[стр. 129 – 139 бумажной версии номера]

 

Алексей Владимирович Макаркин (р. 1971) — первый вице-президент Центра политических технологий.

 

Столетие февральской революции стало поводом для обсуждения событий того времени, хотя и не очень активного. Так, к юбилею не было снято ни одного знакового художественного фильма или сериала: нашумевшая «Матильда» относится к началу правления Николая II, а «Меморандум Парвуса» Владимира Хотиненко приурочен к столетию октябрьской революции. Впрочем, еще один антиреволюционный сериал Хотиненко — «Гибель империи» — был посвящен как Февралю, так и Октябрю, но он вышел в свет еще в «неюбилейном» 2005 году.

Соответственно, ключевые участники февральских событий, и вообще деятели Февраля, не привлекают внимания массовой аудитории. Под деятелями Февраля мы понимаем не просто участников революции, а тех из них, кто после нее вошел во властные структуры Временного правительства или оказался в большинстве в Советах первого состава (до доминирования в них большевиков). Некоторые из этих людей непосредственно участвовали в революционных событиях, другие активного участия в них не принимали, но сочувствовали революции и оказались востребованными новой властью, третьи вернулись из эмиграции, но еще за границей поддержали результаты революции.

«Февралисты», таким образом, это сторонники демократического развития и правового государства, несмотря на то, что в их рядах к августу—сентябрю 1917-го произошло разделение на тех, кто допускал временную авторитарную диктатуру (немалая часть членов кадетской партии, сделавших ставку на генерала Корнилова, или левые эсеры, сблизившиеся с большевиками), и тех, кто отрицал такую возможность (эсеры, меньшевики, другие социалисты).

Индикатором популярности деятелей Февраля в современном российском обществе можно считать проект «Имя Россия», реализованный телеканалом «Россия» и телекомпанией «ВиD» в 2008 году[1]. В его рамках телезрители и пользователи Интернета должны были определить наиболее значимых деятелей, связанных с историей России. В первоначальном списке (500 персоналий) были представлены наиболее известные деятели Февраля (Александр Гучков, Александр Керенский, Георгий Львов, Юлий Мартов, Павел Милюков, Георгий Плеханов, Михаил Родзянко), но в число пятидесяти, отобранных Интернет-аудиторией, никто из них не вошел. За пределами сокращенного списка оказался даже знаменитый ученый Владимир Вернадский, бывший не просто членом кадетской партии, но и товарищем министра народного просвещения во Временном правительстве, — впрочем, эти детали его биографии куда менее известны, чем научная деятельность.

 

Неизвестная революция

Непопулярность деятелей Февраля частично связана с тем, что сама февральская революция до сих пор остается практически неизвестным для большинства россиян событием — даже несмотря на столетие, отмечаемое в 2017 году, интерес к ней не повысился. В сентябре 2017-го были обнародованы данные опроса ВЦИОМ, которые показали: лишь 11% респондентов знают о том, что в октябре 1917-го большевики свергли республиканское Временное правительство, пришедшее к власти в результате февральской революции. 65% дали другие ответы; самым популярным стал ответ «большевики свергли царя»[2]. Таким образом, период с марта по октябрь 1917-го фактически выпал из общественной памяти. Характерно, что слабая информированность свойственна не только молодежи, как принято думать (причем небезосновательно, поскольку лишь 3% 14—24-летних и 1% 25—34-летних респондентов дали правильный ответ). Среди 45—59-летних, получивших среднее образование в советских школах, лишь 19% выбрали вариант с Временным правительством, а среди пенсионеров (старше 60 лет) эта цифра еще меньше — 11%.

Такая ситуация неудивительна. Безусловно, как в советских, так и в современных российских школьных учебниках можно найти достаточно подробную информацию о февральской революции. Но акцент на этом событии не делался и не делается из-за того, что оно не слишком «удобно». Создателям учебников в советскую пору, например, приходилось признавать, что именно «контрреволюционное» и «буржуазно-помещичье» Временное правительство ввело демократические свободы, ликвидировав, между прочим, царскую полицию и жандармерию, — хотя, если верить популярной литературе, Ленин летом 1917-го скрывался в Разливе именно от полицейских[3].

Но дело не только в этом. Главными деятелями большевистской партии в Петрограде во время февральской революции были члены Русского бюро ЦК РСДРП(б) Александр Шляпников, Петр Залуцкий и Вячеслав Молотов. Никто из них в брежневское время не соответствовал роли образцового большевистского руководителя. Шляпников был лидером «рабочей оппозиции», расстрелян в 1937 году, и, несмотря на реабилитацию в хрущевские годы, его посмертно восстановили в партии лишь в 1988-м. Примечательно, что воспоминания Шляпникова о февральской революции и предшествующем периоде были осуждены еще в 1932 году как «клеветнические измышления» постановлением оргбюро ЦК, которое не было отменено и после смерти Иосифа Сталина.

