[стр. 207 – 218 бумажной версии номера]

 

Эсма Мурмановна Маниа — научный сотрудник Национального центра рукописей Грузии имени Корнелия Кекелидзе (Тбилиси).

 

Действительность versus логика

В начале ХХ века грузинский писатель и публицист Григол Робакидзе писал:

«Изначальный грех историографии состоит в том, что она полагается на логику действительности, тогда как логика — это одно, а действительность — абсолютно другое. Действительность — понятие намного более широкое, чем логика. Логика — это упорядоченная система разумного начала, раз и навсегда данная и идеально завершенная: для нее не существует времени, она не знакома с историей; действительность есть иррациональная и надсознательная история в самом широком смысле этого слова. Логика и история не совпадают друг с другом, одно из этих понятий не покрывает другого полностью»[1].

Оценивая историю ХХ века, мы неизменно тратим огромные усилия на то, чтобы втиснуть реальность, этот не слишком рационализируемый феномен, в рамки логики. Поиски причинно-следственных связей и обстоятельств, повлиявших на те или иные события, интересуют нас куда больше, чем реальная суть событий. Из подобных изысканий рождается иллюзия предустановленной постижимости исторической жизни, но такой результат не должен обманывать: зачастую порядка в истории гораздо меньше, чем кажется.

Подтверждения того, что исторические события не всегда представляют собой логический результат заранее имеющихся предпосылок, обнаруживаются без труда. Очень показательны в данном отношении две русские революции, случившиеся в начале минувшего века. Время, отодвигая нас от самого исторического факта, позволяет более полно представить роль человека как созидателя истории; именно это неимоверно усложняет историю ХХ века и в то же время делает ее такой интересной. Революция 1917 года как объективная действительность, сознательно и неосознанно творимая людьми, — такова тема этой статьи, в основу которой положены документы, хранящиеся в грузинских архивах.

 

Предчувствие революции и ее авангард

Для Грузии, как и для всей Российской империи, преддверием событий 1917-го стал 1905 год. В том, каким образом революционное настроение «первой волны» отражалось в зеркале грузинской жизни, можно найти полный набор будущих реакций грузинской интеллигенции на события 1917 года: здесь много эмоций, иллюзий, категоричных оценок — и желания морально оправдать хаос, утверждаемый потрясениями.

Характерно в данном смысле письмо, написанное в январе 1905 года кутаисским промышленником и меценатом Митрофаном Лагидзе (1869—1960) грузинскому писателю и общественному деятелю Акакию Церетели (1840—1912). Автор письма окрылен открывающимися, по его мнению, перспективами, отблеск великих событий завораживает его. Вероятно, и сам получатель, чье «недоверчивое сердце» было не так-то легко тронуть, был не вполне бесчувствен по отношению к происходящему, с таким динамизмом и экспрессией изложенному в письме:

«Глубокоуважаемый господин Акакий, живите столько лет, сколько дней прошло с тех пор, как я к Вам писал. А не писал я по той причине, что в нашей жизни и обществе не происходило ничего достойного внимания, тем более такого, что могло порадовать Вас и тронуть Ваше недоверчивое сердце. Нынче у нас другая жизнь, все пошатнулось до самого основания и изменилось, народ, наконец, увидел в упор своего врага, осуществил нападение и уже побеждает — полностью и несомненно. Сегодня уже невозможно его ослепить. Сегодня у нас повсеместно объявлена война врагам нашей страны. В Кутаиси вот уже недели две как все предприятия стоят, лавки закрыты и передвижение прекращено, все, от мала до велика, кричат в один голос: “Долой, долой!”. [...] Народ настолько взволнован, что всякий, советующий успокоиться, сразу же провозглашается врагом. Но самое примечательное в том, что наш народ даже в великом волнении не теряет чувства справедливости и здравого суждения. Нигде нет места оскорблению женщин, грабежу и разбою, а если кто и осмеливается на такое, то тут же безжалостно карается самой толпой. Вора вместе с украденным добром выводят на общественное место и заставляют громко объявлять: я украл то-то и то-то, простите, люди добрые, обещаю больше не воровать — и его прощают, но, разумеется, если подобное повторится, то его убьют его же товарищи. [...] Представители власти на редкость растеряны и напуганы. Какими будут последствия этих волнений, о том ведает Бог, да и Вы можете нам это предсказать. Ваш Митрофан Лагидзе»[2].

