Тони Вуд (р. 1976) – историк, заместитель главного редактора журнала «NewLeft Review».

 

В 88-м выпуске «Неприкосновенного запаса» был опубликован текст Александра Эткинда «Петромачо». Он полон интересных наблюдений и идей, чего и стоило ожидать от автора «Хлыста», «Эроса невозможного», «Толкования путешествий» и множества других работ. В этот раз пристальный взгляд Эткинда сосредоточен на сложной взаимосвязи между российской экономикой, которая все более зависит от нефтегазовых доходов, и тем, что происходит в российском обществе и культуре. Очень трудно в кратком комментарии ответить на все аргументы, которые Эткинд приводит в этой стимулирующей дискуссию статье. Ограничусь лишь несколькими вопросами и, в отдельных случаях, контргипотезами.

 

1

Начнем с природных ресурсов. Опираясь на книгу Тимоти Митчелла «Углеродная демократия», Эткинд указывает на контраст между инфраструктурными и институциональными последствиями в угольной и нефтяной экономиках. Угольные экономики более сконцентрированы пространственно и потому уязвимы в тех точках, где собраны ресурсы и рабочая сила: «в угольной экономике ключевой фигурой был шахтер и основной угрозой была забастовка». В нефтегазовой экономике, напротив, существенно важные для нее операции добычи и переработки ресурсов происходят в изолированных точках, а потому рабочая сила более рассеяна и не обладает столь концентрированным забастовочным потенциалом, как у шахтеров и индустриальных рабочих прошлого. Угрозы для нефтегазовой экономики принимают новые формы, соответствующие ее децентрализованному, сетевому характеру. Эткинд считает, что в этом типе экономики «центральной фигурой является охранник и главной угрозой является терроризм». Отсюда важная роль «чекистов» в современном российском государстве.

Так ли это на самом ли деле? Конечно, терроризм действительно является угрозой для добычи нефти и газа, но, кроме дельты Нигера и некоторых регионов Колумбии, его влияние незначительно по сравнению с огромными колебаниями цен, свойственными товару, циркулирующему в глобальной экономике и на финансовых рынках. Проведенный Митчеллом анализ консолидации нефтяного капитализма показывает, что реальной властью в нем обладают не охранники и террористы, а топ-менеджеры нефтяных компаний, биржевые брокеры, трейдеры и банкиры. Менеджеры принимают стратегические решения, определяющие глобальное предложение на рынке и развитие нефтяных месторождений и трубопроводов, а финансисты обладают властью менять структуру инвестиций и нарушать работу компаний. Именно вторая группа управляет оборотом нефтедолларов с 1970-х годов, включая нефтяные деньги в кругооборот глобальной финансовой системы и способствуя накоплению огромного долга, который характерен для новейшей стадии капитализма. Центральная роль финансов для углеводородных экономик кажется очевидной на нескольких уровнях: от абстрактных и системных (к примеру, колебания цен на рынках) до более конкретных (говоря о разработке сланцевого газа в Пенсильвании, Митчелл отмечает, что именно банкиры, а не инженеры решали, где бурить скважины)^[1]. То же самое, хотя и частично, происходит в России: «нефтяники» быстро поняли, что нефтяной бизнес теперь скорее управляет финансовыми потоками, чем разрабатывает невозобновляемый ресурс^[2].

Отсюда мое второе замечание. Учитывая центральное положение финансов в нефтяной экономике в целом, почему финансисты в современной России не играют более значительной роли? Ответ отчасти может состоять в указании на коллапс банковского и финансового секторов во время кризиса 1998 года и в утверждении государственных прерогатив в экономике. Оба этих фактора обуздали экономическую власть российского частного финансового капитала и ограничили доступ к российскому рынку для иностранных инвесторов. Сотрудники спецслужб, как предполагает Эткинд, сыграли основную роль в «новом огосударствлении» российской экономики. Но это специфическая черта постсоветской конъюнктуры, которую нужно объяснять отдельно, а не как следствие растущей российской зависимости от углеводородов. Другими словами, можно задать вопрос: сколько раз бывшие или действующие сотрудники спецслужб становились главами государств в других нефтезависимых странах?

 

2

Заголовок статьи Эткинда – «Петромачо» – удачно суммирует целый комплекс феноменов, от гендерных отношений до смешивания «ресурсного национализма» с квазимистическими идеями. Все это вместе, считает Эткинд, репрезентирует мощный социокультурный процесс «демодернизации».

Мой вопрос не только о хронологии, но и о причинно-следственных связях: с какого времени ведут начало эти феномены? Эткинд цитирует американского политолога Майкла Росса, исследовавшего, как зависимость экономики от углеводородов неравномерно затрагивает женщин и мужчин, но мне кажется, что карьерные перспективы российских женщин серьезно пострадали задолго до того, как страна оказалась в зависимости от нефтяных доходов. Говоря о сфере гендерных отношений, можно, к примеру, указать на регресс, связанный с женской занятостью в период перестройки. В призыве Михаила Горбачева «вернуть женщине ее истинно женское предназначение» – воспитание детей – можно увидеть способ уменьшить занятость в индустриальной сфере, не увольняя при этом большого числа мужчин^[3]. Это новое утверждение мужского доминирования в сфере рабочей силы произошло на фоне растущего кризиса промышленности. Не удивительно, что за годы катастрофической рецессии 1990-х оно еще более усилилось. Свертывание системы социальной защиты в годы президентства Ельцина способствовало дальнейшему падению благосостояния женщин. Статистика по бедности 1990-х демонстрирует значительный гендерный дисбаланс^[4].