Молотов был исключен из КПСС при Никите Хрущеве, а восстановлен (впрочем, прижизненно) только при Константине Черненко, причем это событие прошло почти незаметно. Залуцкий, в отличие от своих товарищей, в брежневский период считался вполне образцовым коммунистом, но и в его биографии были неудобные для партийных ортодоксов места — от кратковременного исключения из ВКП(б) за участие в «троцкистско-зиновьевской» оппозиции до расстрела в период Большого террора. Кроме того, в отличие от двух своих коллег, он никогда не входил ни в Политбюро, ни в Совнарком — то есть не принадлежал к высшему партийному руководству.

 

Непопулярная революция

В постсоветской России отношение к февральской революции изменилось, но не слишком улучшилось, хотя претензии к ней стали иными. Если в советской традиции «февралисты» почти сливались с монархистами, то потом дихотомия оказалась принципиально иной. В советское время понятие «революция» носило позитивный характер — и, следовательно, надо было показать ущербный характер Февраля как «недостаточно правильной» революции, не давшей рабочим фабрик, крестьянам земли, а народам мира. В постсоветский период власть стала подчеркнуто антиреволюционной, и доминирующим сделалось неприятие революции как средства решения общественных противоречий. Соответственно, Февраль оказался слишком «революционным», что делало его еще более неприемлемым для власти, чем в советское время.

Однако с выработкой официозной точки зрения возникла проблема. Казалось, что таковой может послужить позиция Александра Солженицына, который в эмиграции стал жестким критиком Февраля как события, спровоцировавшего хаос в стране и проложившего большевикам дорогу к власти (впрочем, от монархистов его отличало критичное отношение к Николаю II). Более того, писатель считал, что революция «была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов, и коллективную диктатуру над независимым мнением (стадо), идеи ее были плоски, а руководители ничтожны». Таким образом, солженицынский подход выходит за рамки восприятия революции как сугубо политического события: он связан с ментальным неприятием доминирования либеральной идеологии, причем не только относительно Февраля 1917-го, но и западного мира в целом, с которым Солженицын вступил в идейный конфликт вскоре после высылки из СССР.

Написанная в эмиграции статья Солженицына «Размышления о Февральской революции» была опубликована в феврале 2007 года в государственной «Российской газете»: ее приурочили к девяностолетию Февраля. Через десять лет, в 2017-м, она была опубликована вновь — в специальном выпуске журнала «Родина»[4], учрежденного правительством и администрацией президента и входящего в состав «Российской газеты». Обе публикации были связаны с современными общественными процессами и отражали восприятие российской властью революции как таковой. В предисловии к публикации 2017 года прямо отмечалось, что статья Солженицына «вдруг стала читаться как актуальнейший текст на злобу дня». Но и десятью годами ранее тема революции была вполне актуальной в связи с «первым Майданом» в Киеве и «маршами несогласных» в Москве.

В тексте Солженицына премьер-министр Временного правительства, князь Георгий Львов, называется «размазней»; лидер кадетов Павел Милюков — «окаменелым догматиком, засушенной воблой»; министр народного просвещения Александр Мануйлов — «шляпой, не годной к употреблению», а государственный контролер, скромный казанский врач Иван Годнев, вообще именуется «тенью человека». (В последнем случае интересно сравнить писательскую характеристику с другой, выданной управляющим делами Временного правительства Владимиром Набоковым, который, хотя и считал Годнева на посту министра «воплощенным недоразумением», но называл его человеком «чистым, исполненным самых лучших намерений и заслуживающим самого нелицемерного уважения»). Единственным достойным персонажем Солженицын счел Андрея Шингарева, «безупречного серьезностью и трудолюбием» — хотя и «круглого дилетанта».

Жесткий антиреволюционный настрой Солженицына, восприятие им Февраля исключительно как катастрофы встретили, однако, скептическое отношение со стороны специалистов. Та же «Российская газета» после публикации статьи писателя организовала ее обсуждение с участием тогдашнего директора Института российской истории РАН Андрея Сахарова, никак не относящегося к числу либералов. По словам члена-корреспондента РАН, февральская революция не «духовно омерзительная», а «нормальная революция переходного периода»:

«Вся система была в кризисе, и наступала эпоха совершенно нового развития страны в условиях индустриализации, буржуазной демократии. Тогда огромная многонациональная, многоконфессиональная Россия была буквально втянута в жернова мирового цивилизационного развития»[5].

