ИНТЕЛРОС > №3, 2016 > Как Россия договаривалась о мире (сентябрь 1855-го -- апрель 1856 года)

Вернер Мосс
Как Россия договаривалась о мире (сентябрь 1855-го -- апрель 1856 года)


17 августа 2016

Вернер Мосс (1918–2001) – британский историк, специалист по дипломатической истории Европы, а также по истории России XIX века.

[1]

 

В 1854 году Россия впервые в своей истории столкнулась с сомнительной привилегией великодержавности: ей пришлось в одиночку вести войну с коалицией ведущих европейских государств[2]. После того, как Николай I, игнорируя своего осмотрительного министра иностранных дел, графа Карла Нессельроде, приказал русской армии повторно оккупировать Дунайские княжества, Турция энергично воспротивилась этому шагу, Англия и Франция после некоторых колебаний решили поддержать ее, а Австрия сменила дружественное отношение к России на враждебный нейтралитет.

Несмотря на восславленный Львом Толстым героический стоицизм одетых в солдатские шинели крестьян, а также молодых офицеров, военная кампания не удалась. Административная и военная система Николая I, ради показной пышности которой русские люди терпеливо сносили безобразия, описанные в гоголевских произведениях, обнаружила не только свою неэффективность и коррумпированность, но и полную неспособность выдержать противостояние с ведущими державами Запада. К концу 1854 года дипломатическая конструкция, усердно и долго выстраиваемая царем, рассыпалась в прах: основная часть российского черноморского флота покоилась на морском дне, телами русских солдат были забиты безымянные могилы на холмах и полях Крыма. С крахом дипломатии, разгромом армии и кризисом управленческой системы «железный самодержец» растерял весь престиж, благодаря которому его имя заставляло трепетать многих и в Европе, и в самой России. Образованные сословия начали открыто поносить царя, политика которого столь бездарно провалилась. 2 марта 1855 года Николай I умер; официальной причиной смерти была объявлена простуда, но повсеместно говорили о «разбитом сердце» и даже о самоубийстве.

Таковы были обстоятельства, сопутствовавшие восшествию на престол наследника, тридцатишестилетнего Александра Николаевича, тщательно подготавливаемого отцом к будущему монаршему бремени. Новый император был гордецом с военной выправкой, осознававшим как величие России, так и ответственность, налагаемую на него новым положением. Александру предстояло завершить злополучную войну, исцелить нанесенные империи раны и восстановить созданную его отцом пошатнувшуюся управленческую систему. То, как он, с помощью своих советников, взялся за первую из упомянутых задач, составило интересную главу в эволюции российской внешней политики и дипломатической истории Европы.

 

I

На следующий день после кончины отца Александр заверил членов дипломатического корпуса в том, что он сохранит верность политике, проводившейся усопшим императором. Сообщив, что отцовское дело для него свято, молодой царь добавил:

 

«Я готов протянуть руку примирения на условиях, принятых моим отцом; но, если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда, господа, я во главе верной моей России и весь народ смело вступим в бой»[3].

 

Как сообщал Пал Антал Эстерхази-младший, австрийский посол в Петербурге, общий настрой официальной России можно было выразить следующим образом: «Мир на условиях, которые не унизят Россию». Уступка территорий, разрушение крепостей или ограничение российского суверенитета считались неприемлемыми. При дворе господствовало ощущение, что принятие «недостойных» условий прекращения войны будет угрожать самой династии: «Если все и дальше пойдет, как сейчас, [...] то русский народ утратит уважение к правителю, которого силой вынудят уступить часть своей территории, и перестанет повиноваться ему»[4].

На этом фоне 15 марта в Вене открылись мирные переговоры. Александр Горчаков, русский посол при австрийском дворе и главный представитель своей страны на Венской конференции послов, объявил о том, что любое ограничение российского суверенитета на Черном море будет рассматриваться царем как унижающее Россию[5]. Поскольку, однако, ни Британия, ни Франция не были готовы отказаться от требования решительно ограничить мощь России на Черном море, на этом этапе переговоры завершились провалом[6].

Александр лично определил предел российских уступок. Генерал-фельдмаршал Иван Паскевич, который на тот момент командовал русскими войсками в Польше, убеждал военного министра занять примирительную позицию. В связи с этим император написал Паскевичу лично, заявив, что о примирении можно будет говорить лишь в том случае, если оно будет «совместно с достоинством России». По словам царя, он не допустит никаких дальнейших концессий победителям[7]. Как бы то ни было, позже выяснилось, что союзники и не рассчитывали добиться в Вене каких-либо результатов. Между тем, русские полагали, что Австрия и некоторые германские государства в скором времени могут присоединиться к врагам России, хотя Пруссия, как они надеялись, даже в таких условиях сумеет сохранять нейтралитет[8]. Исход войны решит осада Севастополя: только победа русских в Крыму отвратит Австрию от выбора в пользу западной коалиции[9].

Все внимание, таким образом, было приковано к защитникам Севастополя, которые продолжали удерживать город. В ходе атак в ночь с 23-го на 24 мая, а потом и 7 июня французские войска захватили ключевые позиции в оборонительной системе военного инженера Эдуарда Тотлебена[10]. Михаил Горчаков, командовавший русскими армиями в Крыму[11], считал сложившуюся ситуацию отчаянной. «Теперь я думаю об одном только, – писал он царю 8 июня. – Как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть, более 20 тысяч, урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего»[12]. Но царь и слышать не хотел об эвакуации. Севастополь нельзя сдавать. Туда будут посланы подкрепления, а до их прибытия крепость надо удержать. Если же Севастополь все-таки падет, следует любой ценой отстоять Крымский полуостров[13].

Вопреки ожиданиям положение России на время улучшилось. Во-первых, новости, поступавшие из Вены, позволяли предположить, что Австрия все же сохранит свой шаткий нейтралитет[14]; во-вторых, 18 июня защитникам Севастополя удалось отбить полномасштабный штурм[15]. Успех воодушевил гарнизон и воскресил надежды Горчакова[16]. К защитникам присоединились три дивизии Южной армии, а натиск союзников ослабел. Одновременно Австрия под давлением финансовых обстоятельств приступила к демобилизации своих резервистов[17].

Царь теперь настаивал на контрнаступлении[18], и Горчаков, вопреки собственным убеждениям и без малейшей надежды на успех, подчинился. 16 августа он начал тщетную, как оказалось, атаку на реке Черной, в ходе которой русские потеряли 8 тысяч человек[19]. Теперь участь Севастополя была решена, но царь тем не менее оставался непреклонным. «Если суждено пасть Севастополю, то я буду считать эпоху эту только началом новой, настоящей, кампании», – писал он Горчакову 23 августа[20]. Крымским армиям, таким образом, вновь предписывалось держаться до конца. Если Горчаков потерпит до зимы, то союзники скорее всего предпочтут снятие осады еще одной тяжелой зимовке под стенами русской крепости[21]. Руководствуясь позицией царя[22], Нессельроде пытался убедить европейские правительства в том, что Россия вопреки очевидному отнюдь не исчерпала своих ресурсов – напротив, затруднения начинают ощущать Англия и Франция[23]. Как предполагали русские, Наполеон III, обеспокоенный упорством севастопольского гарнизона, готовился снять осаду и выражал сомнения в успехе всей войны[24]. К концу августа, однако, французский император из достоверных источников узнал о том, что крепость больше держаться не может[25]. 3 сентября на военном совете в штаб-квартире командующего французскими войсками, генерала Жан-Жака Пелисье, было решено 5 сентября возобновить бомбардировку Севастополя, а 8 сентября предпринять новый штурм[26]. В ночь с 8-го на 9 сентября русские эвакуировали южную часть города, которую они многие месяцы защищали с таким упорством и героизмом.

