ИНТЕЛРОС > №4, 2012 > РецензииРецензии09 октября 2012 |
|
Искусство и революция. Художественный активизм в долгом двадцатом веке
Век революций, сменивший века войн и дворцовых переворотов, продолжается. И если революции, в отличие от переворотов и войн, несут в себе потенциал демократии, давая возможность волеизъявлению многих, то стоит определенным образом отнестись и к пробуждению политики в России. Внимания здесь требует сам момент восстания. За невозможностью избежать его нужно осознать себя возможным действующим лицом, выделяя те формы участия, которые в состоянии раскрыть освободительный потенциал восстания. Очевидно, что это не имеет ничего общего ни с чрезвычайно распространенной среди российских митингующих демонизацией революции, ни с менее распространенными восторгами по ее поводу. Возможно, рецензируемая книга станет вкладом в широкое обсуждение как революции 1917 года, так и восстания вообще. Можно сказать, что книга Геральда Раунига написана в свете перспективы, которую очертил для теории не раз упомянутый в исследовании Феликс Гваттари (почти дословно): вмешательство в текущую борьбу с целью раскрытия ее производству желания и творчеству многих. Сам Геральд Рауниг недвусмысленно заявляет об отсутствии у него мотивов романтизации восстания или героизации художников, напоминая при этом об опасностях и жертвах, которыми чреваты революции, что, впрочем, нисколько не противоречит сказанному выше. Но ценность книги заключается не столько в следовании той или иной теоретической традиции, сколько в новой исторической перспективе, которую она предлагает. Эта перспектива складывается из исследований «многообразия учредительных и революционных практик», обнаруженных автором под слоем бравурных повествований о главных разрывах (например, Французской или Русской революции) «долгого XX века», начало которого он датирует Парижской Коммуной 1871 года, а окончание – летом 2001-го и антиглобалистскими выступлениями против саммита «Большой восьмерки» в Генуе. Такая историческая перспектива позволяет Геральду Раунигу полнее рассмотреть соединение искусства и революции, до того, остававшееся в тени. Для этого в книге развивается – вслед за Антонио Негри – постструктуралистская теория революции. Геральд Рауниг предлагает рассматривать восстание как незавершаемый «молекулярный» процесс, возникающий до и вне государства. Таким образом мы сможем выйти из порочного круга революций, которые «только усовершенствовали государственную машину, вместо того, чтобы сбросить с себя этот мертвящий кошмар», – как писал Маркс еще в 1871 году. Основную роль в этой концепции играют три компоненты, предложенные в работах Антонио Негри: сопротивление, восстание и учреждающая власть, всегда сосуществующие в революции, но не всегда в равной мере оцененные. В соответствии с различной комбинацией этих компонентов, сыгравшей в тех или иных обстоятельствах определяющую роль, Геральд Рауниг выделяет несколько типов восстания. Первый тип – это одномерное восстание, стремящееся к захвату государственной власти. Автор начинает с критики такой концепции в связи с перипетиями Русской революции. Геральд Рауниг показывает множество проблем, связанных с характерной для этой концепции телеологией: стихийное движение масс, руководство этим движением профессиональными революционерами и, наконец, введение еще большей централизации в послереволюционной фазе с маячащим вдалеке «отмиранием государства». Следствием такого мышления, находящегося в заложниках у популярного типа повествования о событиях столетней давности с их вождями и иконами, является зачарованность будущей целью и болезненная жертвенность ради этого будущего. В результате упущенным остается самое важное: разработка альтернативных типов существования в настоящем. Еще одной проблемой такого подхода является тенденция к отделению «политического» момента взятия учрежденной власти (то есть взятия уже готовых механизмов правления) от якобы «неполитического» момента непрерывной организационной работы, постоянного учреждения новых связей, борьбы «на местах» – в то время, как именно с такой борьбой связан опыт учреждающей власти, которую осуществляют вместе с кем-то, а не над кем-то. Второй тип – это двумерное восстание, которое сцепляет сразу две компоненты «революционной машины»: сопротивление и учреждающую власть. С этой моделью автор соотносит опыт Сапатистской армии народного освобождения. Прямо посреди переговоров с правительством сапатисты способны отклонять господствующие формы правления и организации. Устраивая ежедневные пресс-конференции во время бесед с представителями правительства, приглашая на переговоры советников и гостей, принимая коллективные решения путем голосования, сохраняя постоянную возможность отзыва делегатов, они деконструируют господствующие отношения власти и ускользают от политического представительства, одновременно пробуя альтернативные ему формы. В штате Чьяпас революцию рассматривают как растворение госаппарата в социальном контексте. Вместе с тем там непрерывно переизобретают сам этот контекст, непрестанно вопрошая и критически обдумывая собственные способы управления. Именно это позволяет избежать построения нового государства, неизбежно злоупотребляющего множеством полномочий, которыми оно наделяет своих слуг. Возвращаясь в область теории и обращаясь к обстоятельствам других восстаний, Геральд Рауниг подходит к неустранимому антагонизму между «способностью к...» вместе с другими и властью над другими. Более того, сопротивление и учреждающая власть могут оказаться неэффективными и безобидными, если не будут четко артикулированы и манифестированы. Для успеха освобождения нужно, чтобы возможность соединения различных практик сопротивления стала предъявленной, видной всем. Здесь снова вступает в игру третья компонента революционной машины, добавляющая третье измерение восстания, но уже не как захвата государственной власти. Майкл Хардт и Антонио Негри пишут об этом так:
«Мы должны мыслить сопротивление, восстание и учредительную власть как нераздельный процесс, в котором три этих элемента слиты в полновесную контрвласть и, в конечном счете, в новую, альтернативную общественную формацию».
Если сопротивление и учреждающая власть суть постоянная актуальность процесса, то восстание является точкой разрыва, мгновенной вспышкой, переломом, возникающим из безотлагательной неотвратимости ситуации. Но современное восстание не дает поводов воинственным фантазиям о насилии. Оно основано на опыте повседневных микрополитических форм сопротивления, а не на ожидании мгновенного, все оправдывающего взрыва. Восстание как один из элементов революционной машины скорее преодолевает разрозненность очагов борьбы, прорывая завесы молчания, криминализации, скандализации протеста. И в этом прорыве «нонконформная масса» (Рауниг) демонстрирует неустанное производство единичных опытов и высказываний, не опосредованных работниками массмедиа, а порожденных непосредственно самими участниками движения. (Как, например, это показывает движение #occupy.) Первые главы сочинения являются чем-то вроде оригинальной постройки, созданной из фрагментов теорий и философий освобождения долгого ХХ века, опирающихся на соответствующие исторические обстоятельства сопротивления. Такой теоретико-исторический экскурс позволяет различить и оценить по достоинству те фрагменты соединения восстания и искусства, которым и посвящена книга. Именно потому, что решительно порывает с типом мысли, свойственным теории политического искусства первого революционного периода, который рассмотрен Геральдом Раунигом в связи с анализом работ Рихарда Вагнера (статья «Искусство и революция») и Анатолия Луначарского (сборник «Искусство и революция»). При различии акцентов, которые они делают на первом или втором явлении, Вагнер и Луначарский сходятся в одном: всеобщем общественном значении искусства, скоординированном через финансовую и моральную поддержку государства, – что и приводит, с точки зрения Раунига, такой тип политического искусства в тоталитарный тупик. Напротив, замысел книги заключается в том, чтобы детально очертить новый контекст искусства, притязающего быть политическим. Это контекст восстания, опирающегося не на уже учрежденную власть государственного аппарата, а на учреждающую власть «нонконформных масс», восстания, происходящего в моменты критической аккумуляции и координации практик сопротивления. Замечу от себя, что в контексте искусства как уже учрежденной власти новое искусство не может действовать политически, что еще раз ясно показывает последнее Берлинское биеннале – несмотря на революционные декларации кураторов, – на деле обернувшееся фарсом. Затем ход повествования идет в другом направлении: от интенсивного производства желания и творчества к новому контексту трехмерного восстания и массовому движению. Автор описывает целую галерею опытов подключения «машины искусства» к тем или иным деталям «революционной машины», формулируя модели сцепления искусства и революции. Во-первых, это модель Курбе, который на время участия в Парижской Коммуне вовсе оставил живопись ради администрирования вопросов культуры в рамках законодательного Парижского собрания художников, заняв позицию