В последние годы, в том числе при разработке концепции единого стандарта преподавания истории в школе, в историческом сообществе получила распространение концепция «Великой русской революции», в рамки которой вписываются и Февраль, и Октябрь. Разумеется, это калька с аналогичного французского феномена, причем не только на вербальном, но и на смысловом уровне: своеобразное признание не только трагизма, но и величия этих событий. Позиция официоза, однако, выглядит куда более противоречивой, чем простое неприятие деятелей Февраля. Например, в московском Петроверигском переулке, где Российское военно-историческое общество (председатель — министр культуры Владимир Мединский) в 2017 году создало «Аллею правителей», галерею бюстов руководителей России разных времен, представлены и Львов, и Керенский. Таким образом, деятели Февраля встраиваются в этой галерее в общий ряд лидеров страны и не воспринимаются как случайное исключение.

Соответственно, в современной литературе образы деятелей Февраля трактуются не просто по-разному, но и диаметрально противоположно. Но если противники концентрируют внимание на их «антигосударственной» деятельности (аргументы Солженицына при этом дополняются обвинениями в принадлежности к масонству[6]), то авторы, относящиеся к «февралистам» с симпатией, нередко стремятся подчеркнуть их патриотизм, встраивая их в общую государственническую традицию. Например, в биографии Дмитрия Шаховского, которую написали Ирина Кузьмина и Алексей Лубков, подчеркивается, что этот министр Временного правительства «пытался органично соединить свободу с патриотизмом», а также видел основную задачу русских интеллектуалов «не в слепом подражании каким-либо, пусть даже самым передовым, но чуждым нашему опыту и пониманию жизни образцам, а в выявлении подлинного смысла отечественной истории и предназначения нашего народа»[7]. Консервативный историк права Владимир Томсинов в биографическом очерке о другом министре, Федоре Кокошкине, отмечает:

«[Кокошкин], будучи либералом по своему политическому мировоззрению… всегда оставался патриотом. Его либерализм имел берега, за которые он никогда не выливался. Такими берегами были интересы русской государственности»[8].

Что касается общественного мнения, то оно, при общем равнодушии к интересующим нас событиям, настроено весьма противоречиво. По данным опроса «Левада-центра», проведенного в 2017 году, 13% респондентов считают, что «крушение монархии было прогрессивным шагом в развитии страны», а 21% — что оно «привело Россию на путь утраты своего национального и государственного величия». 32% опрошенных полагают, что «февральская революция была этапом на пути к Великой Октябрьской социалистической революции, создавшей первое в мире государство рабочих и крестьян», 19% — что она «ослабила Россию, что привело к октябрьскому перевороту и крушению страны», а 11% — что она, «если бы не последующий октябрьский переворот, вывела бы Россию на путь прогресса и демократии, и наша страна входила бы сейчас в число наиболее развитых стран мира». Понятно, что в данном случае речь идет о соотношении различных субкультур, представители которых не только по-разному оценивают события прошлого, но и по-разному думают о современности[9]. Таким образом, степень непопулярности Февраля все-таки не стоит преувеличивать; по-видимому, это обстоятельство, наряду с мнением историков, способствовало тому, что антиреволюционный подход, предложенный Солженицыным, так и не стал официозным.

 

Неудачливая революция

Отсутствие государственного и дефицит общественного признания деятелей Февраля связаны не только с неудачей революции — Временное правительство продержалось у власти чуть больше полугода, а умеренные социалисты возглавляли Советы еще меньше. Здесь уместно вспомнить об опыте антимонархических революций в Португалии и Испании, совершившихся в 1910-м и 1931 году соответственно. Как известно, первая завершилась установлением диктатуры Антониу ди Салазара, а вторая — кровопролитной гражданской войной и диктатурой Франсиско Франко, хотя постреволюционные режимы в этих странах оказались более долговечными, чем в России (в Португалии — около 16 лет, в Испании — около 8 лет).

Салазаровский режим был республиканским, его легитимность была связана в том числе и с событиями 1910 года, так что формального разрыва преемственности после прихода к власти Салазара не произошло. Не удивительно, что на исходе его правления, в 1966 году, в только что созданный Национальный пантеон были перенесены тела видных деятелей революции: Теофило Браги (первого президента Португалии, занявшего этот пост сразу после свержения монархии) и Сидонио Паиса (авторитарного премьер-министра, своего рода «португальского Корнилова», боровшегося как против левых республиканцев, так и монархистов и соединявшего республиканизм с консервативным католицизмом). Уже при демократии, в 2004 году, число официально признанных таким образом национальных героев пополнил первый избранный народом президент Португалии, либерал Мануэль Хосе де Арриага.