Илл. 1. Тбилиси, 1905 год. Все фотографии печатаются с любезного разрешения Национального центра рукописей Грузии имени Корнелия Кекелидзе.

В этом письме, как и в других личных свидетельствах революционной поры, экспрессия оказывается выразительнее железной логики, а личный взгляд одолевает любые официальные версии происходящего. Автор письма, находясь на эмоциональном подъеме, настолько мало контролирует собственную речь, что прибегает к диалектической лексике. Диалектизм источников порой больше приближает нас к реальному настроению их создателей, чем это удается сделать правильному литературному языку. Подобные письма одновременно объясняют и революционную эпоху, и психотип революционно настроенного человека.

С особым воодушевлением революционный порыв 1917 года был воспринят в Западной Грузии, где живут гурийцы — народ, который в начале XX века уже пытался создать новую государственность революционным путем. Имеется в виду Гурийская крестьянская республика — самоуправляющееся образование, созданное местными социал-демократами и существовавшее в 1905—1906 годах. Возглавлял его 24-летний Вениамин Чхиквишвили (1881—1924), позже расстрелянный большевиками.

Интересно, что начинание гурийцев встретило горячее одобрение со стороны Льва Толстого. До нас дошло письмо Толстого к известному общественному деятелю Илье Накашидзе, в котором он называет гурийцев не иначе как «авангардом революции». Писатель, восхищенный полученными из Гурии сведениями, писал:

«Хотя я и знаю, что гурийцы не имеют понятия о моем существовании, мне все-таки очень хочется передать им выражение тех чувств и мыслей, которые вызывает во мне их удивительная деятельность. [...] Передайте им, что вот есть такой старик, который двадцать лет только о том думает и пишет, что все беды людские от того, что люди ждут себе помощи и устройства жизни от других, от властей, а когда видят, что от властей им нет помощи и порядка, то начинают осуждать власти и бороться против них. [...] Надо одно: то самое, что делают они, гурийцы: устраивать свою жизнь так, чтобы не нуждаться во властях. [...] Главные их силы должны быть направлены к тому, чтобы, как они сами говорят, жить по Христу, по совести, исполняя один и тот же закон и для христиан, и для магометан, и для всех людей мира. Закон этот в том, чтобы любить всякого человека и делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали. Если они будут жить так по-Божьи, то никто им ничего не сделает. Если они будут с Богом, Бог будет с ними, и никто не будет в силах помешать им»[3].

Как и следовало ожидать, эту «республику» постигла печальная участь; в разгар первой русской революции она была разгромлена царскими войсками. Тем не менее тяжелый урок не прошел зря: в 1917 году, когда революция вернулась в Гурию, почти в каждом доме висел опрокинутый вниз головой портрет императора Николая II.

 

Революция как краткий миг возможности

Февраль 1917 года оказал мощное влияние на грузинскую действительность. Одним из следствий события, покончившего с имперским устройством в России, стало зародившееся в грузинском обществе ощущение, что Грузия, долгое время находившаяся в подчинении российской короне, способна извлечь из краха монархии немалую выгоду. Революции во все времена пользовались широкой народной поддержкой, поскольку склонить народ к социальной экзальтации, всегда сопутствующей ожиданию перемен, довольно легко. В подобных случаях человек, как правило, освобождается от той степени личной ответственности, которая заставляет его допускать взгляды, отличные от собственных, и поддерживает в нем рациональный скептицизм. Революционер ориентирован на коллективную ответственность, и это обстоятельство в немалой степени способствует тому, что зачастую бурный протест и бескомпромиссное желание изменить реальность, перерастают в бессмысленное насилие. Однако документы, хранящиеся в грузинских собраниях, свидетельствуют, что общественные силы Грузии после свержения царя надеялись не столько на силу, сколько на реформу.