 

II

Несмотря на то, что новость о падении Севастополя явилась тяжелым ударом по самолюбию русских[27], она не слишком изменила общие настроения в Петербурге. Как сообщал австрийский дипломат, граф Владислав Карницкий, своему министру: «Судя по внешним признакам, многие здесь считают, что Россия уже не будет ощущать себя великой в той степени, которой можно бы ожидать после затраченных усилий и понесенных жертв»[28]. Тем не менее императорский манифест, извещавший народ России о потере города, был выдержан в демонстративно вызывающем тоне[29]. 13 сентября царь прибыл в Москву[30], откуда писал Михаилу Горчакову:

 

«Не унывайте, а вспомните 1812 год. Севастополь не Москва, а Крым – не Россия. Два года после пожара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские, и с нами Бог!»[31]

 

Горчакову отправили икону преподобного Сергия Радонежского, сопровождавшую царя Алексея Михайловича во всех его походах, Петра I под Полтавой, а в 1812 году московское ополчение. Образ должен был оставаться при штабе Крымской армии для фронтовых молебнов. «Да помогут нам молитвы преподобного Сергия так, – писал царь Горчакову, – как благословение его даровало нам победу при Дмитрии Донском»[32].

Сделав все эти приготовления к священной войне, император созвал военный совет, которому предстояло выработать стратегию на ближайшее будущее. На совещании было решено удерживать Крым любой ценой[33]. Царь поручал Паскевичу готовиться к продолжительной военной кампании 1856 года, поскольку, несмотря на благоприятные новости о сокращении австрийской армии, поступающие из Вены, Австрия, особенно в случае падения Севастополя, вполне могла рано или поздно присоединиться к врагам России. Чтобы худшее не застало врасплох, надо быть готовым к нему[34]. 20 сентября Александр выехал на юг, в действующую армию[35].

Учитывая ту решимость, с которой действовал его начальник, Нессельроде, тайно желавший мира, мог только вновь и вновь повторять иностранным дипломатам, что Россия внимательно отнесется к любым предложениям, которые будут ей делаться: «Для нас сейчас не время выступать с какими-то инициативами [говорил он Эстерхази]; мы можем только, ожидая, смотреть, подходят ли нам те предложения, которые делаются другими. Мы сразу же обнаружим, что можно приветствовать с выгодой и что согласуется с нашими представлениями о чести»[36]. Фактически на протяжении нескольких недель, последовавших после отъезда царя, в Петербурге не было никакой дипломатической активности[37]. На смену военному противостоянию после падения Севастополя постепенно пришло относительное спокойствие, и вскоре стало понятно, что кампания 1855 года завершилась[38].

В то время, как падение Севастополя ничуть не поколебало твердости царя, в Париже отзвуки этого события оказались более значительными. Со взятием крепости жажда славы получила удовлетворение, а продолжение конфликта больше не сулило серьезных выгод. Французы устали от войны, и Наполеон постепенно укрепился в мысли о том, что, если обществу не удастся предложить каких-то новых аргументов, подстегивающих массовый энтузиазм, придется договариваться о мире. Восстановление польской автономии – вот что казалось лозунгом, способным оправдать продолжение боевых действий; поэтому уже через неделю после того, как Севастополь пал, французский министр иностранных дел Александр Валевский информировал английское правительство о том, что, по мнению его монарха, пришло время «готовиться к восстановлению Королевства Польского на условиях, провозглашенных в свое время Венским конгрессом, которое должно стать одной из тем мирных переговоров и явиться одной из принципиальных основ грядущего мира»[39]. Премьер-министр Генри Палмерстон, однако, усомнился в целесообразности подобной инициативы[40], и 22 сентября английский министр иностранных дел Джордж Кларендон уведомил французскую сторону о том, что две державы, по его мнению, смогут договориться о восстановлении Польши и без войны[41]. Получив такой ответ, Наполеон понял, что добиться продолжения военных действий под лозунгом восстановления Польши ему не удастся.

Австрийское правительство также решило предпринять новую попытку погасить конфликт. По сообщению Франсуа Адольфа де Буркюнэ, французского посланника в Вене, в августе фон Буоль-Шауэнштейн говорил ему, что, как только в Крыму наступит перелом, нужно будет приступить к мирным переговорам, которые не допустят возобновления боев следующей весной[42]. Как полагал австрийский министр, после падения Севастополя России можно будет предложить вполне разумные условия мира[43]. Наполеон с удовлетворением воспринял эту инициативу, и 17 октября «после должного рассмотрения вопроса император и его совет согласились с тем, что курс, который наметили Буоль и Буркюнэ, необходимо продолжить»[44]. Вызванному в Париж французскому посланнику было заявлено, что по возвращении в Вену ему надлежит возобновить обсуждение инициативы с австрийским министром иностранных дел.

В тот же период прямой контакт был установлен между Петербургом и Парижем. Ранее российское правительство отклонило поступившее от Саксонии предложение о посредничестве[45], но, когда зять Нессельроде – барон Лео фон Зеебах, представлявший во французской столице российские интересы[46], – сообщил о том, что с ним конфиденциально связывался французский министр иностранных дел Валевский, канцлер не увидел препятствий для прямого обмена мнениями[47]. Сам Валевский, как сообщал Зеебах, настроен позитивно, но Наполеон «боится Англии» и склонен сохранять с ней альянс. Россия, по словам Валевского, должна разработать конкретные и практичные предложения, принимающие во внимание ситуацию, сложившуюся после падения Севастополя. Эти предложения должны быть составлены таким образом, чтобы, опираясь на них, французское правительство сумело бы преодолеть нежелание англичан вступать в переговоры; там, в частности, должны содержаться пункты, предусматривающие либо ограничение российского черноморского флота специальным русско-турецким соглашением, либо придание Черному морю нейтрального статуса. И, если российское правительство готово договариваться с Францией на такой основе, этим следует заняться незамедлительно, чтобы предотвратить австрийское вмешательство[48].

Действительно, терять время было нельзя, поскольку к 14 ноября фон Буоль-Шауэнштейн и де Буркюнэ подготовили меморандум, перечислявший условия, которые австрийское правительство от имени Англии и Франции должно было представить Петербургу. От России требовалось согласие на нейтральный статус Черного моря, а к договору о мире должно было прилагаться русско-турецкое соглашение, ограничивающее число легких судов, которые две державы могли держать в черноморских водах. Более того, австрийское правительство «развило» положения договора, касающиеся Дунайских княжеств: оно предложило такое исправление пограничной линии, которое отсекало русских от судоходных частей Дуная. К четырем пунктам, принятым российскими властями ранее[49], добавлялся еще один, резервировавший за воюющими сторонами право выдвигать в ходе мирных переговоров дополнительные условия – «в европейских интересах». Вена собиралась представить этот перечень Петербургу и в случае его отклонения разорвать дипломатические отношения[50]. Британское правительство, которое просто информировали о ходе австро-французских переговоров, было недовольно самим способом выработки этого соглашения, разочаровано излагаемыми в нем условиями и полно решимости его изменить. Между Парижем и Лондоном началась дискуссия, нацеленная на устранение возражений со стороны Британии. Стороны смогли договориться лишь к 5 декабря, после чего поправки были переданы в Вену.

Нессельроде, между тем, получил предложение Валевского о начале прямых переговоров. Зная о подготавливаемом Веной ультиматуме, он понимал, что медлить не стоит[51]. Сам он хотел скорейшего заключения мира[52], но царь, несмотря на настоятельные увещевания короля Пруссии[53], по-прежнему находился в воинственном настроении:

 

«Посетив расположение действующей армии, государь проникся ощущением воинского величия России. Ему не хотелось идти на переговоры с нашими противниками в тот самый момент, когда им впервые предстояло по-настоящему испытать на себе тяготы войны. Наш патриотический энтузиазм поддерживали воспоминания о событиях 1812 года»[54].

 

В самом желании Наполеона и его окружения[55] добиваться мира Александру виделось свидетельство того, что война еще не проиграна[56]. Кроме того, по мнению царя, миролюбие французов говорило о внутренних проблемах в самой Франции. В одном из самых важных своих писем Горчакову Александр заявлял, что не надеется на скорое прекращение войны, но тем не менее французского императора могут подтолкнуть к миру плохой урожай во Франции и нарастающее недовольство низших классов:

 

«Прежние революции всегда этим начинались, и так, может быть, до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно, других не приму»[57].

