ИНТЕЛРОС > №4, 2017 > Националистические мифы в коллективной памяти: дореволюционная Россия и «катастрофа 1917 года» Мэтью Блэкбёрн
|
[стр. 190 – 206 бумажной версии номера]
Мэтью Блэкбёрн (р. 1981) — историк, социальный антрополог, докторант Университета Глазго.
ВведениеВ годовщину смерти Ленина в 2016 году президент Путин заметил, что Ленин в 1917-м заложил «атомную бомбу под здание, которое называется Россией», она и «рванула» в 1991-м[1]. Негативное отношение к революции (революциям) 1917 года характерно и для российского общества в целом: социологические опросы показывают, что большинство предпочитает оставить революцию в далеком прошлом. Так, например, не менее 60% россиян поддерживают идею захоронения тела Ленина[2]. Однако, несмотря на эти настроения, реальных действий власти в этом направлении пока не видно. Причины подобной двойственной позиции вполне понятны. С одной стороны, руководство России настолько враждебно настроено по отношению к «цветным революциям» и «пятым колоннам», что трудно ожидать «праздничных торжеств» в годовщину насильственной смены власти[3]. Но, с другой стороны, для Москвы точно так же политически неприемлемо последовать примеру Киева и начать процесс десакрализации памяти Ленина, спешно демонтировав его памятники, как это произошло по всей Украине в течение последних лет. В верхах нет единства по данному вопросу, а между тем, как мы постараемся показать в этой статье, отношение общества к революции 1917 года уже изменилось. Основываясь на результатах этнографических полевых исследований, проведенных в Санкт-Петербурге, Москве и Нижнем Новгороде, мы можем заключить, что время до и после событий октября 1917 года играет важную роль в понимании многими россиянами своего прошлого. Здесь всплывают два взаимно усиливающих друг друга мифа о 1917 годе. Первый — миф о том, что довоенный период (1900—1914) отличался стабильностью, безопасностью и экономическим ростом: Россия вступила на путь, ведущий к «современности». Второй миф — это широко распространенное понимание революции как гибельного разрыва в развитии страны и катастрофы для всего народа; такая позиция представляет собой обратную проекцию прежнего основополагающего советского мифа об Октябре. Важность изучения этих мифов сегодня обусловлена тем, что они играют существенную роль в поддержании определенных ценностей современной России. Уповая на «нормальность» и «стабильность», общество отдает предпочтение «сильной руке» и враждебно относится к революционным переменам. Другая важная черта восприятия 1917 года — трактовка революции в рамках мировоззрения, основанного на представлении о России как жертве заговора. Анализ представлений о «Западе» как инстанции, сущностно (и исторически) заинтересованной в ослаблении и даже расчленении России, позволяет понять, каким образом элементы теории заговора используются людьми в качестве «народной теории власти»[4]. Здесь мы обнаруживаем доказательства того, что жизненный опыт людей и «социальная структура» общества выступают в роли фильтров, определяющих, какие мифы об истории окажутся доминирующими. Социальные группы, хранящие память о распаде и дезорганизации государства, проецируют свои страхи и беспокойства на влиятельный миф о том, что Октябрь 1917 года поставил Россию на колени.