Корни современного гендерного неравенства, как мне представляется, не в нефти и газе, а в склерозе советской промышленности, за которым последовало исчезновение основных гарантий социальной защиты^[5]. То же самое и со всплеском иррациональности в «нулевые»: разве множество признаков этого не появилось еще до начала роста цен на нефть в 1999 году? Я имею в виду резкий подъем интереса к суевериям, астрологии, эзотерике, теориям заговора, популярность Карлоса Кастанеды, «гербалайфа» и так далее и тому подобное. Все это вышло наружу, заполняя вакуум, оставшийся после коллапса официальной идеологии, которая задолго до того была подточена изнутри. В преобладающей в 2000-е годы системе псевдоубеждений (как ее определяет Эткинд) действительно много новых элементов, но она, несомненно, опирается на дезориентацию, накопившуюся ранее.

Одним словом, возрастающая зависимость от нефти действительно может подпитывать разнообразные нарушения и патологии социальной жизни, описанные Эткиндом. Из-за нее избавиться от них становится все труднее, но я не думаю, что причина этих патологий в самой нефтяной зависимости.

 

3

Основная гипотеза «Петромачо» – в том, что усиление тенденций к демодернизации в сегодняшней России основано на ресурсной экономике. Рассуждать так – значит отчасти объяснять один набор симптомов через отсылку к другому, оставляя за пределами анализа фундаментальную причину обоих. Альтернативный взгляд мог бы, например, увидеть в ресурсной зависимости современной России проявление более глубокой трансформации, связанной с тем, как страна интегрируется во все более глобализирующуюся мировую экономику. Этот процесс начался в годы застоя, когда экспорт нефти стал обеспечивать все большую долю государственных доходов, а индустриальная база СССР стагнировала. Нефть сгладила некоторые последствия дисфункциональности государства, позволив Кремлю и далее репрезентировать СССР как сверхдержаву, но с позиции сегодняшнего дня динамика ясна: начиная с 1970-х годов роль СССР в глобальном разделении труда изменилась. Крупный индустриальный центр стал превращаться в полупериферийного экспортера сырья[6].

Огромный объем советской индустриальной базы предполагал, что эта трансформация растянется на некоторое время. Но скорость распада СССР и глубина последовавшего за ней экономического кризиса обеспечила ускоренную деиндустриализацию по сравнению с той, что поразила «ржавый пояс»[7] США и Европы. Смерть Детройта, которая в США растянулась на десятилетия, в позднем СССР заняла бы всего несколько лет. Этот скоростной индустриальный коллапс усилил болезненный эффект превращения промышленной державы в экспортера углеводородов и увеличил зависимость от нефтегазовых доходов. В 1990-е, когда цены на нефть держались ниже 25 долларов за баррель, экономическое положение было особенно безнадежным, но после 1999 года ситуация изменилась: за колоссальным ростом цен на нефть последовал выход из кризиса. Если истоки современной нефтяной зависимости России в застое 1970-х, то масштаб этой зависимости определен глубиной промышленного коллапса 1990-х, который уничтожил альтернативные основы экономического роста. Мой тезис в том, что сегодняшнюю ситуацию нужно помещать во временные рамки, охватывающие три или четыре десятилетия, а не рассматривать ее исключительно как продукт эпохи Путина.

 

4

Перехожу к заключительной контргипотезе. Анализ Эткинда основывается на том, что ресурсная зависимость России подпитывает целый комплекс изъянов – экономических, политических, социальных и культурных, – которые толкают страну все дальше по пути «демодернизации». Трудно не согласиться с таким диагнозом. Но за идеями демодернизации стоит ряд имплицитных норм, которым Россия не соответствует: истинная модернизация, нормальная экономика или государственное устройство, развитое гражданское общество. Мне кажется, что оценивать феномены положительно или отрицательно по этой схеме малопродуктивно. Я, напротив, выделил бы неразрывные связи между нормами и их деформациями в локализованных проявлениях общей социоэкономической системы. Как показывает Митчелл, политические волнения на Ближнем Востоке тесно связаны с западными моделями потребления, стратегическими решениями Вашингтона и финансовыми проблемами Уолл-стрит. Схожим образом механизм формирования цен на нефть неразрывно связывает «демодернизирующие» последствия ресурсной зависимости в России и других странах с циклами спроса в основных центрах мировой экономики – Китае, США, Европе, Японии – и со спекулятивными лихорадками на товарных рынках мира. В этом смысле ряд описанных Эткиндом симптомов болезни можно считать не элементами «ресурсного проклятия» в целом или его специфической российской версии, а проявлением того, что некогда называлось комбинированным и неравномерным развитием. Одним словом, можно сказать, что для эткиндовской «демодернизации» есть другое, простое, название – капитализм.