универсального интеллектуала и выступая от лица непреходящих автономных культурных ценностей. Но такая позиция скорее контрреволюционна, поскольку повсеместное революционное обновление несет и новый взгляд на историю и ценности. Столкновение позиции Курбе и революционной позиции проявляется в практическом противоречии Парижского собрания художников и коммунаров по вопросу поджога Нотр-Дам де Пари ради противодействия наступлению правительственных войск. Критика позиции универсальных ценностей детально развернута в следующей главе, посвященной роли интеллектуала в политической борьбе. Удачным поводом для теоретической атаки Беньямина на соцреалистический примат содержания над формой, возникший в рамках левых содержательно-агитационных стратегий, стало одно, сегодня совершенно забытое, течение в немецком литературном процессе. Теоретик данного течения, Курт Гиллер, ставил величие художественного произведения исключительно в заслугу его «что», идее, цели, этосу. Нашему читателю должна быть особенно понятна критика Беньямина, поскольку российская интеллигенция лишь начинает покидать элитистскую позицию наслаждения своей ролью духовных (интеллектуальных) лидеров, и в этом левые интеллектуалы недалеко ушли от правых. Любое содержание остается, согласно Беньямину, контрреволюционным до тех пор, пока интеллектуалы лишь снабжают производственный аппарат революционным содержанием, вместо того, чтобы революционизировать сам этот аппарат. Интеллигенции нужно предать свой класс и, вместо того, чтобы биться за гегемонию в массмедиа, отказаться от роли комментатора и генератора лозунгов медийного спектакля. Однако выход, предлагаемый Беньямином, делает лишь более очевидной простую мысль о невозможности свести революцию к любой, но единственной (чаще всего – большевистской) ее линии. В качестве альтернативы идеологической борьбы (ставшей так популярной благодаря опыту революции 1917 года) он выдвигает позицию «специалиста», сформировавшуюся в советском производственном искусстве. Отголоски этих идей мы найдем и в тексте «Политическая функция интеллектуала» Фуко. Позиция Беньямина и Фуко заключается не в том, чтобы передавать «массам» революционное содержание, – истина не существует в качестве привилегии определенного класса. Политическая роль интеллектуала заключается в том, чтобы изменить сам аппарат производства истины, который наделяет его привилегией выдавать собственные локально, профессионально и лично обусловленные (и именно этим и ценные) истины за общие. Идея Беньямина заключается в том, что «произведение» само должно обладать организующей функцией, непосредственно создавая новые производственные отношения. Здесь на помощь приходят еще не оцененные в полной мере идеи «субъектных групп» (Гваттари), открытых образований, активность которых способна включать элементы ручного, интеллектуального труда, творчества и искусства. Новые перспективы интеллектуальной работы заключаются в раскрытии ценностей и компетенций, сформированных в разных слоях, группах и ситуациях. Следующая глава посвящена созданию ситуаций. Теорию ситуаций автор прослеживает от эстетики Гегеля до Ситуационистского Интернационала. Эти опыты придают конкретные очертания теоретическим перспективам, намеченным ранее. Разрыв границы между зрителями и актерами в захватывающих театральных экспериментах Третьякова и Эйзенштейна, «Мероприятие» Брехта, предназначенное только для его участников и не предполагающее зрителя вообще, работа Третьякова в колхозе, вынос действия в городское пространство и пространство заводских стачек участниками Ситуационистского Интернационала. Здесь впервые и происходит раскрытие искусства всем компонентам революционной машины. Отдельные главы посвящены Венскому акционизму и австрийскому Фолькстеатру. Последняя глава посвящена подведению итогов антиглобалистского движения. Автор рисует его новые перспективы, столь же близкие опытам московских протестов. Речь вновь идет о ФольксТеатрКараване, принявшем участие в антирасистском лагере в Страсбурге в 2002 году. (Вспомним лагеря в Химкинском и Цаговском лесу, протестные лагеря в Москве.) Рауниг рассматривает вопросы самоорганизации и правил, установленных в лагере, сложных отношений с массмедиа, которые были признаны большинством участников европейских протестов только помехой сопротивлению. Книга поднимает вопросы, чрезвычайно важные, но необсуждаемые в российском контексте, во многом остающимся в инфантильном, архаическом состоянии. Но в то же время она содержит упрощение философской перспективы Делёза–Гваттари, к которой, без сомнения, отсылает. А это в свою очередь сужает и исследовательские перспективы. Для Делёза и Гваттари машины искусства и революционные машины являются лишь частными случаями абстрактных машин, открывающих новые горизонты мысли и действия именно потому, что они не скованы принадлежностью к какой-либо дисциплине. Да, новые возможности освобождения связаны с диффузией политики и искусства в перспективе восстания, но в вопросах освобождения мы можем быть более независимы от тех, кто называет себя революционерами или художниками. Ведь, как известно, профессионалов освобождения не существует. Нужно научиться различать новые формы искусства освобождения там, где никто его не ждет. Павел Микитенко
The War is Dead, Long Live the War. Bosnia: The Reckoning
Старые недобрые времена. Боснийская война – расплата не грядет
Конечно, война уже закончилась. И мы усвоили этот урок, больше такое не повторится. А вы точно знаете, что мы усвоили этот урок? Вы уверены, что больше такое не повторится? Вы вообще уверены, что война закончилась?
Эд Валльями пишет, что стал военным корреспондентом по «географической случайности». Его направили в Рим репортером, он занимался криминальной хроникой и спортом. В июне 1991 года ему позвонили из отдела международной политики газеты «Guardian»: в Югославии происходит «что-то странное». Раз уж Валльями недалеко оттуда, может быть, он отправится в Любляну и посмотрит, что там и как? Этот звонок изменил его жизнь и жизнь многих других. Ища, чем бы ему как политику заняться после падения Берлинской стены, коммунист Слободан Милошевич решил посвятить себя делу «Большой Сербии». За несколько лет до того сербские гуманитарии-националисты выпустили манифест, в котором утверждалось, что коммунисты раскололи Югославию, руководствуясь имперским правилом «разделяй и властвуй», чтобы держать сербский народ в состоянии хаотичной раздробленности. В ответ на это предлагалось упразднить Югославию и заменить ее сербским государством, включающим Боснию, Черногорию, Македонию и бóльшую часть юго-восточной Хорватии. Как и в случае нацизма (к этому сравнению нам еще предстоит вернуться), тут присутствовал мистический элемент: Милошевич и прочие националисты вели разговоры о «Небесной Сербии», которой было предписано совершить благо для людей на этой земле. А именно: собрать в единую сербскую нацию всех сербов, как живых, так и мертвых; останки последних в 1991 году начали, словно в макабрическом сюжете, эксгумировать и переносить с территорий, на которые «Большая Сербия» не притязала. Это не сулило ничего хорошего для Европы, в особенности – для боснийских мусульман (босняков). Полемику идеологов «Большой Сербии» переполнял антиимпериалистический гнев в отношении преступлений мусульманской Османской империи. Вдохновленные этим, боснийские четники начали кампанию, которую лидер Сербской демократической партии Радован Караджич назвал «этническими чистками». Под этим понимались изгнание и убийства мусульман, уничтожение деревень и осада городов, грабеж имущества и поджоги мечетей; люди сгорали в своих домах, их трупы сбрасывали в горные расщелины. В главе, названной «Самые мрачные страницы истории», Валльями рассказывает о резне в Сребренице, где за шесть дней были убиты более восьми тысяч босняков. В одном случае тысячу двести человек согнали в складское помещение и уничтожили разом – расстреляли из пулеметов, забросали гранатами. К концу войны, к 1995 году, число убитых достигло семидесяти тысяч, «пропавших без вести» – тридцати тысяч; большинство из них босняки. Наблюдая за всем этим, внешний мир не сделал абсолютно ничего. ООН одним махом ввела общий запрет на поставку в регион оружия, что лишь закрепило военное преимущество сербов. Валльями вспоминает «солдат в разгромленном мусульманском анклаве в Бихаче, которые, отправляясь на фронт, расписывались за получение боеприпасов попатронно». Представители истеблишмента – британского консервативного правительства 1990-х – говорили про Боснию то же, что говорит сегодняшний истеблишмент про Сирию: мол, все это очень запутано... старинные счеты... не наше дело... Как прекрасна иногда бывает моральная равноудаленность. Как приятно иногда парить над схваткой, поглаживая бороду. Дипломатический курс, который проводили министр иностранных дел Дуглас Херд и его коллеги, министр обороны Малколм Рифкинд и политический директор Министерства иностранных дел Полин Невилл-Джонс, не оставил мировому сообществу почти никаких возможностей помогать боснякам. Как сказал премьер-министр Польши:
«Всякий раз, когда появлялся шанс действовать эффективно, [Херд] вмешивался, чтобы это предотвратить».