В Испании франкистский режим, напротив, жестко порвал с республиканской традицией, которая, однако, не исчезла. Уже вскоре после кончины Франко была легализована Испанская социалистическая рабочая партия (ИСРП) — ведущая политическая сила республики в период гражданской войны, затем из подполья вышла и Коммунистическая партия Испании. Уже в 1982 году ИСРП стала правящей партией. В результате, если имена Франко и его соратников сейчас практически исчезли из названий испанских улиц, то республиканские деятели, напротив, постепенно стали там появляться. Так, в Барселоне героем является глава местного правительства в период республики Луис Компанис, расстрелянный при Франко: в его честь названы проспект и стадион, ему установлен памятник. Но наряду с этим каталонским националистом в названии одного из городских проспектов увековечен и испанский президент периода гражданской войны Мануэль Асанья. В куда более консервативном Мадриде есть целый район, улицы которого названы в память деятелей республики — социалистов, коммунистов, левых республиканцев (от Мануэля Асаньи до многолетнего лидера коммунистов Сантьяго Каррильо).

В России же дело с преемственностью обстоит совершенно иначе. Ни одна из ведущих политических сил путинской России не считает себя преемником, пусть даже и идейным, «февралистских» партий и политиков. На личностном уровне преемственности тоже нет: более, чем 70-летнее, пребывание у власти коммунистов привело к тому, что никто из политических деятелей Февраля не дожил до их свержения (из «долгожителей» Александр Керенский умер в 1970 году, а принимавший отречение царя Василий Шульгин — в 1976-м). Попытка символического восстановления традиции в конце 1980-х годов оказалась неудачной; в России тогда были созданы целых две кадетские партии, стремившиеся представлять интересы, соответственно, левых и правых либералов, но ни один из этих проектов не стал ни успешным, ни долговечным. Социал-демократические проекты, среди идейных предшественников которых были меньшевики-«февралисты», также не получили серьезного развития.

Характерен и слабый интерес либеральных политических сил 1990-х годов к деятелям февральской революции. Это явление могло быть связано с несколькими обстоятельствами. Во-первых, с образом неудачников, который приписывался «февралистам», не сумевшим удержать власть, — именно поэтому гайдаровский «Выбор России» предпочел использовать образ Петра I (что, впрочем, ему не слишком помогло). Во-вторых, с общим негативным отношением к революциям и предпочтением эволюционного пути развития. В известном эмигрантском споре о путях развития и упущенных возможностях российского либерализма, который состоялся между Павлом Милюковым и Василием Маклаковым, российские либералы 1990-х явно были бы на стороне последнего, обвинявшего своих однопартийцев-кадетов в недостатке прагматизма и нежелании договориться с властью. В-третьих, с гораздо большей актуальностью послевоенного западного опыта — от Людвига Эрхарда до Маргарет Тэтчер, — который либералы продвигали как пример настоящего успеха.

В «нулевые» годы историческим опытом отечественных либералов, в том числе и деятелей Февраля, заинтересовалась партия «Союз правых сил» (СПС). Но к тому времени ее позиции были непоправимо подорваны — так что политических последствий такой интерес не имел. Однако последствия культурные все же были.

 

Местные герои

В условиях, когда либералы «не модны» на общенациональном уровне, реальной возможностью для продвижения образов деятелей Февраля стал уровень местный. В краеведческой традиции местные герои являются «своими», причем нередко вне зависимости от их политических взглядов.

С 2003 года мемориальными мероприятиями (конференциями, дискуссиями, установлением мемориальных знаков) в регионах занимается фонд «Русское либеральное наследие» во главе с Алексеем Кара-Мурзой, входившим в «нулевые» годы в состав федерального политсовета СПС. Фонд занимался увековечиванием памяти не только деятелей Февраля, но и других знаковых приверженцев либерализма — от левого до консервативного. Первоначально мероприятия проходили при поддержке «Открытой России», а их участниками были региональные активисты СПС[10].