 

Царь, таким образом, продолжал военные приготовления. Он приказал оснастить системой укреплений город Николаев и лично участвовал в разработке плана военной кампании 1856 года[58]. От министра иностранных дел Александр требовал проведения более жесткой линии[59]. Наконец, вернувшись из Крыма, царь привез в столицу воинственный дух своих генералов[60]. Зеебаха информировали о том, что Россия откажется от любого ограничения собственных военно-морских сил. Вместе с тем она с готовностью примет условие, согласно которому Черное море будет закрыто для любых военных судов, кроме русских и турецких; причем их численность должна определяться в ходе прямых переговоров между Россией и Портой[61]. Эти предложения надлежало передать в Вену, а также в Париж, тем самым обесценив неприемлемый австрийский проект[62]. Наконец, Горчакову было приказано прервать частное общение с Морни, поскольку из-за него у Наполеона могло сложиться преувеличенное представление о тяге России к миру[63].

Горчаков сообщил о намерениях России 6 декабря, но фон Буоль-Шауэнштейн в своем ответе ограничился лишь сообщением о том, что оповестит о них союзников[64]. Зеебах преуспел ничуть не больше: Валевский также не обещал ничего более[65]. Впрочем, через несколько дней он добавил, что Австрия все же склонна предъявить России свои условия, что этот шаг согласован с правительствами Англии и Франции и что он, следовательно, не может более продолжать прямых переговоров с русскими[66]. Иными словами, и в Париже, и в Вене русские на несколько недель опоздали со своими инициативами.

Между тем, в самом западном лагере события развивались стремительно. 5 декабря Англия и Франция договорились о поправках к австрийским предложениям. Через десять дней они были приняты австрийским кабинетом[67]. 16 декабря Эстерхази отправился в Россию, увозя с собой условия, согласованные тремя державами. В те же дни Зеебах, намеревавшийся посетить Петербург, был принят Наполеоном. Император заявил, что, отказываясь от немедленного заключения мира, Россия ведет себя неразумно: в 1856 году превосходство союзников станет абсолютным. Если нынешние предложения будут отклонены, добавил он, никаких иных не последует. Русскому правительству не стоит забывать о том, что британские министры находятся под давлением парламента и общественного мнения. Возможно, в России что-то слышали об англо-французских трениях, но эти разногласия не имеют существенного значения: за ультиматумом стоит объединенная воля Франции и Англии, и любые надежды на распад этого союза тщетны. Мир, заключил император, может быть обеспечен только безоговорочным принятием западных условий[68].

 

III

Ожидая предъявления ультиматума, царь и Нессельроде узнали из немецких источников[69], что 21 ноября Швеция подписала соглашение с союзными державами. Вскоре шведский посланник в Петербурге официально известил русских о его содержании. Швеция обязалась не уступать России ни пяди собственной территории и не пускать в свои пределы ее оккупационных войск. О любых таких притязаниях, исходящих от российских властей, она незамедлительно должна была извещать Лондон и Париж, бравшие на себя ответственность по защите Швеции во всех подобных случаях[70]. Известие об этом соглашении, ставшее полной неожиданностью, произвело в Петербурге большой эффект[71]. Внешне договор казался сугубо оборонительным, но в нем могли содержаться секретные статьи агрессивного толка[72]:

 

«В сложившихся тогда обстоятельствах это был прецедент исключительной важности. Он свидетельствовал о шаткой позиции нейтральных государств и морально укреплял наших недругов в тот самый момент, когда война, будь она продолжена, угрожала стать всеобщей»[73].

 

Этим, однако, неприятности не ограничились. Король Пруссии, опасаясь, что отказ от немедленного заключения мира мог повлечь за собой самые тяжкие последствия, обратился к своему племяннику со следующей настоятельной просьбой:

 

«Я трепещу, мой дорогой Александр, от той ответственности, которая легла на нас обоих; на меня из-за того, что я до сих пор не передал вам письмо, которое писал по поводу предложений, мне глубоко чуждых, но заслуживающих внимания в силу самой сложившейся ситуации; на Вас, мой дорогой Александр, из-за того, что Вы закрываете глаза на опасности, подрывающие стабильность любого легитимного правительства в Европе. […] Я прошу Вас, мой дорогой племянник, пойти в Ваших уступках настолько далеко, насколько это возможно, тщательно взвешивая все последствия, затрагивающие истинные интересы России, Пруссии и Европы в целом, которые может вызвать дальнейшее продолжение этой ужасной войны. Можно ли перекладывать на весь мир последствия того, что некогда было затеяно в порыве злых страстей?»[74]

 

Иными словами, Пруссию, как выяснилось, тоже могли принудить присоединиться к врагам России.

Но даже эта дипломатическая буря не могла заставить царя принять условия мира, которые он считал недостойными. 23 декабря он сказал Михаилу Горчакову, что из Вены вот-вот должны поступить новые условия мира, подготовленные венским кабинетом совместно с врагами России. Суть их пока не ясна, но информация, поступающая из различных источников, свидетельствует о том, что ничего хорошего ожидать не приходится. Отклонение новых кондиций будет означать разрыв дипломатических отношений с Австрией. А это в свою очередь может повлечь за собой кризис, хотя продолжающаяся демобилизация австрийских войск и не подтверждает намерение Австрии вступить в войну. Вся совокупность обстоятельств говорила о том, что к весне 1856 года положение России скорее всего станет отчаянным. Государь считал, что надо готовиться к худшему, но при этом, как и всегда, свои главные упования возлагал на «милость Божью». Совесть его была чиста: Россия сделала все возможное, декларируя свою готовность к переговорам:

 

«Мы дошли донéльзя возможного и согласного с честью России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что всякий истинно русский будет чувствовать, как я. Нам остается – перекрестившись – идти прямым путем, то есть общими и единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь»[75].

 

Царь был готов возглавить свой народ в борьбе с иноземным захватчиком.

Через два дня царь неофициально узнал о сути австрийского ультиматума, а 28 декабря Эстерхази представил кондиции Вены уже официально[76]. Он обратил внимание Нессельроде на то, что Россия уже упустила ряд возможностей заключить мир, добавив к этому, что представляемая им нота явилась итогом «колоссальных усилий». Базой для нового предложения по-прежнему остаются известные четыре пункта, но теперь их «усовершенствовали», чтобы обеспечить согласие России. Предложения должны быть приняты безоговорочно. Эстерхази подчеркнул, что он прибыл в Петербург «не как переговорщик, но как простой посланец венского кабинета». Более того, всякие инициативы по исправлению документа сделают соглашение невозможным[77]. Вертер, посланник Пруссии в Петербурге, получил указания поддерживать усилия Эстерхази[78] и занялся этим с максимальным усердием[79]. 30 декабря в российской столице появился Зеебах, привезший с собой послание Наполеона, в котором тот настаивал на принятии австрийских кондиций. В ходе нескольких встреч с царем барон пытался убедить Александра в необходимости мира. При этом он сообщил, что французский министр иностранных дел Валевский, в отличие от своего патрона, менее склонен настаивать на безоговорочном согласии России с новыми предложениями[80].

Для того чтобы определиться с российским ответом на демарш союзников, царь решил созвать совет, состоящий из наиболее доверенных сподвижников его отца. Совещание началось вечером 1 января в его кабинете в Зимнем дворце. Александр зачитал текст австрийских предложений и попросил собравшихся высказаться. Наиболее примечательной была речь Павла Киселева, министра государственных имуществ. Этот чиновник, пользовавшийся в свое время особым расположением Николая I, обратил внимание на сложность ситуации, в которой оказалась Россия. Ее флот уничтожен совместными усилиями двух великих морских держав; ее ресурсная база заметно уступает потенциалу союзников; у нее нет никаких перспектив привлечь на свою сторону другие государства; у нее отсутствуют средства для эффективного продолжения войны; нейтральные державы склоняются к поддержке российских недругов. Предпринимаемая в одиночестве новая кампания была бы безответственным делом и еще более затруднила бы достижение мира. Несмотря на то, что в большинстве своем подданные российской короны преисполнены осознанием патриотического долга, среди них есть люди, подверженные колебаниям. Россия не должна допускать того, чтобы ее силой вынудили согласиться с условиями, которых все еще можно избежать. Нехватка военного снаряжения и амуниции будет только усугубляться. Учитывая все перечисленное, русские должны, не отклоняя австрийских условий напрямую, предложить поправки к ним, базирующиеся на принципе территориальной целостности России и более справедливом подходе к нейтралитету Черного моря. Если союзники действительно желают мира, то они примут поправки, если же нет – пусть торжествует Божья воля.