Теоретические подходы к изучению коллективной памятиКлючевая проблема, связанная с термином «историческая память», состоит в том, что это понятие во многих отношениях слишком широко и вбирает в себя самые разные явления, относящиеся к механизмам сохранения памяти о прошлом. Надо с самого начала заметить, что из пяти компонентов «коллективной памяти», предложенных Рафи Нетц-Ценгутом[5], мы в данной работе сосредоточимся на «народном». Под «народной памятью» подразумеваются те репрезентации прошлого, которые успешно воспроизводятся и передаются внутри социальных групп. Идея памяти, «передаваемой» через «социальные структуры», — один из важнейших тезисов Мориса Хальбвакса, чей труд остается непременной отправной точкой для всех, кого интересует феномен коллективной памяти[6]. Многие авторы утверждают, что мифам принадлежит решающая роль в формировании исторической памяти и, следовательно, они служат основанием национальной идентичности[7]. С точки зрения Дункана Белла, «миф» — это история, которая «упрощает, драматизирует и выборочно повествует о национальном прошлом и его месте в мире… через (ре)конструирование прошлого»[8]. Мы не рассматриваем «миф» как синоним «лжи» или «фальсификации»; лучше толковать его как «эмоционально скрепленный» нарратив, способный «придавать значимость миру»[9]. Таким образом, мы можем рассматривать миф как форму «коллективной исторической памяти», успешно передающейся через социальные группы[10]. Важное значение этих мифов обусловлено их ролью в соединении «подходящего прошлого» с «правдоподобным будущим»[11]. Воспоминания о желательном прошлом часто включают представления о «золотом веке» или «героическом прошлом». Точно так же мифологической связности можно достичь и по отношению к отрицательному прошлому — периодам, когда страна переживала трагические этапы своей истории. Как замечает Белл, многие мифы борются между собой за первенство и ведут себя как конкурирующие между собой «дискурсивные практики»[12]. Коллективная народная память текуча и изменчива, так что маргинальные идеи меньшинств («контрпамять») со временем могут вытеснить господствующие взгляды на прошлое. В данной работе мы продемонстрируем любопытные свидетельства того, как отношение к Октябрю 1917 года как к «золотому веку» или, напротив, «национальной катастрофе» менялось благодаря успешному распространению антиоктябрьского мифа. Как замечает Бэрри Шварц, историческая память — это «культурная программа, которая направляет наши интенции, создает наши настроения и позволяет нам действовать»[13]. Прошлое, с точки зрения ученого, «обрамлено» настоящим, которое приводит память в соответствие с современными культурными ценностями и стандартами и позволяет мифам о прошлом существовать в одном пространстве с современным опытом. Таким образом, исследование мифов народной памяти может многое прояснить в том, как различные версии национального прошлого формируют и усиливают разнообразные представления о современном мире. Обрисовывая контуры «народной» коллективной памяти, многие исследователи используют данные опросов общественного мнения, в которых диапазон возможных ответов заранее очерчен сформулированными вопросами и респондентам остается только выражать свое восприятие истории, выбирая из предоставленных им вариантов[14]. Количественные исследования — необходимая часть общей картины, однако всегда полезно спросить себя, какое содержание, с точки зрения нарратива, образности и аффективной вовлеченности, лежит за предложенными в таких исследованиях вариантами ответов. При использовании же метода частично структурированных интервью остается место — в рамках того, что Клиффорд Гирц называл «насыщенным описанием»[15], — исследованию «запомнившегося» и «забытого» коллективной памятью. Анализ интервью позволяет нам понять смыслы, которые сами люди придают тем или иным событиям. Кроме того, такой метод дает респондентам возможность самим выбирать, какие периоды заслуживают обсуждения. В условиях, когда разные люди сходным образом воспроизводят один и тот же миф, исследователь может надеяться, что обнаружил в коллективной памяти нечто общезначимое. Данные для этой работы были собраны в ходе проведения более 80 частично структурированных интервью в трех российских городах — Нижнем Новгороде, Москве и Санкт-Петербурге — с мая 2014-го по сентябрь 2015 года. Опрашиваемые отбирались таким образом, чтобы представить как можно более полный срез всех социальных страт, уровней образования и занятий. Интервью длились от 60 до 90 минут и касались четырех различных аспектов «воображаемой нации»; один из них относился к исторической памяти о событиях в России от 1900 года до настоящего времени. Респонденты могли пропускать вопросы, если не считали их важными. Их просили выбрать периоды, представлявшиеся им наиболее «положительными» и «отрицательными» в истории страны, и объяснить свой выбор. За этим следовало обсуждение перестройки и конца Советского Союза, а в финале задавался вопрос о том, какой главный урок вынесла Россия из XX столетия.
