространство перевода – большая и сама по себе интересная тема, а сам этот исход, как правильно замечено, имел не только негативные последствия. Другое дело, что и это пространство перевода имело достаточно жесткие границы, что особенно отчетливо проявилось в отношении гуманитарной теории второй половины XX века. 1990-е открыли в том числе и эти границы. Однако поток новых имен и теорий, направлений и школ, хлынув через открытые настежь шлюзы, заполняя концептуальный вакуум (которого не могли заполнить ни дрейфующая в сторону теории культуры московско-тартуская семиотика, ни исторический материализм, перековавший формационный подход на цивилизационный и переименовавший себя в «культурологию»), грозил затоплением. Кто-то апокалиптически воспринимал это как нашествие двунадесяти языков, кто-то – как интеллектуальный аналог наступающей эпохи потребления, ярмарку теорий, форсированное приобщение к которым сулило гранты, стипендии и стажировки. Каждый получил свое: русский язык – очередную лексическую прививку, а пласт французских заимствований, помимо языка фортификации и светского салона, обогатился языком французской теории. Но, как часто бывает в ситуации переноса чего-либо из одной интеллектуальной среды в другую, проблема заключалась в контексте: не просто в их несовпадении, а в фактическом отсутствии в сознании большинства отечественных читателей какого-либо представления об интеллектуальном процессе, внутри которого существовали, полемизируя друг с другом, те теоретические программы, которые в России появлялись вместе и одновременно. Так что Фуко и Лакан, Барт и Бодрийяр, Делёз и Лаку-Лабарт оказывались товарищами по партии, вроде Маркса и Энгельса или Каменева и Зиновьева, не хватало только «примкнувшего к ним Шепилова». Хотя роль «примкнувшего» в скором времени с успехом исполнил Жижек.

В этой связи фигура «переводчика/комментатора/автора» оказалась тем более важна, что перевод как таковой (даже хороший) зачастую приводил к довольно странному эффекту. Те или иные, вырванные из общего контекста, книга или автор превращались в фетишизированные объекты, чем-то напоминающие вынесенные на берег обломки чужой, более развитой цивилизации, что приводило – и до сих пор приводит – к возникновению в традиционных доиндустриальных обществах так называемых cargo cults. Иронически ссылаясь на название книги, выпущенной Сергеем Зенкиным в издательстве РГГУ, эту практику также можно было бы описать через понятие «небожественного сакрального».

Сергей Зенкин – один из образцовых представителей той критической версии перевода, которая препятствует описанной выше традиции присвоения чужого. Зенкин – мастер перевода и комментария, автор контекстуализирующих оригинал вступительных статей, которые, выполняя прикладную функцию концептуального путеводителя, одновременно являются самостоятельными исследованиями. Трудно (не являясь рок-музыкантом рубежа 1980–1990-х) говорить от лица поколения, но мне кажется, что многие из тех, кто поступил в университет в первой трети 1990-х, узнали Сергея Зенкина одновременно и как автора, и как переводчика, и как комментатора, что было связано с его тогдашней работой в журнале «Новое литературное обозрение», где начиная с шестого номера он возглавлял отдел теории. В этом смысле пространство журнала идеально для реализации всех возможных интеллектуальных компетенций (смотри, к примеру, «Мой временник» Бориса Эйхенбаума), что с особым блеском было продемонстрировано Зенкиным в специальном номере «НЛО», посвященном литературе и гуманитарной мысли Франции (1995. № 13).

 