Кроме того, Херд захлопнул британские двери перед беженцами. В этой связи приводились доводы о том, что «мирное население влияет на участников конфликта – его интересы оказывают давление на воюющие стороны, склоняя их к перемирию». Хроника всей этой realpolitik дана в книге Брендана Симмса «Не лучший час», где приводится история постыдного безразличия великих держав к Боснии. Говорят, есть люди, которые после прочтения ее перестали подавать руку Дугласу Херду. Гораздо лучше быть «вовлеченным». Генерал Сил Организации Объединенных Наций по охране (СООНО) Бернар Жанвье вкушал молочного поросенка в компании сербского командующего, генерала Ратко Младича, за три дня до начала резни в Сребренице. В книге Валльями есть фотография 1994 года, на которой изображен Младич – он шутит с командующим СООНО сэром Майклом Роузом. В конце концов, ограниченные бомбежки НАТО остановили кровопролитие, и страна распалась на мусульмано-хорватскую федерацию и Республику Сербскую; в результате Караджич получил бóльшую часть территории, которую разграбили, выгнав оттуда босняков. Валльями не выбирает выражений: «В европейской истории существует немного примеров, когда руку массового убийцы столь щедро позолотили бы за столом переговоров». Херд ушел со своего поста в октябре 1995 года и стал работать в банке «Натвест». На следующий год он и Невилл-Джонс встречались с Милошевичем, чтобы подать заявку на договор о частичной приватизации системы сербских телекоммуникаций. Сербы организовали сеть концентрационных лагерей: в Омарске, на бывшей фабрике «Кератерм», в Трнополье и Маньяче. Они не были лагерями уничтожения, подобными нацистским (по сути и среди нацистских не все лагеря были лагерями уничтожения), но тем не менее, как объясняет Валльями, эти места подходили под классическое определение «концентрационного лагеря», придуманного британцами во время англо-бурских войн: мужчин, женщин и детей – не солдат, а мирное население – сгоняли туда «по одним лишь этническим признакам; многих там убивали, подвергали пыткам и насиловали перед тем, как депортировать». Бывший заключенный Эдин Рамулич рассказал Валльями, что «Кератерм» был печально известен сексуальным насилием. Мусульманских женщин с высшим образованием сгоняли, как скот, в Омарску, чтобы их насиловать, а сербских крестьянок из ближних деревень приглашали полюбоваться, как бывших юристов, предпринимателей, университетских преподавателей превращают в сексуальных рабынь. Миру об этой войне стало известно, когда Караджич пригласил британских журналистов осмотреть Омарску и Трнополье. В письме в «Guardian» Караджич утверждал:
«Предположения, что боснийские сербы устраивали концлагеря или что мы держали мирное население в неволе, абсолютно ложны».
Мы не знаем, почему он пошел на столь большой риск. Возможно, думал, что легко сможет выдать лагеря за обычные «центры временного содержания» или «центры для задержанных». Возможно, у него голова пошла кругом от власти, пафоса и, как свойственно военным преступникам, от чистого адреналина. Валльями и другие британские журналисты – Пенни Маршалл, Иэн Уильямс и оператор Джереми Ирвин – решили воспользоваться предложением Караджича. Они отправились по сербскому коридору в сопровождении военных и оператора государственного телеканала. Худшая часть Омарски была отгорожена кордоном, а заключенным в тот день выдали нечто похожее на нормальное питание. Людям не хотелось беседовать с журналистами. Тощий парень по имени Джемаль Паратушич рассказал Валльями в столовой: «Я не хочу врать, но правду говорить не могу». У другого заключенного – Шерифа Велича – «в глазах стояли страх и гнев», а на лице была рана – по его словам, результат неудачного падения. У съемочной группы имелись подозрения и косвенные доказательства, но никаких прямых свидетельств… пока они не оказались в Трнополье. Трнополье стало катализатором. Тут были скелетообразные люди за колючей проволокой. Кадры, сделанные Джереми Эрвином в тот день, в августе 1992-го, облетели весь мир. Они разошлись по первым страницам с заголовками вроде «Бельзен-92». Сам Валльями думал долго и серьезно, прежде чем сравнить сербские преследования босняков с Холокостом. Проконсультировавшись с Музеем Холокоста в Вашингтоне, он решил применить слово «отголоски» – и использовал его, бросив в лицо Караджичу, против которого давал показания в Гааге. То, что произошло на Балканах, не приобрело ужасающих масштабов Холокоста, но его «отголоски» в методах и намерениях были. В 1984 году немец, отрицающий Холокост, Эрнст Цюндель – автор таких «классических» сочинений, как «Гитлер, которого мы любили, и почему» и «НЛО – секретное оружие нацистов?» – попал под следствие в Канаде за разжигание антисемитизма. Цюндель обладал в Канаде статусом мигранта, и прокурор с тревогой отметил, сколь широк список рассылки Цюнделя, по которому неонацистские материалы, песни штурмовиков и записи речей Гитлера распространялись среди тысяч людей в Америке и за ее пределами. Западногерманская полиция обнаружила его памфлеты в домах ультраправых экстремистов, наряду с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами. Британский историк Дэвид Ирвинг помогал защищать Цюнделя. Другой британский ученый, специалист по нацистской Германии Хью Тревор-Роупер, говорил, что Ирвинг «хватается за маленькую, сомнительную частичку “доказательства”; строит на ее основе большой общий вывод, а затем упускает из виду или заново интерпретирует наиболее существенные доказательства и их вероятность». Группа адвокатов Цюнделя наняла эксцентричного бостонского шарлатана Фреда Лейхтера, который зарабатывал на жизнь изготовлением и модернизацией оборудования для смертной казни в тех штатах, где она существует. Лейхтера отправили в Освенцим – доказать, что Холокоста вообще не было. Во время этой поездки (которая одновременно была его свадебным путешествием) Лейхтер украл из лагеря кирпич и впоследствии отдал его на анализ в Массачусетсе. Лейхтер обнаружил, что в кирпичах, взятых из газовой камеры содержалось гораздо меньше следов «Циклона Б», чем в тех, которые были взяты из камер предварительной санобработки, где доза была несмертельной. Следовательно, лагерей смерти быть не могло – иначе как объяснить, что нацисты использовали для людей меньшее количество газа, чем для вшей? Ирвинг ухватился за это и продолжал цитировать Лейхтера и впоследствии – в деле, возбужденном против Деборы Липштадт, в ходе которого стало окончательно ясно, что он расист и фальсификатор истории. До процесса над Цюнделем Ирвинг был уважаемым историком с некоторой склонностью к отрицанию Холокоста. После этого события многое стало более понятным. Лейхтер называл себя инженером, но, по-видимому, не знал, что люди гораздо сильнее подвержены воздействию синильной кислоты, чем вши, поэтому на то, чтобы убивать людей, этого яда требуется гораздо меньше, особенно если запереть смертников в закрытом пространстве. В «мифологии отрицания» человек со стороны может взглянуть на ту или иную сцену и распознать никем другим не замеченную одну важную деталь, благодаря которой открывается альтернативная реальность. Но Лейхтер по крайней мере побывал в Освенциме. У немецкого сумасброда Томаса Дайхманна, поддерживавшего четников, отрицание сербских лагерей основывалось на случайной реплике его жены, которая, увидев его за изучением пленки, снятой в Трнополье, спросила, почему колючая проволока привязана к той стороне забора, где стоят заключенные. «Как известно всякому садоводу, – сказала, предположительно, фрау Дейхманн, – заборы обычно прикрепляют к шестам снаружи, чтобы отрезать огораживаемую территорию». Ага! Вот оно что! «Заключенные» находились не внутри лицом наружу, а снаружи лицом вовнутрь! Они могли уйти в любой момент! На основании данного открытия обнаруженные Дайхманном факты были взяты на вооружение сербским «садистом местного значения» Душко Тадичем, в то время пытавшимся избавиться от обвинений в военных преступлениях, а также журналом «Живой марксизм» («ЖМ»), органом Революционной коммунистической партии – культового ультралевого феномена. Приспособиться и выжить журналу помогли хорошее знание механизмов медийного мира его редакции. Авторы журнала завладевали общим вниманием, приводя – в фанфаронско-либертарианском стиле – аргументы в пользу тех или иных идей. Типичная колонка могла восхвалять «Макдональдс» или призывать к легализации детской порнографии. «ЖМ» обнародовал «теорию» Дайхманна о проволоке под заголовком «Фотография, обманувшая мир» и еще одну его статью под названием «Караджич: военный преступник или мальчик для битья?». Британская телекомпания ITN подала в суд за клевету и выиграла процесс. Врач из Трнополье по имени Идриз Мерджанич выступил в качестве свидетеля на стороне ITN. Он говорил о «лаборатории». «Мы слышали крики и избиения. Кого-то из избитых приводили к нам... некоторые женщины были изнасилованы – изнасилования происходили чаще всего по ночам... и некоторые из этих женщин приходили ко мне на осмотр». «ЖМ» никаких свидетелей из лагерей не предоставил. У «ЖМ» вообще не было свидетелей. После процесса «ЖМ» закрылся, однако его авторы продолжали свою деятельность в лондонском Институте идей и на сайте «Spiked Online»; найти работу в медиа им удавалось без проблем. В рецензии на книгу «Политика геноцида» – авторами которой являются последователи Ноэма Хомского, Эдвард Херман и Дэвид Питерсон, – журналист Джордж Монбиот пишет, что в этой работе предпринимается «попытка преуменьшить значение или вовсе сбросить со счетов как массовое убийство босняков в Сребренице в 1995-м, так и геноцид тутси, устроенный хуту в Руанде в 1994-м». Хомский подготовил предисловие к книге, его имя красовалось на обложке. Монбиот написал ему, задав неудобный вопрос: «Согласны ли вы с приведенными в книге отчетами о геноциде в Руанде и резне в Сребренице? Если нет, в какой степени вы их отвергаете?» После долгой переписки, в ходе которой великий ученый не скупился на уклончивые ответы и реплики в сторону, ведя себя с помпезностью, переходящей в самопародию, Монбиот сдался:
«На этом, натолкнувшись на повторный и явно намеренный отказ профессора Хомского понять простые мысли, которые я излагал, или ответить на простые вопросы, которые я задавал, я едва ли не потерял волю к жизни. Я прекратил переписку».