«Золотой век» 1900—1914-го и 2000—2014 годов, великий разлом 1917 годаИзучая результаты выбора респондентами «положительных периодов», можно отметить одну главную черту: явное предпочтение несоветских эпох. Более половины опрошенных выбрали либо период, непосредственно предшествующий Первой мировой войне (1900—1914), либо путинскую эпоху (2000—2014)[16]. Эти два временных отрезка выбирали люди разного возраста, профессий и статусов, что доказывает: данные периоды «передаются» как положительные поверх барьеров между различными социальными группами[17]. Период 1900—1914 годов представлялся опрошенным временем, когда Россия развивалась в правильном направлении, под которым подразумевалось движение в сторону ведущих европейских государств. Тогдашняя Россия описывалась как одна из «Великих Держав» своего времени, игравшая значительную роль в мире. Это была сильная страна, которую уважали, которой восхищались другие европейские страны. Одна из опрошенных подчеркивает отсутствие этих черт в современной России:
Некоторые из респондентов сосредоточивались на экономическом потенциале России того времени. При этом они указывали на устойчивость российского рубля, потому что «реформа золотого рубля сделала рубль одной из самых значительных валют, одной из самых надежных валют» (мужчина, 22 года, студент, изучающий международные отношения, Нижний Новгород). Другая составляющая экономической динамики связывалась опрошенными со столыпинскими аграрными реформами и ролью России как крупнейшего в мире экспортера зерна, что так же свидетельствовало об экономическом подъеме:
Таким образом, налицо общее представление о росте благополучия, о развитии, о том, что страна находилась «на взлете» и «все шло вверх» (мужчина, 29 лет, актер, Москва). Этот нарратив о стабильном движении вверх и «нормальной европейской стране» является центральным для основного мифа о 1900—1914 годах — представления о том, что если бы не обрушившиеся на империю несчастья, все пошло бы совершенно иначе: «Лучше бы была не революция, а эволюция, как на Западе» (женщина, 60 лет, директор спортивного центра, Санкт-Петербург). Ущерб, нанесенный октябрьской революцией, состоял в том, что она подорвала «нормальный» прогресс в плане исторического, социального, политического, культурного и экономического развития. Таким образом, катастрофа Октября 1917 года часто понимается как «резкое отклонение» от «нормального» пути:
Любопытно, что описания 1900—1914 годов как успешного времени перекликаются с нарративами о путинской эпохе (с 2000 года до наших дней)[18]. Главное сходство этих двух периодов состоит в скромном, но устойчивом экономическом улучшении и в растущем чувстве уверенности в том, что страна развивается. Многие молодые респонденты указывали также на то, что в путинский период вследствие экономического роста увеличивается благосостояние народа, прогресс и безопасность и это повсеместно улучшает жизненные стандарты. В следующих ниже высказываниях ясно просматривается утверждение о росте уровня жизни без каких-либо сильных потрясений, что явно резонирует с приведенными выше описаниями столыпинского времени как эпохи постепенных улучшений:
Одна из отвечавших прямо связала две эпохи, посчитав их лучшими для России. Причина, по ее мнению, состоит в том, что в это время «Россия в той или иной степени совершала скачок и поднималась на одинаковый уровень, например, с европейскими странами» и что для обоих периодов характерны «скачок, прогресс, сильный правитель» (женщина, 21 год, студентка-экономист, Нижний Новгород). Озабоченность стабильностью, безопасностью и порядком оказывается ключевой темой в представлениях как о 1900—1914-м, так и о 2000—2014 годах. При этом если путинская эпоха осмысляется как стабильная в сопоставлении с предшествовавшей ей разрухой («лихие 1990-е»), то 1900—1914 годы противопоставляются хаосу, последовавшему за ними (октябрьская революция и гражданская война). Приведем пример рассуждения о положительных эпохах, до или после которых в русской истории наблюдались разрушительные периоды:
Образ движения «вверх» и «вниз» отражает обычное понимание русской истории в длительной перспективе. Он представляет историю как сменяющие друг друга фазы стабильности, устойчивости, экономической жизнеспособности и коллапса, хаоса, разрухи. Следующий респондент воспроизводит это представление, ссылаясь на столыпинскую эпоху и разрушительное воздействие событий 1917 года:
Разрыв 1917 годаПредставление о 1917 годе как о «самой черной странице» русской истории оказалось весьма распространенным: октябрьская революция и последовавшая за ней гражданская война выделялись примерно половиной респондентов как худший период в истории России с 1900 года[19]. Опрошенные описывали это время как «темный век» страны, ссылаясь на бесчисленные человеческие трагедии, на культурные и материальные потери, а также на катастрофические последствия для русского народа в долгосрочной перспективе. Для иллюстрации варварства и жестокости революции часто приводили в пример убийство царской семьи:
1917 год рассматривается респондентами и как время начала необратимого разрушения богатого культурного наследия России. Эта точка зрения поддерживается указаниями на такие действия большевиков, как продажа икон и произведений искусства для финансирования мирового коммунистического движения, деградация русского языка, исчезновение традиционного жизненного уклада. Как следует из приводимых ниже слов респондента, это переформатирование коллективного сознания русского народа рассматривается скорее как невосполнимая потеря, нежели как процесс модернизации:
В ответах часто встречается мнение о том, что октябрьская революция инициировала процесс, в результате которого были уничтожены или высланы из страны лучшие умы России:
Как у молодых, так и у пожилых респондентов — особенно у петербуржцев — в ответах часто всплывает характерное выражение: после революции был уничтожен «весь цвет нации», в результате чего на первые роли выдвинулись неучи:
Очевидно, что для осмысления 1917 года как катастрофы весьма существенны эмоциональные составляющие. Ниже приводится замечательный пример использования эмотивных выражений, подчеркивающих трагичность случившегося и горечь оттого, что русский народ нанес вред самому себе:
Приведенные высказывания показывают, какой представляется респондентам судьба страны после 1917 года: весь народ был принесен в жертву и понес невосполнимые потери. За этими ярко эмоциональными мифами, связанными с восприятием 1917 года, можно обнаружить привязанность к определенным ценностям. Одна из них состоит в том, что революционная ломка и смута в стране плохи как таковые, по своей природе. Напротив, постепенное, осторожное и управляемое развитие, пусть и медленное, гораздо предпочтительнее. Такая позиция подразумевает среди прочего, что внутренние беспорядки — величайшая угроза для целенаправленного продвижения России к тому, чтобы стать «нормальной» страной. Именно это качество, которое высоко ценят самые разные респонденты, является частью более широкого комплекса консервативных убеждений, поддерживающих политический status quo в современной России, — антипатии по отношению к радикальным переменам и приравнивание революции к безответственным политическим акциям, безумным и ненужным экспериментам, к разрухе и обездоленности. Как показывает следующее высказывание, постепенная эволюция воспринимается как единственно правильный путь, а радикальные изменения открывают путь хаосу и смерти, приводят только к тому, что «горстка людей» захватывает власть, раздавая большие обещания, при этом для большинства жизнь становится только хуже:
Эти слова явно перекликаются с описаниями коллапса СССР: внезапные перемены и смелые обещания со стороны реформаторов обернулись тем, что стало только хуже. Возможно, тут сказывается опыт жизни в эпоху перемен, последовавших за 1991 годом. Все молодые и пожилые люди, с которыми я беседовал, пережили 1990-е детьми или взрослыми, и этот опыт, возможно, сыграл решающую роль в создании нарративов о том, что «русские уже достаточно хлебнули». Вот высказывания двух респондентов, воспроизводящие представления о том, что беды, свалившиеся на Россию в XX веке, убеждают в одном — поддерживать стоит только постепенные реформы:
Похоже, что в данных случаях работают мифы о желательном для России положительном пути — стабильном и предсказуемом. Приверженность стабильности и росту идет рука об руку с глубоко укоренившимися страхами перед разрушительными внутренними потрясениями. Суть этих чувств кратко сформулировал президент Путин, которому зачастую удается очень емко выразить настроения людей:
Еще одной важной тенденцией в ответах респондентов о событиях 1917 года был акцент на вредных последствиях революции для России как государства и «мировой державы». Главная мысль заключается в том, что именно события 1917-го свели на нет годы искусного управления государством, экономического, политического и социального развития, имевшего место в период правления Романовых. Отмечалось, что революционеры были предателями России — они заставили страну выйти из войны, и она лишилась заслуженного места за столом победителей:
Отсюда следует второй «урок» событий 1917 года: в то время России не хватало сильного руководства:
Таким образом, слабость и нерешительность руководства в сочетании с появлением разного рода предателей и террористов-революционеров положили начало беспорядкам и хаосу, в результате которых были преданы и попраны интересы страны. Последняя интерпретация виктимизирует Россию 1917 года уже в несколько ином смысле: акцент делается на проклятиях в адрес «внутренних предателей» и «внешних врагов». Эта позиция имеет сильный привкус теории заговора, распространенной в мифах о российском прошлом.
События 1917 года как заговор внешних силЕще одним интересным результатом исследования стали ответы респондентов, которые одной из главных причин трагедии 1917 года называли зловредную деятельность иностранных государств. Эта точка зрения представляет собой миф об октябрьской революции как результате преступного заговора. Высказывавшаяся таким образом группа респондентов — в основном мужчины за 40 лет — полагала, что октябрьская революция была не органична для России, что ее не поддерживали массы и что она вовсе не была революцией в точном смысле слова. Это был заговор, спланированный за рубежом, в Западной Европе, и направленный против России в тот момент, когда она оказалась наиболее уязвима. Самое подробное изложение этой конспирологической теории, которую респонденты не склонны детализировать, указывало на то, что иностранные государства желали расчленить Российскую империю и удачно использовали Троцкого и большевиков в качестве своих агентов, чтобы прибрать к рукам российские ресурсы[21]. Хотя идея международного заговора редко воспроизводилась в полном виде, некоторые ее фрагменты упоминались достаточно часто. По сути, «когда свершилась революция, все наши недруги обрадовались: ну, наконец-то, Россия распадается, мы обязательно приложим к этому свою руку!» (мужчина, 49 лет, строительный рабочий и писатель, Санкт-Петербург). Те, кто разделяет эту точку зрения на 1917 год, как правило, сходным образом относятся и к крушению СССР в 1991-м: они объясняют это событие враждебностью и двуличием Запада, а также предательской деятельностью Горбачева. Очень похоже, что мотив заговора возник из реального жизненного опыта социального коллапса и «лихих 1990-х», когда люди оказались беспомощны и дезориентированы. Сергей Ушакин отмечает в этой связи в своей работе:
Приводимый ниже фрагмент представляет собой хороший пример того, как приверженцы созданных задним числом теорий объясняют обескураживающие перемены, с которыми они столкнулись:
Представление о «коллапсе, спланированном извне», имеет важное значение, и его нельзя просто отбросить. Хотя большинство респондентов, активно поддерживавших теории заговора, — это мужчины старше 40 лет, значительное число молодых людей так же воспроизводили нарратив о том, что конец СССР был бедствием, что демократы довели страну до развала, своим соучастием в заговоре поставив на колени некогда великую сверхдержаву. Приведем симптоматичный образец представлений о том, что подъемы и падения России на протяжении веков были связаны с подрывным вмешательством западных держав:
Таким образом, из событий 1917 года извлекается третий «урок»: большое число опрошенных считают Запад враждебной и грозной силой, которая не успокоится, пока не добьется падения России. Такое восприятие Запада далеко не маргинально; респонденты сплошь и рядом воспринимали геополитику как порождение ненасытной алчности Америки (вариант: всемирной капиталистической элиты), задумавшей поделить весь мир и присвоить его ресурсы. Именно здесь представления о заговоре перерастают в основной дискурс о том, как следует понимать место России в мире:
В нижеследующем фрагменте Путин предстает как сила, способная защитить позиции России в несправедливом глобальном миропорядке:
Конспирологические взгляды на устройство мира разделяют не только «низы» общества; даже те, кто принадлежит к самым верхним слоям, похоже, также понимают геополитику как повсеместное вмешательство руки империалистов из Вашингтона. Как явствует из слов министра иностранных дел Сергея Лаврова, политическое руководство ясно дает понять, что, с его точки зрения, цель западных держав — это смена режима в России, и потому, учитывая эту ситуацию, правительство считает необходимым принимать особые меры по противодействию Западу и отстаиванию своего суверенитета:
В итоге очень трудно определить, что важнее: предзаданное чувство, поднимающееся «снизу» и самовоспроизводящееся в социальной среде, или сознательные усилия видных фигур из числа интеллектуалов, медийных персон и государственных деятелей, направленные на то, чтобы предложить эти нарративные формы «сверху». Можно сказать, что перед нами двусторонний синтез: акторы «сверху» должны работать на одной волне с аффектами, идущими «снизу», чтобы успешно продвигать определенные идеи. Тема враждебного Запада, испытывающего Россию на прочность, поддерживается историческим мифом, вплетающим 1917-й и 1991 годы в единый узор российской истории, который восходит еще к Смутному времени (1598—1613) и явно перекликается с современным контекстом украинского «Майдана» (2013—2014) и «арабской весны» (2011). Страх перед периодически возникающими в русской истории внутренними потрясениями и смутой сочетается с убеждением, что за этими бедами стоит сильный внешний враг. Вот наглядный пример того, как вера в козни внешних врагов как первопричину событий 1917 года увязывается с пониманием современной мировой политики:
Тот же респондент позднее охарактеризовал Америку как жадную сверхдержаву, которая использует революции для контроля над миром. Наиболее явным примером этого он считает события на «полыхающем» Ближнем Востоке. В Америке «сейчас тоже пытаются сделать, чтобы мы не выскочили»; ее главная цель состоит в том, чтобы с помощью войн «раздробить Россию» и прибрать к рукам энергетические ресурсы. Вышесказанное хорошо иллюстрирует положение о том, что теории заговора, которые «якобы разоблачают сложные отношения и обходные пути, по определению, являются упрощающими историями — наложениями линеарности и причинности на сложный социальный мир»[24]. Итак, можно сделать вывод о том, что конспирологические суждения об истории, по-видимому, играют важную роль в осмыслении уроков 1917 года, особенно по отношению к внутренней стабильности и положению страны в мире.