2

Мне кажется, это тот случай исчерпанности, когда за этим понятием нет привычных отрицательных коннотаций. Многие, хотя и не все, концептуальные зияния ликвидированы. Постепенно будут закрыты еще какие-то из оставшихся интеллектуальных лакун. Происходить это будет уже не столько согласно каким-то случайным факторам вроде личных предпочтений и знакомств переводчика или издателя, политики национальных фондов, поддерживающих переводческие программы, и так далее. Как мне кажется, уже начала действовать логика внутренней потребности: так, скажем, вал переводов философии и гуманитарной теории, имевший место в 1990-х и начале 2000-х, сменился акцентом на перевод работ, связанных с политической теорией и политэкономией. Отсутствие политики инициирует повышенный интерес к политической науке. Возвращается и интерес к левой интеллектуальной традиции, почти отсутствовавший в 1990-е. И это тоже внутренний интеллектуальный и социальный запрос, связанный с современной ситуацией, а не просто с культуртрегерской интенцией ввести классические работы, переведенные на все языки, в отечественный библиотечный фонд. В определенном смысле время переводов прошло. Вопрос в том, наступит/наступило ли время перемен, вызванных в том числе и переводами. Диагноз или прогноз зависит от прикладываемых масштабов оценки. Можно сказать: и да, и нет. Что касается переводов «французской теории», то они, действительно, носили «просветительский» характер – но в более широком смысле понятия просвещения. Они приобщали не просто к знаниям, но к самой современности, хотя и позиционировались под рубрикой «постмодерна».

 

3

Трудный выбор, но все же из переводов я бы отметил такие разные работы, как «Система вещей» Бодрийяра (это был, пожалуй, первый книжный перевод Зенкина, который я прочитал, да и первая из прочитанных мной книг Бодрийяра) и «Ролан Барт о Ролане Барте» – блестящий перевод фирменного стиля позднего Барта, сочетающего концептуальность с интимностью, изощренность синтаксиса с проникновенной интонацией. Что касается работ самого Сергея Зенкина, то я с большим интересом (причем не связанным с моими собственными исследовательскими интересами) прочитал его книгу «Французский романтизм и идея культуры». Кроме того, уже много лет являюсь постоянным читателем его авторской рубрики «Заметки о теории» в журнале «Новое литературное обозрение». К сожалению, еще не держал в руках его новой книги «Небожественное сакральное: теория и художественная практика», вышедшей недавно в издательстве РГГУ.

 

4

«Неудача» – все же слишком сильное слово. Более того, если полистать «массовую» гуманитарную академическую продукцию сегодняшней Европы (тем более не континентальной), то вы тоже зачастую не увидите в ней значимого присутствия проработанного наследия «французской теории», равно как и любой другой актуальной теории. Либо можно увидеть очень странный результат: то, что было делом жизни и страсти постструктуралистов (проблематизация различных функций языка и языка как такового, социальная критика, интеллектуальный и политический активизм), превратилось в университетскую схоластику, а то, что создавалось как набор метафор, призванных подорвать сложившийся понятийный аппарат гуманитарных наук, работает теперь как часть этого самого аппарата, перестав кого-либо скандализировать (так, скажем, делёзовская «складка» звучит теперь во французском академическом дискурсе столь же спокойно, как термин «дополнительная дистрибуция», лишаясь таким образом какого-либо подрывного потенциала, что в данном случае равно отсутствию смысла как такового). В отличие от европейского «сопротивления теории» (не в том, конечно, смысле, который придавал этому понятию Поль де Ман), Северная Америка отличается значительно большей чувствительностью к теории, однако оборотной стороной этой продвинутости оказывается формирование топ-листа – определенного и регулярно ротируемого джентльменского набора авторов и концептов, на которые ссылаются, демонстрируя тем самым принадлежность к переднему краю современного гуманитарного знания.

Глобализация производства знания, пожалуй, одна из немногих положительных сторон глобализации как таковой. И в этом смысле «дело переводчиков» внесло ощутимый вклад в интернационализацию российских гуманитариев. Так что в целом я бы не преувеличивал «дремучести» отечественной науки. Она, может, и дремуча, и провинциальна, но ее провинциальность носит не уникальный характер. Одни ученые включены в интернациональный контекст, другие – нет, третьи – и не хотят. И здесь уже не важно, где они живут и работают. Хотя в том, что касается отечественного усвоения «французской теории» и постструктурализма в целом сложилась забавная картина. Во второй половине 1990-х многие профессора говорили своим студентам: как вы можете увлекаться всей этой деконструкцией, это же насилие над литературой и культурными ценностями, которые она в себе несет. Прошло десять–пятнадцать лет и те же профессора говорят: вот видите, теперь вашей деконструкцией и на вашем Западе уже никто не занимается. И, в общем, они правы. Правда, правота их напоминает позицию нынешнего российского руководства, описывающего стремительную деиндустриализацию России как ее движение в сторону постиндустриальной экономики.