Читателю этой рецензии может показаться, что речь идет в основном о выявлении исторической правды (и о попытках ее скрыть), тогда как книга Валльями – повествование в высочайшей степени личное. В пропорциональном соотношении он отводит «отрицателям» гораздо меньше места, чем я в этой статье. Глава книги, посвященная им и озаглавленная «Ложь», размером всего в шесть страниц. Валльями куда больше интересуют те, кто на той войне сражался, и выжившие, с которыми он поддерживал длительные и близкие взаимоотношения. Это человеческая история о людях, испытавших невообразимые страдания, о влиянии страдания на выжившего. Тут говорится о ярости, прощении, сострадании и борьбе за то, чтобы прошлое наконец-то кончилось. То и дело возникает мысль о том, что конца этой истории не предвидится, расплата не грядет. Выжившие образовали боснийскую диаспору, которая растянулась до Голландии, Германии, США, Австралии. Другие беженцы вернулись к себе на родину. Но ситуация изменилась. Половину их населенных пунктов поглотила Республика Сербская. Многие из выживших пришли в ярость, обнаружив, что в их домах живут непримиримые четники, что на футбольном матче местные болельщики оскорбляют мусульман, что здесь распространено надругательство над мемориалами той войны, а в школах преподают «этнически правильную» версию истории. Эдин Карадич – ему посчастливилось выжить – знал «женщину, потерявшую всех – семерых – сыновей. Он говорит:
«Через дорогу живет сербка, я с ней не разговариваю. Я не пойду пить кофе с этой сербкой – та женщина может увидеть нас рядом... А ведь сербка даже не повинилась перед ней за семерых сыновей».
В этой войне поразительно, что нынешние враги выросли вместе, в одних и тех же городах и селах. Представьте себе, что половина жителей вашего родного города внезапно сошли с ума и перебили другую половину. Возможно, Валльями слишком пессимистичен, когда пишет:
«Это не расплата – это нерешительность, изгнание людей не просто с их земли, но в пустоту; изгои не только из пространства, но и из истории».
Холокост не стал главным событием, заслонившим собою в памяти другие. Многие из его исполнителей отбыли смехотворные наказания и зажили респектабельной новой жизнью в Германии и Австрии. Заслуженный охотник на нацистов Симон Визенталь жаловался в 1950-х годах, что «самые глупые нацисты были те, что покончили с собой после падения “третьего рейха”». Значит, возможно, существует надежда, что со временем придет признание, которого заслуживает каждый выживший (а о большем просят немногие). На то, чтобы ужас дошел до сознания, требуется время. Впрочем, мне легко так говорить. Но тот факт, что корпорация «Arcelor-Mittal», теперь частично владеющая и управляющая Омарской, отказывается установить простой мемориал мусульманам, – безобразие. Долг людей перед истиной и памятью в том, чтобы выступать свидетелями страшных, жутких событий, произошедших на Балканах. По крайней мере, на стороне босняков – один из лучших европейских журналистов, а также книга, которая, возможно, увенчает его послужной список. Макс Данбар Перевод с английского Анны Асланян
Через трупы врага на благо народа. «Кулацкая операция» в Украинской ССР 1937–1941 гг.: В 2-х т.
Местом действия исторических событий, описываемых в этой объемной работе, является Украинская ССР, а ключом к осмыслению собранных составителями материалов – оперативный приказ НКВД СССР № 00447. Представляя читателю этот документ, авторский коллектив предлагает краткий экскурс в его историю. Политбюро ЦК ВКП(б) 2 июля 1937 года постановило начать репрессивную кампанию против «бывших кулаков и уголовников». Грандиозный план, предусматривавший уничтожение или заключение в лагеря и тюрьмы почти 270 тысяч советских граждан, был разработан наркомом внутренних дел СССР Николаем Ежовым уже к 30 июля и на следующий день утвержден на заседании Политбюро. Официально документ назывался «Оперативный приказ НКВД СССР № 00447 “Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов”». Эта крупнейшая акция представляла одно из наиболее выдающихся бюрократически организованных государственных преступлений ХХ века. По убеждению составителей двухтомника, с проведением этой операции террор в Советском Союзе перешел в новое качество.
«Вместе с осуществлявшимися сепаратно, но практически одновременно “национальными операциями”, где в качестве внесудебной инстанции выступали так называемые двойки, с деятельностью “милицейских троек” террор стал действительно Большим» (с. 11–12).
В ходе кампании по репрессированию бывших кулаков и других антисоветских элементов, проводившейся по инициативе Москвы в республиках, краях и областях СССР и направленной преимущественно против простого народа, советским «провинциям» была предоставлена определенная свобода. В результате принципиальное значение приобретает детальное изучение специфики проведения операции, запущенной приказом № 00447 в каждом отдельно взятом регионе. Издание подготовлено в рамках совместного российско-украинско-немецкого исследовательского проекта «Сталинизм в советской провинции: 1937–1938 годы. Массовая операция на основе приказа № 00447», руководство которым осуществляли Бернд Бонвеч (Германский исторический институт, Москва), а также Марк Юнге и Рольф Биннер (Рурский университет, Бохум). Проект не предполагал изучения дискуссионных сюжетов, касающихся мотивации начала репрессий; авторы ограничиваются подробным анализом процесса подготовки, реализации и завершения операции, а также изучением роли жертв, карателей и их «попутчиков».
«Только этим “окольным путем” можно было надеяться на получение новых знаний, которые в свою очередь могли бы стать основой для продолжения дискуссии о мотивах политического руководства начать массовую репрессивную кампанию именно летом 1937 года» (с. 13).