ЗаключениеМифы о прошлом связаны с пониманием настоящего, и на это понимание влияет социальная идентичность и задействованные в передаче памяти социальные структуры. Внимание, которое респонденты уделяют событиям 1917 года и предшествовавшему периоду, говорит о том, что эта эпоха играет важную роль в коллективной памяти, хотя не получает отражения в текущей государственной «мемориальной» политике. Успешная передача позитивного мифа об эпохе 1900—1914 (и 2000—2014) годов указывает на совпадение тогдашних явлений с ключевыми ценностями сегодняшней России, такими, как стабильность и нормальность, равно как и неприятие беспорядков и дезинтеграции. Антипатия ко всем формам революции — ценностная особенность, которая сегодня заставляет людей проявлять лояльность к государству ради того, чтобы в «наши дни» не повторилась трагедия 1917 (или 1991) года. Понимание российской истории как ряда многообещающих взлетов, прерванных провалами хаоса и разрушения, связано со стремлением к будущему — стабильному и не подверженному подобным виражам. Три ключевых убеждения, укорененных в представлениях о российском прошлом, судя по всему, остаются привлекательными для людей независимо от их возраста и социального статуса. Эти убеждения состоят в том, что: а) революция и беспорядки — явления отрицательные, они представляют угрозу для достижения Россией желаемого будущего; б) только сильный лидер гарантирует отсутствие хаоса и распада страны; в) внешние силы (как государственные, так и негосударственные) заинтересованы в утрате Россией статуса мировой державы. Еще один аспект коллективной памяти — виктимизация. Россияне жестоко пострадали от ряда катастроф, и события 1917 года — только одна из них. Поиск ответа на вопрос: «Почему мы так много страдали?» — приводит многих респондентов к ответу: из-за вмешательства зарубежных стран во внутренние дела России. Нам не следует маргинализировать подобные идеи как бредовые теории заговора. Подобный тип мышления — механизм построения социальной идентичности. Актуальный опыт переходного периода постсоветской России (1991—1999), похоже, играет значительную роль именно в таком осмыслении событий 1917 года. Интересно было бы понаблюдать, как политика государства в области исторической памяти будет реагировать на такое положение вещей и каким образом подобные чувства, до определенной степени выгодные сегодняшней власти, будут интегрироваться в другие аспекты коллективной памяти. Перевод с английского Андрея Степанова [1] Цит. по: Братерский А. «Атомная бомба под Россию» // Газета.ру. 2016. 21 января (www.gazeta.ru/politics/2016/01/21_a_8034437.shtml). [2] Опрос на эту тему был проведен в апреле 2016 года ВЦИОМом: https://wciom.ru/index.php?id=236&uid=115661. [3] См., например: Kalinin I. The Spectre of Revolution: How Putin will be Сommemorating 1917 // Times Literary Supplement. 2017. February 15 (www.the-tls.co.uk/articles/private/spectre-russian-revolution). [4] Fenster M. Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 2008. P. 84—90. [5] Четырьмя другими компонентами являются «официальный» (создаваемый различными государственными инстанциями, от школьных учебников до музейных выставок), «автобиографический» (события и опыт, запечатленный в мемуарах и устной истории), «исторический» (систематизированный профессиональными учеными-гуманитариями и историками) и «культурный» (проявляющийся в фильмах, на телевидении, в книгах, медиа, документальных фильмах). См.: Nets-Zehngut R. The Passing of Time and the Collective Memory of Conflicts: The Case of Israel and the 1948 Palestinian Exodus // Peace and Change. 2012. Vol. 37. № 2. P. 254—255. [6] Хальбвакс утверждал, что «никакая память невозможна за пределами структур, которые используют люди для определения и удерживания своих воспоминаний» (Halbwachs M. On Collective Memory. Chicago: University of Chicago Press, 1992. P. 43). [7] См.: Smith A.D. The «Golden Age» and National Renewal // Hosking G., Schöpflin G. (Eds.). Myths and Nationhood. New York: Routledge, 1997. P. 36—60; Bell D. Mythscapes: Memory, Mythology, and National Identity // British Journal of Sociology. 