Генерал-адъютант Алексей Орлов поддержал Киселева; князь Михаил Воронцов пошел еще дальше, заявив, что мир придется заключать даже в том случае, если союзники не согласятся с российскими поправками, поскольку допускать возобновления кампании попросту невозможно. Младший брат царя, великий князь Константин Николаевич, предложил собравшимся представить, что произойдет в 1857 году, если война все же продолжится. Военный министр Василий Долгоруков также высказался в пользу мира в том случае, если он будет достойным. Затем Нессельроде зачитал проект документа, в котором австрийские кондиции принимались в общем, но при этом отклонялся их пятый пункт, а также любые территориальные уступки[81]. Впоследствии царь писал Горчакову, что безоговорочное принятие австрийских условий было недопустимо: отступать дальше Россия уже не могла[82]. 5 января депеша, содержащая позицию России, была отправлена в Вену[83]. Через два дня Зеебах выехал в Париж с тем, чтобы убедить французское правительство принять российскую модификацию соглашения[84].

 

IV

Нессельроде ужасала перспектива присоединения Австрии к врагам России. Он опасался того, что сам разрыв отношений может повлечь за собой фатальные последствия, и просил Александра Горчакова приложить все усилия к сохранению хотя бы видимости нормальных контактов между двумя государствами[85]. Когда на адресованный Эстерхази запрос о том, готова ли Австрия принять русские поправки, поступил отрицательный ответ[86], Нессельроде с отчаянием попытался убедить царя в безоговорочном принятии австрийского ультиматума[87]. Его поддержали Орлов и Киселев[88]. Этой группе пришлось преодолевать сопротивление той части царского окружения, которая имела другое мнение[89].

7 января Нессельроде проинформировал Эстерхази о том, что российский ответ, вполне миролюбивый по духу, был отправлен в Вену. Вслед за этим австрийский посланник получил телеграмму от своего министра иностранных дел, где подтверждалось, что любые альтернативные предложения или поправки со стороны русских будут рассматриваться как отказ и повлекут за собой разрыв дипломатических отношений[90]. 11 января фон Буоль-Шауэнштейн получил депешу из Петербурга. На следующий день он сообщил послу Горчакову, что, поскольку Россия не согласилась с предложениями Австрии, с 18 января дипломатические отношения между странами будут прекращены[91]. Сообщая об этой новости Эстерхази, министр поручал австрийскому послу ознакомить Нессельроде с секретным документом[92], ранее разработанным для того, чтобы убедить русских в принятии пятого пункта мирного договора. Российское правительство, говорилось в документе, должно понимать, что в деле исправления пограничной линии Австрию поддержат союзники[93].

Но у Горчакова появились иные идеи. Он был убежден, что Наполеон, «положивший глаз» на Италию, недоволен поведением австрийцев и желает примирения с Россией. Как полагал Горчаков, французский император готов договариваться с русскими через голову австрийского правительства[94]; исходя из этого он рекомендовал Нессельроде «отклонить австрийский ультиматум и напрямую обратиться к Наполеону с такими предложениями, которые удовлетворят Францию, но при этом исключат из мирного соглашения статью, добавленную графом Буолем и предусматривающую территориальные уступки российских владений в Бессарабии в пользу Австрии»[95].

11 января в Париже получили российские предложения. Валевский, однако, воспринял их довольно сурово. В тот момент он пытался склонить к поддержке австрийского ультиматума Германскую конфедерацию, рассчитывая, что это, наконец, заставит русского царя уступить[96]. Сам Наполеон тем не менее уведомил королеву Викторию о том, что лично он предпочел бы продолжение переговоров очередному потаканию австрийским интересам, которое никак не укрепляет позиций Турции. Французское общественное мнение, писал император, не простит ему такой траты человеческих жизней и ресурсов ради «клочка земли в Бессарабии»[97]. Королева отвечала в том духе, что для возобновления мирных переговоров стоит хотя бы дождаться разрыва отношений между Австрией и Россией[98]. Если бы царь знал об этой переписке, то принятие инициативы Горчакова могло бы укрепить его позиции.

12 января Нессельроде информировал Эстерхази о российском ответе. Посол ответил министру, что, поскольку Россия отказалась от безоговорочного принятия австрийской инициативы, отношения будут разорваны через шесть дней[99]. Полученная на следующий день телеграмма, сообщавшая об ответе Буоля Горчакову, развеяла последние иллюзии русских[100]. Царь все еще колебался, но Нессельроде настаивал на мире[101]. 15 января король Пруссии уведомил посланника Вертера о том, что Пруссия поддерживает австрийские предложения и желает их принятия, чтобы избежать разрыва дипломатических связей между Россией и Австрией[102].

В тот же день царь вторично собрал в Зимнем дворце своих доверенных лиц. К присутствовавшим на предыдущей встрече добавился Петр Мейендорф, наиболее опытный дипломат прошлого царствования. По словам царя, говорившего по-французски, ситуация нуждалась в повторном обсуждении с учетом того обстоятельства, что, если австрийский ультиматум не будет принят, австрийский посол 18 января покинет Петербург. Затем Нессельроде зачитал меморандум, подготовленный его министерством. В нем говорилось, что Россия остается несломленной, а ее ресурсы отнюдь не истощены. В принципе, войну можно продолжать, но опыт свидетельствует о неудобствах оборонительной войны, ведущейся на протяженном фронте в окружении двух морей, контроль над которыми обеспечивает врагам России неоспоримые преимущества. Более того, если возможная победа даст России лишь временную передышку, то поражение затронет ее жизненные интересы. Положение осложнялось возможным разрывом с Австрией. По решению совета союзников, собиравшегося в Париже, в ходе новой кампании основным французским силам предстояло действовать на Дунае и в Бессарабии. Боевые действия будут вестись в непосредственной близости от австрийской границы, и Австрия, уверившись в союзной поддержке, вполне может включиться в противостояние. Ее позиция, соответственно, повлияет на другие нейтральные государства, ряды которых уже поколеблены соглашением Швеции с союзниками. Прусский король может не выдержать давления, которому он, несомненно, подвергнется. Таким образом, круг недругов России может расшириться; в конечном счете, она может оказаться один на один со всей Европой. Союзники способны организовать эффективную блокаду России на Балтийском и Черном морях, подкрепив ее соответствующими соглашениями с Австрией, а также скандинавскими и германскими государствами. Подобная блокада задушит Россию, нанеся непоправимый вред ее политическому и экономическому будущему.

Таким образом, в долгосрочной перспективе России не удастся сохранить своих позиций: рано или поздно ей придется принять условия мира. Настроение Англии не оставляет никаких сомнений в том, что эти условия будут становиться все более суровыми. Принимая нынешние предложения союзников, Россия смешает карты врагов; после заключения мира она сумеет развалить враждебную коалицию, состоящую из стран с антагонистическими интересами. Франция симпатизирует России – Наполеон явно исчерпал те преимущества, которые гарантировала ему война, и теперь чувствует потребность в мире. Российская дипломатия должна помочь ему избавиться от альянса с Британией. Отклонение австрийского ультиматума вновь толкнет французского императора в объятия Англии; если же принять ультиматум, то самолюбие императора будет удовлетворено и ему достанется роль арбитра, устанавливающего мир. Соответственно, Франция и Россия смогут пересмотреть собственную внешнюю политику.

Условия, навязываемые Австрией, болезненны, но с большей их частью Россия смирилась еще несколько месяцев назад. Детали будут уточняться на мирной конференции, и Россия вправе рассчитывать на поддержку некоторых ее участников. Если переговоры закончатся провалом, то Россия сможет использовать этот факт для доказательства своего миролюбия. Она возложит на союзников ответственность за продолжение войны, одновременно снабдив нейтральные государства возможностью уклониться от участия в ней. Учитывая все перечисленные основания, австрийские условия надо принять незамедлительно и безоговорочно[103].

Воронцов, выступавший следующим, весьма эмоционально заявил о том, что, сколь болезненными ни были бы нынешние условия, улучшить их посредством продолжения неравной борьбы не удастся. Сопротивление приведет лишь к еще более унизительному миру: Крым, Кавказ и даже Финляндия с Польшей могут оказаться в опасности. Поскольку любая война все равно когда-то заканчивается, заключать мир надо тогда, когда еще есть возможность сопротивляться. Орлов добавил к сказанному, что условия мирного соглашения, несомненно, будут критиковаться невежественными и злонамеренными людьми, но основная часть народа будет приветствовать заключение мира. В любом случае решение будет приниматься правительством; нет никаких оснований опасаться общественной критики, поскольку в России ею можно пренебречь.