В книге затрагивается одна из острейших исторических проблем, постоянно возникающая в ходе обсуждения репрессий: были ли следственные дела жертв полностью фальсифицированными или, напротив, они отражали реальность? И вообще, с какой целью тратились усилия на заведение дела в отношении каждого конкретного арестованного? Двумя экстремальными позициями в трактовке причин ареста и осуждения являются, с одной стороны, указание на социальное происхождение, выступавшее в роли несмываемого клейма, а с другой стороны, ссылки на неформатные индивидуальные взгляды и провоцирующее поведение жертв. Составители и авторы пытаются также разобраться в том, следует ли считать осуждение «тройкой» чистым актом произвола или все же здесь имелось в виду проведение пусть и ускоренной, бюрократически организованной и подконтрольной, но все же юридической процедуры. Уточнение всех этих частностей позволит выяснить, чем в действительности являлась зловещая операция Ежова – идейно мотивированной социальной чисткой или устранением политических противников режима – и в какой степени в ней отразились экономические и идеологические моменты. Наконец, составители также сравнивают «кулацкую операцию» с другими массовыми карательными акциями и исходя из этой перспективы заново ставят вопрос о специфике приказа № 00447. Проект интересен тем, что публикуемые в его рамках материалы предоставляют читателю возможность сделать самостоятельные выводы, опираясь на документы и экспертные точки зрения, подчас весьма дискуссионные. Документальную базу издания составили преимущественно материалы из фондов Отраслевого государственного архива Службы безопасности Украины, а фраза, приводимая в названии, заимствована из выступления будущего первого секретаря КП(б) Украины Никиты Хрущева на пленуме Московского горкома ВКП(б) 14 августа 1937 года. Как известно, на пике Большого террора для осуществления процессуальных действий предусматривалось создание внесудебных органов, называемых «тройками». Их кровавый след ретроспективно прослеживается еще со времен гражданской войны, а в 1937 году этот довольно старый институт подвергся реанимации. В период ежовщины «тройки» в ускоренном режиме судопроизводства должны были приговаривать к смертной казни «наиболее враждебно настроенных» кулаков и уголовников (первая категория), в то время как «менее активные, но все же враждебные элементы» (вторая категория) брались на учет и высылались в отдаленные районы. В соответствии с упомянутым выше постановлением Политбюро региональные партийные руководители должны были представить на рассмотрение вышестоящему начальству предложения по комплектованию трибуналов из трех лиц, в число которых, как правило, входили начальник УНКВД, первый секретарь краевого или областного комитета партии и прокурор края, области или республики. Местным партийным органам также предписывалось в кратчайшее время направить в центр предложения с указанием количества зарегистрированных кулаков и уголовников, распределенных по двум отмеченным категориям. Подготавливая операцию, Ежов ввел в качестве дополнительного критерия для преследований наличие побега из лагерей и поселений для кулаков. Дело в том, что массовое бегство из исправительных учреждений принудительного характера привело к тому, что в 1930-е годы в советском обществе сложилась особая группа, получившая в официальных документах название «беглые кулаки». Именно эта категория, по мнению властей, была той силой, которая пополняла ряды «бандитов и террористов» в деревне и «вредителей» в городе и на стройках первых пятилеток. Кроме того, в 1936–1937 годах кулаки, легально вернувшиеся на родину из мест заключения или ссылки, начали требовать возвращения имущества, конфискованного в годы коллективизации. Не имея возможности найти работу и обеспечивать свои семьи, такие люди несли в себе мощный потенциал социального недовольства. «За последнее время имеются случаи, когда освобожденные после долгого хождения в поисках работы являются в милицию и просят направить их обратно в лагеря», – сообщал председатель Калининского облисполкома в Совет народных комиссаров СССР в мае 1937 года (т. 2, с. 557–558). В связи с этим в ходе реализации приказа № 00447 этой группе было решено уделить особое внимание. Что касается Украины, которой в этом сталинском проекте было отведено особое место, то для нее точкой отсчета роковых событий стало 4 июля 1937 года, когда по распоряжению Политбюро республиканского ЦК нарком внутренних дел УССР передал всем подразделениям НКВД директиву о начале операции. В свою очередь городским и районным отделам комиссариата предстояло, используя весь свой аппарат, проанализировать имевшиеся у них списки «врагов», материалы оперативного учета и агентурные материалы и через два дня (!) передать их областному руководству НКВД. Распоряжение не сообщать районным отделам НКВД информацию о том, что скрывалось под грифом «первая категория», свидетельствовало о намерении сузить круг лиц, осведомленных о запланированном массовом убийстве. «Кулацкая операция» в Украинской ССР была частью всесоюзной операции по выполнению приказа № 00447, подчеркивают авторы. Поэтому результаты, полученные в процессе изучения документальных источников из украинских архивов, в первую очередь должны быть использованы для того, чтобы в целом углубить, дополнить и исправить представления о проведении массовой операции в отношении «кулаков, уголовников и других контрреволюционных элементов» в масштабах всего Советского Союза. В то же время они должны послужить выявлению возможной специфики операции на самой Украине. Говоря об источниках, авторы указывают на новые документальные материалы по проблеме категоризации репрессированных, то есть по распределению жертв операции на целевые группы, ведению статистики и отчетности, технологическому обеспечению приказа № 00447. В целом благодаря украинским материалам у исследователей появилась возможность на более широкой основе сравнить операцию по данному приказу с другими массовыми операциями НКВД и репрессиями в отношении элит. В заключение стоит отметить, что на настоящий момент рецензируемая работа является, пожалуй, наиболее полным сводом документов и статистических материалов карательных органов, освещающих проведение операции в Украинской ССР по приказу № 00447. Внутри разделов документы хронологически систематизированы, а бóльшая их часть вводится в научный оборот впервые. Несомненно, обнародованные источники внесут заметный вклад в дискуссию об общих мотивах массовых репрессий 1937–1938 годов, хотя, вероятно, и они не смогут поставить в этом обсуждении точку. Вера Шведова
Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Записки счастливчика
Лев Лазаревич Хургес прожил долгую и интересную жизнь. Мемуары же довел до своего освобождения из лагеря в 1946 году, окончив труд, завещанный «памятью погибших товарищей». С юных лет он увлекался радиоделом, стал одним из первых советских радиолюбителей, благодаря этому попал в гражданскую авиацию, в эскадрилью имени Максима Горького, развозившую газетные матрицы по всему Союзу. Хургес стал очевидцем катастрофы самолета АНТ-20 «Максим Горький» 18 мая 1935 года, на котором сам не полетел в качестве бортрадиста благодаря счастливой случайности. Вообще Хургес не раз подчеркивает, что, несмотря на трудную судьбу, в жизни был «везунчиком», поскольку провидение хранило его даже в тюрьме. Хургес, как и многие очевидцы, был уверен, что виной катастрофы было воздушное хулиганство пилота Николая Благина, по собственной инициативе сделавшего мертвую петлю вокруг «Максима Горького» и при этом задевшего крылом своего самолета самолет-гигант. Теперь появляется все больше оснований считать, что Благин выполнял рискованную фигуру высшего пилотажа не по своей воле, а по приказу. Как установило расследование НКВД, за час–полтора до полета с санкции высшего руководства ВВС с летчиками встретились работники кинофабрики военно-учебных фильмов В.Г. Ряжский и А.А. Пуллин, которые настояли на выполнении фигур высшего пилотажа рядом с пассажирским «Максимом Горьким». Благин был вынужден согласиться. В 1936 году любовь к радиоделу привела Хургеса в Испанию, где он был личным радистом военного советника Малагского фронта, полковника Василия Киселева, известного там под именем Креминга-Кремнева. В результате испанской командировки Хургес получил орден Красной звезды за образцовое выполнение боевых заданий и 8 лет лагерей. Погубил его тот же полковник Киселев, о котором он пишет как о человеке храбром, но порой не слишком приятном. Когда надо было срочно найти крайнего, ответственного за сдачу Малаги, он написал донос на Хургеса, будто бы в решающий момент умышленно выведшего из строя радиостанцию. Это обвинение ничего общего с действительностью не имело, но в 1937 году о правдоподобии обвинений думали мало. Главное, что «виновный» был найден. А потом энкэвэдэшники на бедного радиста навесили еще и «восхваление врага народа Троцкого», и сокрытие неподходящего социального происхождения. В анкетах Хургес писал, что его отец – из служащих, тогда как тот был купцом 2-й гильдии. Но ни Колыма, ни другие лагеря и тюрьмы не сломили Льва Хургеса, не избавили его от всегдашнего оптимизма, желания и умения жить нормальной жизнью. И это доказывают в том числе его мемуары, полные остроумия и ярких, колоритных зарисовок. Это увлекательное чтение, хотя Хургес часто рассказывает о вещах, довольно грустных. В книге помещена фотография, где он снят вдвоем с Киселевым, причем уже явно после 1956 года, поскольку на его пиджаке красуется орден Красной звезды, который ему вернули только после реабилитации. На снимке Василий Иванович и Лев Лазаревич никакой неприязни друг к другу не выказывают. Выходит, Хургес простил доносчика, хотя прекрасно знал о его поступке, о чем и написал в мемуарах. Но лагерный опыт избавил нашего героя от многих иллюзий относительно советского строя. Хотя еще до ареста многие факты подрывали его комсомольский задор и веру в светлое коммунистическое будущее. Одно из самых сильных мест в мемуарах – это эпизод, когда в ноябре 1934 года, накануне отмены карточек, автор вместе с пилотом Алексеем Янышевским совершили вынужденную посадку вблизи деревни Дуняково, Заховского сельсовета, Киришского района Ленинградской области. Вот что они там увидели:
«Мы отправились в хату председателя колхоза... В честь нашего прибытия он устроил парадный обед: на столе стояла большая деревянная чашка с так называемыми щами. Они представляли собой мутноватую воду с редкими вкраплениями капустных листочков, кусочков картофеля и с еще более редкими кружками какого-то жира на поверхности. Что касается хлеба, то такого “хлеба” я не видел, пожалуй, со времен Гражданской войны, когда в Москве выдавали по осьмушке на человека на три дня. Дегтярно-черного цвета, состоящий более чем наполовину из соломы, лебеды и прочих “ингредиентов”, этот хлеб при желании можно было выжать как половую тряпку... в честь прилета московских гостей было приготовлено и второе – горшок гороховой каши. Когда дошла очередь до этой каши, то половину поделили между Алексеем и мной, а остальное отдали детям. (В семье председателя колхоза были четверо ребятишек от четырех до одиннадцати лет. В школу они зимой не ходили, так как не было ни зимней одежды, ни обуви.) [...] Не успели мы с Янышевским взять в руки ложки, как ребята, уже управившиеся со своей долей этого редчайшего лакомства, во все глазенки смотрели на то, как это можно одному человеку дать столько каши, сколько лежало на наших тарелках. Я поглядел на Алексея, он на меня. Есть, конечно, хотелось (ведь в последний раз я ел накануне вечером), но разве можно было есть такую кашу! Мы решительно пододвинули ребятам свои тарелки. “А ну, навались, братва!” – скомандовал бывший балтийский моряк Янышевский. Через пару минут тарелки были чисты, наши желудки пусты, но на душе стало хорошо от благодарных взглядов детских глазенок».