Проблема не в том, что мало работ, свидетельствующих об осознанном знакомстве с западными теориями последнего полувека, а в том, что даже наличие отрефлексированного знакомства с ними пока так и не привело к появлению в России оригинальных теорий в области гуманитарного знания, не говоря уже о возникновении какой-либо сильной теоретической школы. Хотя можно вспомнить о том, что Деррида пришел во Францию через США. Так что, возможно, в одном из американских университетов уже преподает наш собственный быстрый разумом Дерридин/Дерридов, Дерриденко, в конце концов, выросший в свое время на переводах и предисловиях Сергея Зенкина.

 

Александр Скидан (р. 1965) – поэт, критик, эссеист, переводчик. Участник рабочей группы «Что делать?», редактор отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение».

 

1

Сначала я узнал Сергея Зенкина как переводчика – в 1989 году вышел том Ролана Барта «Избранные работы. Семиотика. Поэтика», в котором Зенкину принадлежит перевод ряда ключевых работ, в том числе «Что такое критика?», «От произведения к тексту», «Война языков». Эта книга, без преувеличения, перевернула мое отношение к литературе и критическому письму. Многие ее положения я воспринял как руководство к действию, о чем нисколько не жалею. Вторая ипостась Сергея Зенкина не покрывается парой «переводчик–комментатор»; на примере подготовленных им двух томов Жоржа Батая («порнологической» прозы «Ненависть к поэзии» и трудов по религии, экономике и эротизму «Прóклятая часть») можно говорить о нем как о теоретике – теоретике перевода и, шире, культуры. Выход в «НЛО» его новой книги, кажется, подтверждает эту мысль.

 

2

Мне кажется, сейчас будет возрастать (и уже возрастает) востребованность французской политической философии – это и Анри Лефевр, и Альтюссер, и работы Деррида позднего периода («Политика дружбы»), и его учеников, прежде всего Лаку-Лабарта, и Рансьера (который переведен далеко не весь). Вообще намечается пересмотр постструктуралистской французской линии, ее историзация и реконтекстуализация под знаком политических ставок периода после мая 1968-го. Это важная часть критической (нео- или постмарксистской) теории, политический потенциал которой далеко еще не осмыслен.

 

3

Я бы выделил перевод «Что такое философия?» (1998) Делёза и Гваттари. Именно после прочтения этой книги мне по-настоящему открылась логика мысли этого тандема, ее неакадемическая строгость и революционность. До этого, признаться, Делёз для меня был скорее абстрактной величиной.

 

4

Может быть, в академической – филологической – среде французская теория и не прижилась (хотя я бы поостерегся делать такие обобщения). Но что касается литераторов, включая совсем молодых поэтов и критиков, то здесь точно все обстоит не так печально. Кроме того, французская философия оказала огромное влияние на наших философов – от Валерия Подороги до Елены Петровской, от Михаила Рыклина до Артемия Магуна. Плоды этого влияния несомненны и в ряде случаев затрагивают также и поле традиционного литературоведения, неизбежно его трансформируя (я имею в виду прежде всего двухтомник Подороги «Мимесис», предлагающий сильные прочтения Гоголя, Достоевского, Андрея Белого, Андрея Платонова и обэриутов). Отечественные социологи и историки не могут сегодня обойтись без Фуко и Бурдьё, художники и арт-критики – без Лакана и Делёза, политические теоретики и активисты – без Альтюссера и Бадью. Так что о «неудаче» дела переводчиков не может быть и речи. В заключение ради полноты картины я бы напомнил, что в ленинградском самиздате работы Бланшо, Деррида и Барта регулярно появлялись с середины 1980-х, главным образом в переводах Виктора Лапицкого; во многом именно они, вкупе с текстами ленинградских неофициальных поэтов и писателей (от Леона Богданова до Аркадия Драгомощенко, от Владимира Эрля до Бориса Кудрякова) сформировали мое (и моего поколения) понимание литературы и ее задач. Что это понимание и сама литературная практика разошлись с академическими подходами – предмет отдельного разговора.