Киселев в своем выступлении заявил о том, что продолжение войны может повлечь за собой весьма неожиданные угрозы. Новые области России были приобретены менее полувека назад, и пока они не полностью срослись с основными российскими землями. Волынь и Подолье кишат вражескими агентами; Финляндия готова вернуться под управление Швеции; поляки единодушно восстанут, как только наступление союзников создаст условия для этого. Перспективы защиты всех этих территорий перед лицом превосходящих сил противника весьма сомнительны, а в случае потери вернуть их будет очень и очень трудно. На фоне всех этих опасностей жертвы, которых требует нынешний мир, выглядят незначительными; поэтому, учитывая имеющиеся риски, ультиматум необходимо принять.

По заявлению Мейендорфа, продолжение конфликта обернется неминуемым крахом. Война уже обошлась империи в триста миллионов рублей, доходы бюджета упали, а производство деградировало. Продолжая войну, Россия может оказаться в положении Австрии после Венского конгресса, когда, надорвав свои силы в противостоянии с Францией, она была вынуждена соглашаться на мир любой ценой. Швеция после войн Карла XII перешла в разряд третьестепенных держав; Россия, решив сражаться дальше, рискует разделить ее участь. Если же, с другой стороны, она сейчас заключит мир, то за несколько лет сумеет стать такой же сильной, как и до войны, и завершит то, чего не в состоянии сделать сейчас. Нынешний мир будет лишь временным затишьем; если же отсрочить его на год или два, силы империи предельно истощатся и она потом потратит пятьдесят лет на восстановление. За это время важнейшие вопросы европейской политики будут решаться без России или вопреки ее интересам. По этой причине барон настаивал на незамедлительном и безоговорочном принятии мирных условий. Царь кивал в знак согласия. После военного министра Долгорукова, представившего яркую картину военной слабости России, слово взял некомпетентный Дмитрий Блудов, который со слезами на глазах заключил свою речь против перемирия словами Этьена Франсуа де Шуазеля: «Поскольку воевать мы не умеем, давайте же заключим мир!»[104].

В то время, как царские советники поддержали мирное соглашение с редким единодушием, среди тех, кто не имел официальных постов, высказывались более разнообразные мнения:

 

«Национальное чувство было уязвлено самой идеей унизительного мира. Россия не была завоевана, у нее все еще оставалась многочисленная и прославленная в сражениях армия; на ее стороне были историческая память, патриотизм, а также обширные пространства и климат, мешавшие захватчикам. Она могла переждать врага, повторяя пример 1812 года, измотать его в бессмысленных усилиях, подорвать его терпение, а потом, выждав подходящий момент, сокрушить»[105].

 

Видным сторонником подобных взглядов был великий князь Константин, который вступил в «горячий спор» с братом сразу же после заседания совета. Царь, однако, уже принял решение: ведь Пруссия угрожала присоединиться к союзникам, людские потери были колоссальны, пополнять ряды армии становилось все труднее, а деньги на ведение войны заканчивались[106]. Аргументы великого князя не смогли покол его решимости.

К середине следующего дня Эстерхази получил уведомление Нессельроде о том, что Россия принимает условия мира[107]. Александр Горчаков узнал об этой новости за обедом; его огорчение было столь велико, что он слег в постель, но к семи часам вечера все же нашел в себе силы информировать о принятом решении австрийского министра иностранных дел[108]. Вечером того же дня король Пруссии телеграммой известил об этом событии королеву Викторию[109]. На следующий день Наполеон официально объявил о решении России в ходе заседания союзного Военного совета в Париже[110]. Поворотный пункт был пройден.

В официальной интерпретации мотивы царя, в конечном счете принявшего условия, которые всего несколькими неделями ранее назывались им недостойными и отвергались, объявлялись сугубо гуманитарными[111]. Но имеются все основания полагать, что на решение монарха влияли и другие резоны. В октябре Мантойфель услышал от частного лица мнение о том, что в случае продолжения войны в России можно ждать беспорядков. Среди дворян были недовольные, а в Петербурге против Александра плелись интриги[112]. В ноябре Вертер описывал сложное положение царя следующим образом: «[Он оказался] между русской партией, состоящей из армии и фанатичных масс, и лагерем высшего общества и интеллигенции, уставшим от войны и в раздражении своем сулившим дворцовый переворот»[113]. Высокопоставленный русский чиновник, претендовавший на то, что он выражает мнение самого царя, говорил о том, что Россия решительно ослабела. Более того, он опасался некоего «внутреннего движения» («un movement intérieur»), несущего в себе серьезную угрозу. Мир был абсолютной необходимостью[114]. Таким образом, в России все же существовало общественное мнение, которого не могли сбрасывать со счетов даже самодержцы[115].

 

V

25 февраля 1856 года представители враждующих сторон собрались в Париже, чтобы оформить предварительные договоренности в полноценный мирный договор. За исключением предпринятой русскими попытки обменять крепость Карс[116] на территории, которые им предстояло оставить в Бессарабии, переговорный процесс был лишен ярких моментов[117]. 30 марта мир был заключен.

По мере развития событий становилось все более ясно, что в изменившихся обстоятельствах ведение российской внешней политики надо передать в другие руки. В ноябре Нессельроде подал прошение об отставке[118]. 15 января Александр Горчаков информировал австрийского министра иностранных дел о том, что скоро его могут назначить главой российского внешнеполитического ведомства[119]. К 14 апреля предстоящий уход Нессельроде уже не вызывал сомнений, но Горчаков, единственный кандидат на освобождающуюся вакансию, все еще колебался[120]. Тем не менее через три дня царь все-таки утвердил его назначение[121]. Решение было не слишком популярным. Андрей Будберг, воспитанник дипломатической школы Нессельроде, сопроводил его язвительными комментариями[122]. Согласно сообщениям Коули, русские сожалеют об этом назначении, которое приписывают влиянию великой княжны Ольги[123]. Британский посол в Австрии Сеймур, тесно взаимодействовавший с Горчаковым на протяжении двух лет работы в Вене, после беседы с русским дипломатом «твердо уверился в неприспособленности нового министра к тому посту, который ему доверили»[124].

Из своего венского опыта Горчаков вынес глубочайшее презрение к австрийцам, которых он в частном порядке называл «гнусными попрошайками»[125]. Хорошо известно также и то, что главным делом всей своей дипломатической карьеры он считал налаживание взаимопонимания между Россией и Францией. Скорее всего практические последствия этого назначения часто переоцениваются: в конечном счете, все основные внешнеполитические решения в России принимал лично царь. Такого мнения, в частности, придерживался и Отто фон Бисмарк, у которого в тот период имелась редкая возможность наблюдать нового министра иностранных дел за работой[126].

Более того, общая линия российской дипломатии после Парижского конгресса оставалась в целом одной и той же. Тремя ее постулатами были: во-первых, стремление всеми силами избегать осложнений, способных преждевременно втянуть Россию в новую войну; во-вторых, долгосрочный курс на ревизию заключенного мирного договора, которая должна была послужить первым шагом к возобновлению активной политики на Востоке; наконец, в-третьих, постепенное сближение с Францией, раскалывающее враждебную коалицию и выводящее Россию из международной изоляции. По всем этим позициям между консерваторами в лице Мейендорфа, Будберга и даже Нессельроде с одной стороны и интеллигентными оппортунистами вроде Орлова, Бруннова и Горчакова с другой стороны почти не было разногласий. Так, Нессельроде в своем политическом завещании заявлял, что в обозримой перспективе России необходимо сконцентрироваться на сосредоточении материальных и моральных ресурсов[127]. Схожие мысли высказывал и царь, инструктируя первого полномочного представителя России на Парижском конгрессе[128]. Наконец, те же убеждения разделял и великий князь Константин Николаевич[129]. Таким образом, внеся в один из своих циркуляров известную фразу «Россия не дуется, Россия сосредотачивается», Горчаков лишь выступил выразителем общепризнанного в верхах мнения[130].