Большую и содержательную вступительную статью к книге, а также примечания написал племянник Хургеса, известный географ и историк Павел Полян. Он в частности постарался устранить неизбежные в мемуарах неточности, поскольку о событиях 1920–1940-х Лев Хургес вспоминал в 1970–1980-е годы, да и многое рассказывал с чужих слов. Например, он вспоминает, как в тюрьме в начале 1938 года проводилась перепись населения. В примечании резонно отмечено, что в действительности перепись началась 17 января 1939 года. Но главное здесь, конечно, описание того, как Хургес заполнял переписную анкету:
«На вопрос: находились ли под судом и имеете ли судимость? – начальник, не дожидаясь моего ответа, написал: “Не находился. Не имею”. На мой недоуменный возглас, как же так, сижу в тюрьме и еще долго буду здесь находиться, и вдруг: “Не судим, не имею судимости”, начальник спокойно ответил: “Вы не судимы, а административно репрессированы”. К сожалению, никаких привилегий это не давало, да и после отбытия срока паспорт-то выдали с ограничением в проживании, вот тебе и несудимый, а административно репрессированный!»
Есть в тексте и фантастический рассказ друга Хургеса Виктора Корзуна, горного проводника из Приэльбрусья:
«Фашисты совершили массовое восхождение на Эльбрус в составе полного батальона горно-стрелковой дивизии “Эдельвейс”. На вершине Эльбруса они водрузили свое знамя и оставили в железной коробке автографы всех участников восхождения, а также портрет Гитлера. Все это они снимали на пленку и впоследствии не раз демонстрировали эту киноленту у себя как “великую победу” вермахта. Но следивший за немцами с самого начала Витя Корзун воспринял немецкое восхождение на Эльбрус как осквернение своей “вотчины”. Дождавшись момента, когда темнота и холод сгонят фашистов с вершины, Витя залез туда сам, сорвал фашистское знамя и заменил его нашим, портрет Гитлера просто разорвал на куски, а банку с подписями взял с собой. Переночевавшие на Кругозоре фашисты утром в бинокль увидели развевающееся красное знамя, им и в голову не могло прийти, что вместо свастики на этом знамени снова уже пятиконечная звезда. Знамя и коробку с подписями Корзун передал нашему командованию, за что был награжден орденом Боевого Красного Знамени».
В примечании аккуратно отмечено, что советские альпинисты сняли германские флаги 13-го и 17 февраля 1943 года (от которых из-за ветров и метелей мало что осталось) и что Корзун – лицо реальное, но среди тех, кто снимал с Эльбруса флаги со свастикой, его не было. К тому же немцы никак не могли послать на Эльбрус целый батальон. Где бы он там поместился? На самом деле в восхождении участвовала сборная команда 1-й горнострелковой дивизии «Эдельвейс» и 4-й горнострелковой дивизии общей численностью 22 человека во главе с капитаном из «Эдельвейса» Хайнцем Гротом, не считая местных проводников. Это делалось с разрешения командира 49-го горнострелкового корпуса, генерала Р. Конрада. Никто из этих немцев ранее в СССР не был и альпинизмом на Кавказе не занимался. Кстати, Гитлер устроил им разнос за увлечение «спортивными достижениями». Но под суд не отдал, поскольку их подвиг уже растиражировала пропаганда. А рыцарский крест майор Хайнц Грот получил, вопреки распространенному мнению, не в 1942 году, а только 8 мая 1945-го, согласно последнему приказу гросс-адмирала Карла Деница. Полковник Василий Киселев сделал неплохую карьеру по линии НКВД, а Хургес, как кажется, так и не узнал, что его начальник был кадровым чекистом, и даже наивно думал, что сотрудники НКВД чуть не силой заставили его дать показания против него. На самом деле Киселев почти всю жизнь прослужил в войсках НКВД. В 1934–1936 годах он служил на Дальнем Востоке, а в 1936–1937-м – в Испании. За Испанию получил второй орден Красного знамени, был удостоен медали XX лет РККА. После Испании его произвели в комбриги. В 1938 году он возглавил 4-ю железнодорожную бригаду войск НКВД, в марте 1939-го преобразованную в 3-ю дивизию войск НКВД по охране железных дорог. С началом войны был начальником войск охраны тыла 20-й армии Западного фронта, затем – начальником войск НКВД по охране тыла Брянского фронта. 24 января 1942 года Киселев стал генерал-майором. В августе 1942 года командовал Орджоникидзевской стрелковой дивизией войск НКВД, оборонявшей Владикавказ (тогда Орджоникидзе), был начальником Орджоникидзевского особого оборонительного района. В 1944-м активно участвовал в карательных операциях против населения Белоруссии, в ходе которых, согласно докладу заместителя наркома государственной безопасности СССР Богдана Кобулова Берии от 21 декабря 1944 года, были достигнуты такие «результаты»:
«Арестовано антисоветских элементов 25 877 человек, в том числе по западным областям 16 804 человека. Вскрыто и ликвидировано 298 антисоветских белопольских и белорусских организаций и бандитских групп; 88 резидентур разведывательных и контрразведывательных органов противника; арестовано агентов германской разведки 1731 человек. За этот же период времени изъято 22 и убито 11 эмиссаров польского эмигрантского правительства, направленных в западные области Белоруссии для организации вооруженной борьбы поляков с советской властью. В ходе чекистско-войсковых операций по ликвидации бандитских групп убито 1259 и захвачено живыми 4367 бандитов. Кроме того, задержано 15 685 дезертиров и 60 236 поляков, уклоняющихся от призыва в армию»[1].
Тут надо оговориться, что вина большинства из тех, кого в документах НКВД называли «бандитами» и «пособниками», была лишь в том, что они имели несчастье проживать на оккупированной территории, не говоря уж о том, что единственная вина поляков состояла в том, что они – поляки. Подвиги на карательном фронте 21 апреля 1945 года принесли Киселеву орден Отечественной войны 1-й степени за «большую работу по наведению советского порядка и очищению Белоруссии от немецких шпионов, ставленников, предателей, националистических организаций, бандитских групп и другого антисоветского элемента». Он получил также третий орден Красного знамени. В августе 1946-го генерал-майора Киселева уволили в запас. Умер бывший начальник Хургеса в 1968 году. В приложении публикуются материалы следственного дела (1937–1940) и дела по реабилитации 1956 года. В последнем отмечается, что на допросе Василий Киселев фактов, содержащихся в его доносе 1937 года, не подтвердил, а Хургеса охарактеризовал самым положительным образом. Второго доносчика, адмирала Леонида Бекренева, работавшего в Испании по линии морской разведки, в 1956 году не стали даже допрашивать, и умер он в 1997 году. Кстати сказать, Хургес Бекренева в мемуарах ни разу не упоминает, вероятно, лично они не были знакомы. Скорее всего Хургес встретился с Бекреневым во время одного из своих приездов на военно-морскую базу в Картахене. Тогда и мог произойти фигурировавший в доносе разговор, в котором Лев Хургес неосторожно посоветовал собеседникам учиться ораторскому искусству у Льва Троцкого. Борис Соколов
Наркотики, нефть и война. США в Афганистане, Колумбии и Индокитае
Согласно подсчетам автора этой книги, вышедшей в Соединенных Штатах в 2003 году, в течение полувека после Корейской войны США приняли участие в четырех крупных военных конфликтах в странах «третьего мира»: во Вьетнаме (1961–1975), Персидском заливе (1990–1991), Колумбии (с 1991 года) и Афганистане (с 2001 года). При этом систематическое вмешательство на уровне военных и прочих специальных служб многократно имело место и в других странах: в частности, в Индонезии, Лаосе, Панаме. Во всех упомянутых акциях автор усматривает симбиоз наркобизнеса, теневой нефтяной политики и деятельности спецслужб Соединенных Штатов, превративших наркомафию во «влиятельный фактор, определяющий ход политических процессов на всех континентах Земли» (с. 6). Если бы такую работу написал живущий сенсациями журналист-международник, от нее, в принципе, можно было бы отмахнуться как от очередной вариации на тему «всемирного заговора». Но Питер Дейл Скотт – профессор Калифорнийского университета в Беркли, а ранее, в 1950-х, канадский дипломат, и это заставляет взглянуть на его работу по-иному. Объектом его исследования выступают тайные операции, на основе которых формируются стратегии непрямых интервенций США в странах «третьего мира», скрепляемые сговорами с местными боссами наркобизнеса. В исполнении автора то, что могло бы выглядеть банальным поиском вездесущей, но невидимой империалистической «закулисы», превращается во внушительное исследование, подкрепленное обширной библиографической базой. В действиях США в разных точках планеты, по мнению автора, проявляется одна и та же общая интрига:
«Всюду отчетливо просматриваются лоббистские устремления со стороны как нефтяных компаний, широко представленных в американском Совете безопасности, так и некоторых авиаперевозчиков, задействованных в транспортировке оружия и боеприпасов в рамках правительственных контрактов и, по некоторым данным, связанных с наркоторговлей и организованной преступностью» (с. 14).