Значительную активность фонд проявил во Владимирской области. Первым его проектом стало открытие в 2004 году обновленной мемориальной доски на здании бывшей мужской гимназии: в новый список выдающихся выпускников наряду с деятелями советского времени вошел и Федор Кокошкин. В последующее десятилетие были открыты доски, посвященные видным кадетским политикам Михаилу Комиссарову (в селе Дубасово Гусь-Хрустального района) и Кириллу Черносвитову (во Владимире). Также был заложен мемориальный камень князю Петру Долгорукову и другим жертвам политических репрессий на Князь-Владимирском кладбище (один из основателей кадетской партии, Долгоруков был арестован в Чехословакии в 1945 году в возрасте 79 лет и умер во Владимирской тюрьме шестью годами позже).

Интересно, что мемориальные мероприятия в регионе дали импульс для сохранения памяти о земляках-либералах. Учитель истории и обществознания владимирской школы № 7 Ольга Гудкова упоминает о публицистическом спектакле «Мы не хотим, чтобы их забыли!», посвященном судьбе Кокошкина и Комиссарова, — школьники представили его в 2009 году на вечере памяти жертв политических репрессий.

«Весь текст, все действие прошли через души ребят, нашли сначала эмоциональный отклик в их сердцах. В результате — “задело” всех: и ребят, и присутствовавших в зале репрессированных! Даже “старые”, пожелтевшие от времени газеты зрители приняли за подлинные: так правдиво ребята “читали” отрывки из них»[11].

С точки зрения Гудковой, речь идет о формировании не только локально-региональной, но и гражданской идентичности.

Аналогичные проекты реализовывались и в других регионах. В частности, в Ярославле была открыта доска, посвященная Дмитрию Шаховскому, в Вологде — губернскому комиссару Временного правительства Виктору Кудрявому, в городе Усмани Липецкой области и в Воронеже — Андрею Шингареву. В 2013 году в небольшом городе Землянске Воронежской области перед бывшей усадьбой купцов Ростовцевых установлен мемориальный знак в память о Петре Ростовцеве, бывшем городским головой Землянска, а затем Воронежа, а в 1917-м — председателем губернского исполнительного комитета.

В Республике Коми увековечивание памяти знатного земляка Питирима Сорокина — знаменитого социолога, а в 1917 году секретаря премьер-министра Керенского — осуществляется местными силами. Сорокин, местный уроженец, по матери принадлежавший к народу коми, является местным героем: ему посвящены памятник в Сыктывкаре, мемориальная стела в селе Турья, где он родился, и мемориальная плита в селе Гам, где он учился в школе. В республике существуют два учреждения, носящие имя Сорокина: Региональный учебно-научный центр и центр «Наследие».

Увековечена и память об известном экономисте — и товарище министра продовольствия Временного правительства — Николае Кондратьеве: в 2012 году на его родине, в деревне Галуевская Ивановской области, на месте дома, где он жил, установлен памятник. Впрочем, эти знатные земляки в общественном мнении связаны с научными заслугами и драматической судьбой (эмиграция Сорокина, расстрел Кондратьева). Их недолговременная работа во Временном правительстве практически не известна — как и в случае со знаменитым аграрником Александром Чаяновым, недолго работавшим товарищем министра земледелия. В его честь в 1992 году переименована улица в Москве, на которой находится Российский государственный гуманитарный университет. Его тогдашнему ректору Юрию Афанасьеву не хотелось, чтобы РГГУ размещался на улице Готвальда, чехословацкого коммунистического вождя. Но в любом случае речь идет о людях, активно принявших Февраль.

Кроме того, Кондратьев, Сорокин и Чаянов являются знаковыми фигурами для экономического и социологического сообществ. Существует академическая премия имени Чаянова для экономистов-аграрников. Состоялись уже десять Международных Кондратьевских конференций, регулярно проводятся Кондратьевские чтения, ученым вручается медаль Кондратьева. Наградой для социологов стала медаль Питирима Сорокина. Есть и другие примеры «локальной памяти» в научной сфере. Например, еще в 2000 году автор «Очерков истории Московского высшего технического училища» Илья Волчкевич сожалел, что из официальной истории этого учебного заведения вычеркнуто имя профессора Александра Астрова — создателя научной школы гидравлики, представителя известной либеральной семьи, видного чиновника министерства торговли и промышленности после февральской революции, расстрелянного по обвинению в участии в антисоветском заговоре в 1919 году[12]. Сейчас заслуги Астрова отмечены на сайте соответствующей кафедры МГТУ имени Баумана[13].

Таким образом, в условиях равнодушия или неприязни к деятелям Февраля (и вообще к либералам) на общероссийском уровне локальные инициативы позволяют сохранять память о ярких представителях российской интеллигенции, чьи имена связаны с малоинтересными для современного общества событиями, приведшими к краху монархического строя и недолгому периоду политических свобод.