По поводу долгосрочных целей в российской дипломатии тоже сложился консенсус. Еще в 1853 году русский дипломат Антон Фонтон высказывался в том духе, что Россия, проводя разумную внутреннюю политику, за десять или двадцать лет сможет вернуть и преумножить все потерянное ранее[131]. Мейендорф в разговоре с царем 15 января заручился его согласием в том, что Россия после краткого восстановительного периода станет такой же сильной, как и до войны, и что «она сможет доделать то, завершению чего препятствуют нынешние обстоятельства»[132]. В свою очередь Горчаков вскоре разъяснит Сеймуру, что «восточный вопрос», по его убеждению, вовсе не был разрешен недавно подписанным мирным договором[133]. Первым шагом к возобновлению активной внешней политики на Востоке должна будет стать, по его мнению, ревизия или денонсация Парижского договора. А сам царь охарактеризует свое согласие с ультиматумом как акт трусости, который больше никогда не повторится[134]. По его мнению, искупление этой ошибки должно было стать главной задачей российской дипломатии на несколько лет[135].

В сопоставлении с вынужденным воздержанием России от активной внешней политики и с ее декларируемыми намерениями как можно скорее вернуться к попыткам разрешить «восточный вопрос» политика сближения с Францией, пользовавшаяся повышенным вниманием современных историков, была делом второстепенным. По данному пункту, как и по всем остальным, среди российских дипломатов тоже царило единодушие, а различие между позициями осторожного Нессельроде и его напористого преемника было скорее кажущимся, нежели реальным. Царь, собственноручно намечавший контуры внешней политики, хронически не доверял Наполеону; но все же он, подобно Нессельроде, не мог отрицать выгод от возможного сближения с французами. Горчаков вступил на этот путь с бóльшим энтузиазмом, чем Александр, но его инициативы так и не вылились в какие-либо прочные договоренности с парижскими партнерами. Иначе говоря, даже при таком министре иностранных дел, который открыто симпатизировал Франции, перспективы русско-французского альянса оставались туманными. В этой сфере, как и в других, политика Горчакова не слишком разнилась с тем гипотетическим курсом, который на его месте вынужден был бы отстаивать любой другой российский министр иностранных дел.

Таким образом, замена Нессельроде на Горчакова, как и восхождение Александра II вместо Николая I, отнюдь не стала поворотным пунктом в эволюции российской дипломатии. Преемственность не смог нарушить даже Парижский мирный договор: его заключение лишь пополнило список приоритетов российской внешней политики новой задачей – добиться пересмотра этого акта. Крымская война, однако, заставила правителей Российской империи осознать необходимость глубоких социальных и административных реформ, а также экономического ускорения, выражающегося прежде всего в строительстве железных дорог. Все перечисленные задачи решались в тот период, когда Россия была насильственно отстранена от европейских дел. Основной массив преобразований, ассоциируемых с именем Александра II, рассматривался российским политическим классом в качестве составной части внешней политики страны. История «великих реформ» позволяет нам, по крайней мере в отношении России середины XIX века, частично согласиться с тезисом Леопольда фон Ранке о вечном приоритете внешней политики над политикой внутренней. Соответственно, ее временное выпадение из международной дипломатической активности и последующее возвращение туда после строительства первых стратегических железных дорог следует считать классическим процессом «изъятия и возвращения».

Если же рассуждать более прозаично, то манера, в которой российские государственные деятели реагировали на непривычную для них ситуацию военного поражения, позволяет выявить два взаимосвязанных между собой аспекта внешней политики России. Первый касается выдающейся внешнеполитической роли самодержца. На всем протяжении мирных переговоров окончательные решения по всем принципиальным вопросам принимал сам царь. В этом случае, как и в прочих ситуациях, сын Николая I обнаруживал стойкую приверженность долгу и готовность жертвовать личными предрасположенностями в пользу коллективного мнения ближайших сподвижников. Вполне бесспорным представляется то, что лично царь был склонен следовать примеру 1812 года, но, в конечном счете, он принял рекомендацию Нессельроде и прочих «штатских».

Наряду с ключевой ролью царя еще одной примечательной особенностью русской дипломатии 1855–1856 годов стала ее неизменность перед лицом меняющихся обстоятельств. Цели Александра II после грандиозного поражения почти не отличались от целей его отца в зените могущества. Устремления «православного националиста» Горчакова едва ли не совпадали с желаниями «протестантского космополита» Нессельроде. Для правителей России Крымская война стала лишь временным отступлением, стимулом к будущим усилиям. Статьи Парижского договора оказались лишь толчком к переосмыслению и ревизии достигнутого мира. Мейендорф в свое время говорил созванному царем совету, что мир, который нужно подписать немедленно, может быть только временным. И действительно, как только договор был подписан, ответственные лица Российской империи начали всеми силами добиваться того, чтобы достигнутые договоренности так и остались временными.

 

Перевод с английского Андрея Захарова

 

[1] Перевод осуществлен по изданию: Mosse W.E. How Russia Made Peace September 1855 to April 1856 // The Cambridge Historical Journal. 1955. Vol. 11. № 3. P. 297–316.

[2] В годы турецких войн, которые вела Екатерина II, России дважды угрожало столкновение с коалицией враждебных держав, но сначала ее уберег от этого весьма своевременный первый раздел Польши, а потом спасли Чарльз Джеймс Фокс и оппозиция в британской Палате общин. Более того, во время второго кризиса царице удалось даже, пусть ненадолго, заключить союз с австрийским императором Иосифом II.

[3] Письмо посла Пала Антала Эстерхази министру иностранных дел Карлу Фердинанду фон Буоль-Шауэнштейну от 3 марта 1855 года (цит. по: Guichen E. de. La Guerre de Crimée (1854–1856) et l’Attitude des puissances européennes: étude d’histoire diplomatique. Paris, 1936. P. 253). См. также официальную русскую публикацию: Diplomatic Study of Crimean War. London, 1882; авторство которой приписывают русскому дипломату, барону Александру Жомини, и которая отражает взгляды Александра Горчакова (Vol. II. P. 297). См. также: Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. СПб.: Типография А.С. Суворина, 1903. Т. I. С. 144.

[4] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 15 марта 1855 года (цит. по: Guichen E. de. Op. cit. P. 255).

[5] Diplomatic Study of Crimean War. P. 303.

[6] Отчет о Венской конференции послов см. в работе: Geffcken H. Zur Geschichte des orientalischen Krieges 1853–1856. Berlin, 1881. S. 178 ff.

[7] Письмо Александра II генерал-фельдмаршалу Ивану Паскевичу от 20 мая 1855 года (цит. по: Татищев С.С. Указ. соч. С. 149). «“На дальнейшие уступки я ни под каким видом не соглашусь”, – с чувством говорил царь» (Там же).

[8] Письмо Александра II командующему русскими войсками в Крыму, генералу Михаилу Горчакову, от 14 мая 1855 года (Там же).

[9] Там же. С. 151.

[10] Там же. С. 153.

[11] Он был двоюродным братом русского посла в Вене Александра Горчакова.

[12] Письмо генерала Михаила Горчакова Александру II от 8 июня 1855 года (Там же).

[13] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 16 июня 1855 года (Там же. С. 153).

[14] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 11 июня 1855 года (Там же. С. 150).

[15] Там же. С. 154.

[16] Письмо генерала Михаила Горчакова Александру II от 27 июня 1855 года (Там же). Между тем, еще в начале месяца он говорил военному министру, что положение Севастополя безнадежно.

[17] Там же. С. 155.

[18] Письма Александра II генералу Михаилу Горчакову от 25 июля и 1 августа 1855 года (Там же. С. 155).

[19] Там же. С. 156.

[20] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 23 августа 1855 года (Там же. С. 157). Король Пруссии Вильгельм I, дядя Александра, посетил Санкт-Петербург в середине августа. Вернувшись в Берлин, он рассказывал о том, что вся императорская семья склоняется к миру, хотя сам царь, даже чувствуя обострение ситуации, «сохраняет тем не менее уверенность в благоприятном исходе войны и не склонен сдаваться» (см.: Guichen E. de. Opcit. P. 284 f).

[21] Письмо генерала Михаила Горчакова Александру II от 26 августа 1855 года (Татищев С.С. Указ. соч. С. 158).

[22] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 2 сентября 1855 года (Там же. С. 158).