В отличие от историков-архивистов, автор этой работы делает упор на тот пласт исторических документов, которые принято относить к разряду так называемых «зыбких» источников: на мемуары, интервью, личные свидетельства. В результате послевоенного сговора с Саудовской Аравией Соединенные Штаты обеспечили себе главенствующую роль в мировом производстве и сбыте нефти, что со времен Гарри Трумэна легло в основу всей американской геополитики. Озабоченность американцев безопасностью собственной нефтяной монополии подтолкнула их к альянсу с распространителями наркотиков.
«После Второй мировой войны именно готовность американцев обучить, вооружить и финансировать своих союзников-наркоторговцев в расчете на их помощь в защите нефтяных ресурсов за рубежом стала одним из главных факторов, способствовавших колоссальному росту потребления наркотиков в мире» (с. 43).
По наблюдениям автора, с эпохи Возрождения почти все колониальные империи, занимавшиеся поиском заморских ресурсов, оплачивали свою экспансию наркотиками. С середины ХХ века, согласно этой логике, наркобизнес становится и главным элементом теневой внешней политики США. Автор обеспокоен тем пренебрежением, с каким американское общество, его институты и пресса относятся к скрытым механизмам давления, реализуемого заинтересованными лобби внутри правящей бюрократии. Лишь немногим известно, пишет Скотт, «сколь велика роль наркоторговли в ведении и финансировании конфликтов, на которые не могли быть получены необходимые средства от Конгресса и американских налогоплательщиков» (с. 45). Потребности американских политиков повлекли за собой колоссальный взлет глобальной наркоторговли во всем мире, которая теперь, подобно бумерангу, больно бьет по национальной безопасности самих США. История видится американскому профессору ареной запутанных интриг, осуществляемых наркотическими и нефтяными альянсами под патронажем ЦРУ – главного координатора тайных операций, в числе которых устранение правительств тех стран, которые пытались национализировать свои нефтепромыслы. Примерами такого рода, как утверждается в книге, изобилует новейшая история Юго-Восточной Азии, Латинской Америки, Ближнего Востока. Так, военное вторжение США в Афганистан в 2001 году афишировалось как новый этап борьбы с наркомафией бин Ладена и движения «Талибан». Но осуществление этой акции сопровождалось трехкратным расширением потока наркотиков, идущих в Европу из северо-восточного Афганистана, подконтрольного «Северному альянсу», тогдашнему союзнику американцев. «Почему же, в таком случае Соединенные Штаты и их верные долгу СМИ не объявили войну наркотикам? Потому что главной целью США был тогда не бин Ладен, а “Талибан”», ибо лидер этого объединения – мулла Мохаммед Омар – по требованию ООН еще в 2000 году ввел тотальный запрет на производство опиума, сокративший его мировую индустрию на 70%. «Короче говоря, – подытоживает автор, – США вели не войну с наркотиками, а войну, в которой наркотики были вспомогательным средством», неотъемлемым элементом теневой нефтяной политики (с. 51). Обслуживанием нефтяных интересов Америки занимаются не только наркоторговцы, но и целая сеть фирм и компаний, обеспечивающих преступные альянсы оружием, транспортом, банковским сервисом. В итоге после Второй мировой войны стимулируемый США наркотрафик «разрастался и распространялся по всему миру, как злокачественная опухоль. Это касается и других криминальных сфер: например, отмывания денег и торговли людьми, которые, как и наркоторговля, внесли свой вклад в оформление терроризма как мировой проблемы» (с. 45). Выступая в Лос-Анжелесе в 1960 году, отставной адмирал Феликс Стамп, глава принадлежавшей ЦРУ «частной» авиакомпании “Air America”, выполнявшей секретную миссию в Лаосе, заявил: «Третья мировая война уже началась, и мы вовсю в ней участвуем» (с. 165). Главными «героями» этой войны стали наркосоюзы, активно формируемые Америкой после 1945 года. В книге, в частности, рассказывается о том, как в 1949 году вслед за победой коммунистов над гоминьдановцами в Китае были уничтожены все посевы опиумного мака. Но дислоцированные в Бирме гоминьдановские части при активном участии американских спецслужб занялись «мирным» трудом по восстановлению нелегальных поставок опия, и в итоге «к концу 1950-х годов на Бирму, Лаос и Таиланд уже приходилось более половины нелегального опиумного производства в мире» (с. 74). С 1965 года бóльшая часть этого «товара» по традиционным каналам Гоминьдана через Гонконг попадала в США (с. 70) – туда же, где завершался и скорбный «трафик» цинковых гробов с погибшими за четырнадцать лет вьетнамской войны сыновьями Америки. За последние два десятка лет в тактике адептов американской теневой политики, по мнению автора, мало что изменилось. Так, под эгидой плана «Колумбия» гражданская война с участием Соединенных Штатов в богатой нефтью Колумбии не угасает с 1991 года, а сценарий, по которому развивается здешняя ситуация, удивительно напоминает вьетнамский. И там и здесь – та же тактика, те же военные советники, те же военно-технические средства.
«В обоих случаях затронуты интересы одних и тех же лоббистских групп: производителей вертолетов и химических дефолиантов, нефтедобывающих корпораций и, конечно же, Пентагона, заинтересованного в обустройстве все новых и новых баз» (с. 114).
В историческом повествовании Скотта огромное внимание уделяется личностному фактору, а рассказ о тех или иных событиях непременно перемежается с портретами их участников. Вот как, например, оценивается роль хозяев Белого дома в нескончаемой череде военных конфликтов в Юго-Восточной Азии в 1960–1970-е годы:
«Ни Никсона, ни Джонсона нельзя назвать “голубями”: оба президента старались избежать не военной агрессии как таковой, а ответственности за принятие таких решений. Связанный с этим недостаток политической воли компенсировался склонностью к […] решениям в виде тайных военных операций и различного рода манипуляций с разведданными, что позволяло Белому дому, по сути, устраняться от принятия таких неприятных политических решений» (с. 209).
Интересно, что Россия также удостоилась упоминаний калифорнийского диссидента, причем не самых благостных. В частности, со ссылкой на пакистанского журналиста Ахмада Рашида автор сообщает: в руководстве Таджикистана убеждены в том, будто «Исламское движение Узбекистана» (ИДУ) – группировка, финансируемая за счет наркоторговли, – «получает тайную помощь из России. [...] Высшие руководители пакистанской разведки уверены в наличии тесных связей ИДУ с российскими спецслужбами» (с. 62). Ссылками на ту же пакистанскую разведку подкрепляется и следующее суждение:
«После распада Советского Союза Россия на протяжении десятилетий прибегала к разного рода грязным приемам, стремясь [...] обеспечить собственный контроль над путями доставки нефти и газа Прикаспия на внешние рынки. [...] Многие в Азии считают, что [...] были и “тесные контакты” российских спецслужб с ИДУ, по чьим каналам сегодня осуществляется контрабанда героина» (с. 82).
Следует признать, что это тема в высшей степени интригующая, хотя доказательная база у Скотта явно не богата: в вопросах наркоторговли пакистанские спецслужбы едва ли могут быть беспристрастными источниками, поскольку, как признает сам автор, наркотики издавна служили для них важнейшей статьей дохода (с. 67). Этой книге присущи те же недостатки, которые отличают любую интерпретацию политических или исторических событий, опирающуюся на какой-то один эксклюзивный фактор. Возможно, автор во многом прав, но столь же очевидно и то, что мир выходит из-под его пера слишком примитивным и плоским. Трудно сказать, чем этот соблазн простых решений поддерживается в большей мере: характерной неприязнью части американских интеллектуалов к собственному правительству или общей востребованностью политического популизма в кризисную эпоху. Как бы то ни было, теоретические выкладки подобного рода неизменно находят практическое применение, причем порой такое, на которое их автор едва ли рассчитывал. Представляя книгу российскому читателю, издательство «Кучково поле» разместило на обложке следующий текст:
«Понимание подоплеки действий Вашингтона не оставляет ни малейших шансов мифу о “борьбе с общими угрозами” совместно с США и НАТО, который сегодня чрезвычайно широко распространен в России».