2003. Vol. 54. № 1. P. 63—81; Jubulis M. The Persistence of the Baltic Nations under Soviet Rule: An Ethno-Symbolist Critique of Modernist Perspectives on the Breakup of the USSR // Young M., Zuelow E., Sturm A. (Eds.). Nationalism in a Global Era: The Persistence of Nations. London; New York: Routledge, 2007. P. 179—197; Della Salla V. Political Myth, Mythology and the European Union // Journal of Common Market Studies. 2010. Vol. 48. № 1. P. 1—19; Bottici C., Challand B. Imagining Europe: Myth, Memory and Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. [8] Bell D. Op. cit. P. 75. [9] Bottici C., Challand B. Op. cit. P. 90—92. [10] Assman A. Transformations between History and Memory // Social Research. 2008. Vol. 75. № 1. P. 68. [11] Misztal B.A. Theories of Social Remembering. Theorizing Society Series.Maidenhead: Open University Press, 2003. P. 17. [12] Foucault M. Politics and the Study of Discourse // Ideology and Consciousness. 1978. № 3. P. 15. [13] Schwartz B. Memory as a Cultural System: Abraham Lincoln in World War II // American Sociological Review. 1996. Vol. 61. № 5. P. 921. [14] См.: Левада Ю.А. Ищем человека. Социологические очерки. 2000—2005. М.: Новое издательство, 2006; Горшков М.К. Российское общество как оно есть. М.: Новый хронограф, 2011; Горшков М., Крумм Р., Петухов В., Бызов Л. Двадцать лет реформ глазами россиян (опыт многолетних социологических замеров) М.: Весь мир, 2011; White S. Soviet Nostalgia and Russian Politics // Journal of Eurasian Studies. 2010. Vol. 1. № 1. P. 1—9; Schuman H., Scott J. Generations and Collective Memories // American Sociological Review. 1989. Vol. 54. № 3. P. 359—381. [15] Geertz C. Thick Description // Idem. The Interpretation of Cultures. New York: Basic Books, 1973. P. 3—32. [16] Примерно треть респондентов выбрала эпохи советской истории, причем эти периоды разделились между временем сталинской индустриализации, послевоенным временем (1945—1965) и брежневской эрой (1965—1982). Люди, давшие такие ответы, принадлежали в основном к старшему поколению и низшим социально-экономическим группам. Другой небольшой кластер составили респонденты разного возраста, придерживавшиеся более «либеральных» взглядов; они указали эпоху перестройки и 1990-е годы. [17] Эта группа оказалась противоположна тем, кто выбрал в качестве «положительного времени» сталинскую индустриализацию. В последнем случае респонденты принадлежали к людям старшего возраста (более 40 лет) и являлись выходцами из советских рабочих семей. Таким образом, распространенность мифа о сталинской индустриализации ограничена определенной социальной и поколенческой группой, в то время как миф о 1900—1914 годах, похоже, легче преодолевает социальные и возрастные границы. [18] Хотя 2000—2014 годы трудно рассматривать как завершенный «исторический период», тем не менее респондентам была предоставлена свобода выбирать любую эпоху от современности до 1900 года. Выбор именно путинского периода многое говорит о значении, которое люди придают стабильности, экономическому росту и относительному спокойствию. [19] На втором месте оказался период коллективизации (треть респондентов), а за ним — рыночные реформы во времена Ельцина (пятая часть опрошенных). [20] Путин В. Дискуссия в «Валдайском клубе»(http://kremlin.ru/events/president/news/46860). [21] Интервьюируя людей в Москве, я встречался с членами организации «Антимайдан», которые подробно изложили мне эти идеи (см.: https://antimaidan.ru). Один из самых известных лидеров организации — Николай Стариков — написал ряд книг, выражающих эти взгляды на события 1917 года: Стариков Н. Кто убил Российскую империю? Главная тайна XX века. М.: Яуза; Эксмо, 2006; Он же. Мифы и правда о гражданской войне. Кто добил Россию? М.: Яуза; Эксмо, 2006; Он же. 1917. Не революция, а спецоперация! М.: Яуза; Эксмо, 2007. [22] Oushakine S.A. «Stop the Invasion»: Money, Patriotism and Conspiracy in Russia// Social Research. 2009. Vol. 76. № 1. P. 74. [23] Лавров С. Размышления на новом этапе международного развития // Россия в глобальной политике. 2016. № 2 (www.globalaffairs.ru/global-processes/Istoricheskaya-perspektiva-vneshne...). [24] Ortmann S., Heathershaw J. Conspiracy Theories in the Post-Soviet Space // The Russian Review. 2012. Vol. 71. № 4. P. 553. Вернуться назад |