[23] Черновик письма министра фон Буоль-Шауэнштейна графу Владиславу Карницкому от 4 сентября 1855 года. Haushof und Staats Archiv Vienna (HHSAP). Pol. Arch. Russland. X. Fasc. 38. Henderson Transcripts (H.T.). University Library, Cambridge.

[24] Potiemkine V. (Ed.). Hístoire de la Diplomatíe. Paris, s.d. Vol. I. P. 449. Ссылки на источники подобных сведений, как и их подтверждения, в книге отсутствуют.

[25] Речь идет о копии секретного доклада, отправленного прусским военным атташе в Петербурге в Берлин и попавшего в руки французских агентов в прусской столице (Geffcken H. Opcit. S. 193; Potiemkine V. (Ed.). Op. cit. Vol. I. P. 449).

[26] Geffcken H. Op. cit. S. 193.

[27] Ibid. S. 160.

[28] Письмо графа Карницкого министру фон Буоль-Шауэнштейну от 10 сентября 1855 года (HHSAP. Fasc. 37). Эжен де Гюше ошибочно приписывает это послание Эстерхази (Guichen E. de. Opcit. P. 288). Карницкий полагал, что русская публика пережила удар не слишком остро, поскольку с определенного момента крах казался неминуемым; кроме того, национальная гордость не позволила бы людям выказывать собственной подавленности.

[29] Татищев С.С. Указ. соч. С. 160.

[30] Там же. С. 161.

[31] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 14 сентября 1855 года. Об этом же он писал и Паскевичу 17 сентября (Там же).

[32] Там же. С. 163.

[33] Там же.

[34] Письмо Александра II генерал-фельдмаршалу Ивану Паскевичу от 17 сентября 1855 года (Там же. С. 164).

[35] Там же. С. 165.

[36] Письмо графа Карницкого министру фон Буоль-Шауэнштейну от 10 сентября 1855 года (HHSAP. Fasc. 37).

[37] В конце октября австрийский поверенный в делах докладывал министру иностранных дел: «Ситуация остается абсолютно неизменной. […] На дипломатическом фронте все та же стагнация, а на поле боя, напротив, оживление» (см.: Письмо графа Карницкого министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 октября 1855 года. № 65 (HHSAP. Fasc. 37. Н.Т.).

[38] После взятия Севастополя Пелисье не выказывал ни малейшего желания продолжать наступление. «Я буду атаковать, только если получу соответствующий приказ», – отвечал он на упреки, поступавшие из Парижа. Между тем, ни Наполеон, ни его военный министр в сложившихся условиях не собирались отдавать подобного распоряжения (см.: Charles-Roux F. Alexandre IIGortchakoff et Napoleon III. Paris, 1913. P. 39). Британский посол в Париже, лорд Коули, сообщал, что, по словам Пелисье, «атаковать русские позиции на Мекензиевых горах гораздо сложнее, чем взять Севастополь» (см.: Письмо британского посла в Париже, лорда Коули, министру иностранных дел, графу Кларендону, от 17 октября 1855 года. Clarendon MSS. Bodleian Library. University of Oxford).

[39] Geffcken H. Op. cit. S. 196. Подробное изложение планов Наполеона относительно Польши см. в работе: Henderson G.B. Crimean War Diplomacy and Other Historical Essays. Glasgow: Jackson, Son & Company, 1947. P. 15 ff.

[40] Письмо премьер-министра Палмерстона министру иностранных дел Кларендону от 16 сентября 1855 года (Clarendon MSS. Bodleian Library. University of Oxford).

[41] Guichen E. de. Op. cit. P. 294; см. также: Stern A. Geschichte Europas von 1848 bis 1871. Berlin, 1920. Bd. II. S. 555.

[42] Письмо Стокхаузена Ленте от 13 сентября 1855 года. № 70 (Staatsarchiv Hannover 9. Türkei № 27. H.T.).

[43] Письмо Эллиота министру Кларендону от 3 октября 1855 года (F.O. 7/458 unnumbered).

[44] Письмо посла Коули министру Кларендону от 13 октября 1855 года (Clarendon MSS. Bodleian Library. University of Oxford).

[45] Татищев С.С. Указ. соч. С. 177.

[46] Он был саксонским посланником в Париже.

[47] Письмо министра Нессельроде министру внутренних дел Саксонии Фридриху Фердинанду фон Бейсту от 22 ноября 1855 года (Там же. С. 177).

[48] Diplomatic Study of Crimean War. P. 343 ff.

[49] О том, как они формулировались, подробнее см.: Henderson G.B. Opcit. P. 98 ff.

[50] См. меморандум, который подписали фон Буоль-Шауэнштейн и де Буркюнэ. Его копия содержалась в письме министра Кларендона королеве Виктории от 19 ноября 1855 года (Royal Archives. G 4081). Автор выражает свою признательность Ее Королевскому Величеству за разрешение использовать материалы Королевских архивов, находящихся в Виндзорском замке.

[51] Письмо Вернера Мантойфелю от 26 ноября 1855 года (Preussisches Geheimes Staats Archiv. Ausw. Amt. (PGSA AA). I A Bq. Turkei 44. Bd. 29. H.T.).

[52] Ср.: Guichen E. de. Op. cit. P. 285.

[53] Ibid. P. 298.

[54] Diplomatic Study of Crimean War. P. 347.

[55] В то время, как Нессельроде общался с Парижем при посредничестве Зеебаха, Александр Горчаков начал собственную переписку с Шарлем де Морни, одним из приближенных Наполеона. Их первые письма были утрачены, но все остальное опубликовано в работе: Morny C. de. Extrait des Mémoires du Duc de MornyUne Ambassade en Russie. Paris, 1892. P. 7 ff. В официальной российской публикации сообщалось, что инициатива контактов исходила от французской стороны (Diplomatic Study of Crimean War. P. 345). Поначалу переписка касалась только самых общих вопросов; лишь в конце ноября началось серьезное обсуждение наиболее приемлемых способов, позволяющих реализовать мирное соглашение (см.: Morny C. Opcit. P. 26 ff). Морни предложил Горчакову встретиться в Дрездене, но по указанию из Петербурга всякие контакты между политиками прекратились именно в тот момент, когда обсуждение начало переходить в конструктивную фазу. На фоне параллельных переговоров, ведущихся Нессельроде и Валевским при посредничестве Зеебаха, эпизод с перепиской Морни и Горчакова утратил всякую значимость, а упоминают его только потому, что Горчаков позже стал министром иностранных дел. В период его министерства эта переписка и получила огласку (Diplomatic Study ofCrimean War. P. 345 ff). Напротив, корреспонденция Нессельроде и Зеебаха никогда не публиковалась.

[56] Письмо Александра II Михаилу Горчакову от 24 октября 1855 года (Татищев С.С. Указ. соч. С. 174).

[57] Там же.

[58] Там же. С. 186.

[59] Письмо Александра II Михаилу Горчакову от 18 октября 1855 года (Там же. С. 167).

[60] См.: Diplomatic Study of Crimean War. P. 347; письмо графа Карницкого министру фон Буоль-Шауэнштейну от 1 декабря 1855 года (HHSAP. Fasc. 38. H.T.)

[61] Diplomatic Study of Crimean War. P. 350.

[62] Ibid. P. 351.

[63] Ibid. P. 347.

[64] Geffcken H. Opcit. S. 205.

[65] Письмо Хацфельда Мантойфелю от 20 декабря 1855 года (PGSA AA. I A Bq. Turkei 44. Bd. 29. H.T.).

[66] Ibid.

[67] Geffcken H. Op. cit. S. 200. О поправках, внесенных британским правительством, см.: Ibid. S. 205.

[68] Письмо Хацфельда Мантойфелю от 20 декабря 1855 года (PGSA AA. I A Bq. Turkei 44. Bd. 29. H.T.); Geffcken H. Op. cit. S. 206.

[69] Diplomatic Study of Crimean War. P. 336.

[70] См. текст этого соглашения: Guichen E. de. Op. cit. P. 346.

[71] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну (Ibid. P. 312 f).

[72] Договор действительно сопровождался обменом нотами, предусматривающими условия, при которых оборонительный союз против России мог превратиться в наступательный. Более того, план возможной кампании обсуждался представителями договаривающихся сторон (см.: Stern A. Opcit. S. 124; Debidour A. Histoire diplomatique de l’Europe. Paris, 1891. Vol. II. P. 142).