Размышления американского либерала, критикующего власть собственной страны, берутся на вооружение сторонниками российского консервативного изоляционизма. Но, если Америка столь дурна, что сотрудничать с ней невозможно, почему российские ведомства, занимающиеся борьбой с наркоторговлей, даже не скрывают своего огорчения из-за предстоящего ухода солдат НАТО из Афганистана? Почему боливийский президент Эво Моралес, легализовавший в своей стране посевы коки, пользуется такой нелюбовью Вашингтона? И действительно ли разгул наркомафии в соседней Мексике приносит Соединенным Штатам какие-то невероятные бонусы? Короче говоря, вопросов после прочтения остается много. Причем не только к автору, но и к его российским пропагандистам и издателям. Александр Клинский
Сирия и Йемен: неоконченные революции
События «арабской весны» продолжают приковывать внимание российских и мировых наблюдателей. Хотя кульминация их в основном уже позади, тем не менее, итоги продолжают таить в себе до конца неразгаданную интригу. Конечно, на первом плане по-прежнему остаются Тунис, Египет и Ливия. Никто и не умаляет их центральной роли; но тот поспешный анализ, в котором, с одной стороны, преобладали эйфорические нотки по поводу демократических перспектив арабских революций, а с другой стороны, господствовали конспирологические мотивы, сводящие все дело к заговору Запада, наталкивается сегодня на все более явные несоответствия реальности. В подобной ситуации тем более ценным оказывается объективный и беспристрастный взгляд на «арабскую весну», черты которого обнаруживаются в рецензируемой книге. Первое, что обращает на себя внимание, – тот факт, что в качестве объекта исследования выбраны две страны, занимавшие в арабском революционном процессе, по крайней мере, на момент публикации, не центральное, а скорее второстепенное место. Йемен традиционно считается периферией арабского мира, и события «арабской весны» затронули его как бы рикошетом, да и закончились внешне «всего лишь» отстранением президента с заменой его бывшим сподвижником. Сирия же, будучи одной из основных арабских стран, была затронута «арабской весной» в последнюю очередь и лишь сегодня подходит к апогею политических потрясений. Тем не менее, в обоих случаях запечатлелась не только местная специфика, но и принципиальные закономерности, присущие арабскому революционному возмущению. Несомненную ценность книге придает тот факт, что авторы посетили изучаемые страны в ходе происходивших там потрясений. Сама хроника двух несостоявшихся революций и подкрепляющий ее системный анализ родились не только из рассмотрения научных и других источников, но и из впечатлений, непосредственно и вживую полученных на улицах городов, в стенах университетов, в правительственных кабинетах. Одной из главных задач работы стало раскрытие внутренних социально-политических причин того конфликтного состояния, в котором оказались и Йемен, и Сирия, и другие арабские страны. Авторы не раз подчеркивают, что одной из важнейших причин политического взрыва в арабском мире оказались существенные диспропорции, образовавшиеся при переходе от доиндустриального к индустриальному обществу, который сопровождался взрывной урбанизацией и демографическим взрывом, стирающим преимущества от довольно быстрого роста ВВП. Авторами особо выделяется значение «молодежного фактора», повсеместно обусловившего обострение предреволюционного кризиса. Хорошо известно, что огромные массы молодежи, сосредоточенной в крупнейших городах и столицах арабских стран, – причем молодежи, в значительной мере обездоленной, лишенной работы и средств к достойному существованию, но в то же время достаточно образованной, – стали тем «взрывным материалом», который спровоцировал революционные возмущения. При этом особенностью Сирии, верно подмеченной в книге, оказалось то, что там эта «взрывная смесь» сосредоточилась не в крупнейших городах, таких, как Дамаск или Алеппо, а в Хомсе, Хаме и других перенаселенных точках сирийской периферии. В итоге сирийские волнения охватили в основном провинциальные города, в то время как в столице и в крупнейшем центре сирийского севера Алеппо молодежь на демонстрациях в равной мере поддерживала и оппозицию, и власть. Большое внимание уделено в книге и таким факторам, как сохраняющийся клановый характер йеменского общества и доминирование племенных союзов в революционных потрясениях, а также конфессиональная и этническая неоднородность сирийского общества. В Йемене, в частности, свержение президента Салеха было предопределено переходом на сторону восставших верхушки племенного союза Хашид, на который глава государства прежде опирался. А в Сирии, вопреки ожиданиям тех, кто рассчитывал на быструю победу оппозиции, на стороне правящего конфессионального меньшинства алавитов оказались и христиане, в то время как курдское национальное меньшинство остается расколотым – из-за подозрительного отношения курдов, не слишком доверяющих режиму Асада, к Турции, энергично поддерживающей оппозиционеров. Компаративная база, на которую опирается исследование, охватывает почти все арабские страны, причем интересные сопоставления представлены и в хронологической, и в аналитической частях книги. Одним из сложнейших в этом контексте выступает вопрос о соотношении внутренних и внешних факторов в процессе «арабской весны», исследованию которого в работе отводится отдельное место. Занимаясь этим, авторы пытаются отграничить друг от друга объективные следствия глобализации, проявляющиеся, в частности, в гипертрофированной роли социальных сетей в арабских революциях, и целенаправленные действия разнообразных внешних сил, пытающихся корректировать революционные процессы, оказывая порой прямую политическую или даже военную поддержку оппозиционерам. В сравнительном смысле, в частности, интересна оценка участия «Аль-Каиды» в йеменских событиях. Авторы доказывают, что, вопреки общепринятому мнению, роль этой террористической организации в стране существенно преувеличена, причем больше всего об опасностях «Аль-Каиды» рассуждали представители прежнего йеменского руководства, стремившиеся заручиться максимальной поддержкой со стороны Запада в целом и США в частности. Соответственно, и борьба с международным терроризмом, о которой любил говорить прежний президент Салех, также носила в основном бутафорский характер. Работа была бы еще лучше, если бы авторы не допустили ряда принципиальных ошибок и недочетов. Спорным, к примеру, представляется сделанный в «Заключении» вывод, согласно которому Тунис и Египет до начала революционных событий представляли собой «переходные режимы с тенденциями к демократизации политической жизни», в то время как Бахрейн был «авторитарным режимом в чистом виде» (с. 241). Российские авторы, занимающиеся изучением государств Персидского залива – в частности Елена Мелкумян, – довольно убедительно показывали, что в Бахрейне была принята и воплощена в жизнь одна из наиболее демократичных для арабского мира конституций. Там действует конкурентная избирательная система, заметно отличающаяся от имитационных и манипуляторских систем, характерных для Египта Мубарака или Туниса Бен Али. Это, разумеется, еще не говорит о том, что политический режим Бахрейна не авторитарен, но намеки на демократизацию в нем тоже можно усмотреть, причем надо еще разобраться, где таких намеков больше: в Бахрейне, где революции не было, или в Египте, где она состоялась. Преждевременным, как представляется, оказался и вывод о том, что отказ лидеров ведущих племенных союзов поддержать президента Салеха «свидетельствует о постепенном разложении племенной структуры йеменского общества» (с. 15). Уместно напомнить, что история племенного союза Хашид, к которому принадлежат как бывший президент, так и его главные конкуренты из семейства аль-Ахмар, знает множество примеров перехода его ведущих представителей из одного политического лагеря в другой. Особенно частыми и многочисленными они были во времена йеменской антимонархической революции 1962 года и последовавших за ней гражданских междоусобиц, однако даже тогда они не привели к распаду или разложению этого крупнейшего конгломерата племен. С этой точки зрения, нет никаких оснований считать нынешние внутриплеменные раздоры чем-то особенным. К техническим недостаткам работы следует отнести недостаточную выверку некоторых географических названий (например, йеменский порт Ходейда в книге упорно называется аль-Худейда, что с точки зрения арабского произношения допустимо, но противоречит принятому в русскоязычной научной литературе написанию) и русской транскрипции некоторых арабских слов. Далее, нынешний йеменский президент Абд Раббо Мансур Хади в бытность его вице-президентом иногда неверно называется премьер-министром (с. 22, 30), хотя в других местах его пост указан правильно. Корректура и редактура книги вообще оставляют желать лучшего: только некачественной подготовительной работой можно объяснить многочисленные опечатки и досадные фактические ошибки. (Так, президентские выборы в Йемене состоялись 21 февраля 2012-го, а не 2011 года, как в тексте говорится на с. 44 и 45.) Все сказанное, впрочем, не отменяет главного: новая книга Исаева и Шишкиной – актуальная и востребованная работа, приумножающая наработки российских востоковедов. Константин Труевцев
[1] НКВД-МВД СССР в борьбе с бандитизмом и вооруженным националистическим подпольем на Западной Украине, в Западной Белоруссии и Прибалтике (1939–1956) / Сост. Н.И. Владимирцев, А.И. Кокурин. М.: Объединенная редакция МВД России, 2008. Док. № 71 (http://lib.rus.ec/b/192731/read). Вернуться назад |