[73] Diplomatic Study of Crimean War. P. 338.

[74] См.: Geffcken H. Op. cit. S. 208 f.

[75] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 31 декабря 1855 года (см.: Татищев С.С. Указ. соч. С. 179).

[76] Geffcken H. Opcit. S. 208.

[77] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 29 декабря 1855 года. № 76 (Guichen E. de. Opcit. P. 311 ff).

[78] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 30 декабря 1855 года (HHSAP. Fasc. 37. H.T.).

[79] Guichen E. de. Opcit. P. 313.

[80] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 30 декабря 1855 года (HHSAP. Fasc. 37. H.T.); письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 2 D (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[81] Заблоцкий-Десятовский А.П. Граф П.Д. Киселев и его время. Материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра II. СПб.: Типография М.С. Стасюлевича, 1883. Т. 3. С. 3; Татищев С.С. Указ. соч. С. 182. О русских поправках см.: Geffcken H. Opcit. S. 211 f.

[82] Письмо Александра II генералу Михаилу Горчакову от 6 января 1856 года (см.: Татищев С.С. Указ. соч. С. 184).

[83] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 7 января 1856 года (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[84] Ibid; письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 2 D (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[85] Письмо министра Нессельроде послу Александру Горчакову от 23 декабря 1855 года, которое цитируется в ответе Горчакова Нессельроде от 3 января 1956 года (Württembergisches Staats Archiv (Stuttgart) (WSA). cccxiv. № 49).

[86] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 3 января 1856 года (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[87] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 2 A-G (Ibid).

[88] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 29 января 1856 года. № 7 A-F (Ibid).

[89] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 2 A-G (Ibid).

[90] Ibid.

[91] Письмо министра фон Буоль-Шауэнштейна послу Эстерхази от 12 января 1856 года (Ibid).

[92] См. текст этого документа в письме министра фон Буоль-Шауэнштейна послу Эстерхази от 16 декабря 1855 года. № 2. Fasc. 38 (Ibid).

[93] Письмо министра фон Буоль-Шауэнштейна послу Эстерхази от 12 января 1856 года (Ibid).

[94] Diplomatic Study of Crimean War. P. 360.

[95] Ibid. С этим советом Александра Горчакова далеко не все ясно. Официальная российская публикация («Diplomatic Study of Crimean War») утверждает, что он был передан по телеграфу; Генрих Геффкен (Geffcken H. Opcit. S. 215) в свою очередь пишет о том, что по телеграфу Горчаков лишь попросил Нессельроде не принимать решение, не дождавшись прибытия его депеши. Точную последовательность событий мы установить не можем. Следовательно, нам не ясно, что было на руках у Нессельроде накануне решающего заседания Совета 15 января: сами предложения Горчакова или же только просьба дождаться их прибытия. Между тем, этот пункт важен, поскольку Горчаков и его сторонники позже обвиняли Нессельроде в том, что он скрыл упомянутую депешу от Совета и утаил ее даже от царя (Diplomatic Study of Crimean War. P. 360).

[96] Письмо Луттишо министру внутренних дел Саксонии фон Бейсту от 13 января 1856 года (Sächsisches Haupt Staats Archiv. Ausw. Min. Repos. 29. № 9. Paris. 1856. H.T.).

[97] Письмо императора Наполеона королеве Виктории от 14 января 1856 года (цит. по: Benson A.C. (Ed.). Letters to Queen Victoria 1837–1861. London, 1908. Vol. III. P. 162 f).

[98] Письмо королевы Виктории императору Наполеону от 15 января 1856 года (Ibid. P. 164).

[99] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 4 (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[100] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 29 января 1856 года. № 7 A-F (Ibid).

[101] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 12 января 1856 года. № 2 E (Ibid).

[102] Guichen E. de. Opcit. P. 351.

[103] Текст меморандума Нессельроде от 15 января 1856 года см. в: Татищев С.С. Указ. соч. С. 185.

[104] Татищев, рассказ которого об этом событии базируется на официальной стенограмме встречи (Татищев С.С. Указ. соч. С. 186), следует более раннему повествованию Жомини (Diplomatic Study of Crimean War. P. 366 ff). Независимо составленный отчет Мейендорфа, написанный вскоре после заседания, был опубликован в: Hoetzsch O. (Hrsg.). Peter von Meyendorff, Ein russischer Diplomat an den Höfen von Wien und Berlin. Berlin, 1923. S. 214 ff. Отчет Мейендорфа позволяет предположить, что некоторые высказывания были исключены из официальной стенограммы, а другие подверглись смягчению.

[105] Diplomatic Study of Crimean War. P. 369 f.

[106] Письмо Вертера Мантойфелю от 27 января 1856 года (цит. по: Guichen E. de. Opcit. P. 351).

[107] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 16 января 1856 года (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[108] Geffcken H. Opcit. S. 216.

[109] Ibid.

[110] Ibid. S. 217.

[111] Diplomatic Study of Crimean War. P. 271.

[112] Guichen E. de. Opcit. P. 299.

[113] Ibid. P. 303.

[114] Guichen E. de. Opcit. P. 354. Автор использует письмо из частного немецкого архива.

[115] «У нас, русских, тоже есть своя конституция, предусматривающая ответственность, хотя и не министерскую», – сказал как-то Шарль-Андре Поццо ди Борго знакомому дипломату в Париже, сделав характерный жест, изображающий повешение (cм.: Geffcken H. Opcit. S. 211).

[116] Крепость Карс была завоевана русскими 28 ноября.

[117] Детальное описание хода Парижского конгресса см. в работе: Temperley H. The Treaty of Paris of 1856 and Its Execution // The Journal of Modern History. 1932. Vol. IV. № 3. P. 387 ff.

[118] Lettres et Papiers du Chancelier Comte Charles de Nesselrode. Paris, 1904. Vol. XI. P. 108 f.

[119] Письмо посла Сеймура министру Кларендону от 15 января 1856 года (Clarendon MSS. Bodleian Library. University of Oxford).

[120] Письмо посла Эстерхази министру фон Буоль-Шауэнштейну от 14 апреля 1856 года (HHSAP. Fasc. 39. H.T.). Горчаков рассказывал Сеймуру, что он трижды отклонял предложение возглавить министерство, «но, в конце концов, его сделали в такой форме, что отказаться было невозможно» (см. секретное письмо посла Сеймура министру Кларендону от 11 июня 1856 года. № 403. F.O. 7/486).

[121] Письмо Траутмансдорфа министру фон Буоль-Шауэнштейну от 19 апреля 1856 года (HHSAP. Fasc. 39. H.T.).

[122] Письмо Будберга Дмитрию Нессельроде от 20 апреля 1856 года (цит. по: Lettres et Papiers du Chancelier Comte Charles de Nesselrode. P. 132 ff).

[123] Письмо посла Коули министру Кларендону от 29 апреля 1856 года (Clarendon MSS. Bodleian Library. University of Oxford).

[124] Секретное письмо посла Сеймура министру Кларендону от 11 июня 1856 года. № 403. F.O. 7/486.

[125] Geffcken H. Op. cit. S. 212.

[126] См.: Radschau L. von. (Hrsg.). Die Politischen Berichte des Fürsten Bismarck aus Peterburg und Paris. Berlin, 1920. S. 30 f.

[127] См.: Lettres et Papiers du Chancelier Comte Charles de Nesselrode. P. 112 ff.

[128] См.: Татищев С.С. Указ. соч. С. 199.

[129] Письмо Вертера Мантойфелю от 27 января 1856 года (Guichen E. de. Opcit. P. 351).

[130] См. циркуляр Горчакова от 2 сентября 1856 года (цит. по: Татищев С.С. Указ. соч. С. 299).

[131] Цит. по: Eckstadt V. von. St. Peterburg and London, 1852–1864. London, 1887. Vol. I. P. 190.

[132] Hoetzsch O. (Hrsg.). Op. cit. S. 217.

[133] Секретное письмо посла Сеймура министру Кларендону от 22 июня 1856 года. № 431. F.O. 7/487.

[134] Friese C. Russland und Preussen vom Krimkrieg bis zum Polnischen Aufsland. Berlin, 1931. S. 20.

[135] Ibid. S. 27.


Вернуться назад