В личных архивах общественных деятелей, относящихся к периоду Временного правительства, нередко встречаются проекты учреждения или перестройки имеющихся общественных или гражданских институтов. В сравнении с дореволюционным периодом эти требования более масштабны и амбициозны. К примеру, в личном архиве грузинского академика Корнелия Кекелидзе, в 1917 году работавшего ректором Тифлисской духовной семинарии, хранится составленный им 18-страничный текст — обращение временного руководства грузинской церкви, адресованное обер-прокурору Святейшего синода Владимиру Львову и предлагающее открыть в Грузии несколько духовных училищ (множественное число заслуживает особого внимания)[4].

Илл. 2. Обращение временного руководства грузинской церкви в Синод, 1917 год.

Сразу же после Февраля в грузинском обществе разворачивается энергичная борьба за восстановление церковной автокефалии, отобранной Российской империей. Причем грузины чувствуют, что благоприятные условия, позволяющие их территории самостоятельно решать наиболее острые проблемы, могут продлиться недолго. Казалось бы, при таких обстоятельствах должны преобладать импульсивные решения и радикальные проекты. Тем не менее сохранившиеся материалы говорят о другом: несмотря на внезапность «сезона перемен», грузинское общество действовало в новой ситуации на редкость сдержанно.

В Национальном центре рукописей Грузии имени Корнелия Кекелидзе хранится дневник протоиерея Василия Карбелашвили (1858—1936)[5], первая запись которого датирована 5 марта 1917 года — временем, когда после февральских демонстраций и вооруженных стычек прошло чуть больше недели. Несмотря на то, что грузинские элиты еще в годы первой русской революции начали бороться за решение проблемы, важнейшей для национального самосознания и самоопределения — за восстановление самостоятельности грузинской церкви, — десятилетняя борьба к моменту крушения монархического строя не принесла никаких результатов. В этой борьбе участвовали такие выдающиеся общественные деятели, как Кирион Садзаглишвили и Леонид Окропиридзе, позже возглавлявшие Грузинскую православную церковь, а также Илья Чавчавадзе, Александр Загорели, Нико Мар и другие. Дневниковые записи Карбелашвили, сделанные в 1917 году, воссоздают эффект присутствия и формируют представление о настроениях, преобладавших в кругах борцов за восстановление автокефалии и, следовательно, грузинской государственности. Всего в дневнике описаны двадцать шесть собраний, проведенных в течение двух месяцев и посвященных подготовке и реализации автокефалии.

Повествование открывается рассказом о том, как в воскресенье 5 марта, уже поздним вечером, в дом протоиерея в Навтлуге заехал на извозчике посланец епископа и спешно забрал священнослужителя с собой. Автора доставили на тайное собрание, а присутствовавшие там церковные и светские лица объяснили, почему его побеспокоили в столь поздний час:

«Грузинское общество просит нас взяться за дело неотлагательно и объявить автокефалию. Никто не должен вынести отсюда эту новость; только в субботу, 10 марта, будет объявлено о том, что 12 марта в Мцхете грузинские епископы проведут праздничную службу и молитву. Самим епископам также предстояло узнать об этом только здесь»[6].

Интересно, что подготовленные заранее документы, которые требовались для провозглашения автокефалии, до последнего дня также никому не показывались. Карбелашвили продолжает:

«“Где бумаги? — вопрошал епископ. — Вы их приготовили?”. Ему отвечали: “Ничего нет!”. У меня отнялись ноги. Только когда началась херувимская, меня вызвали, положили передо мной лист бумаги и начали диктовать. Я написал все, от начала и до конца. Они взяли лист, и после службы была зачитана декларация, после чего мы обошли храм Светицховели, творя литанию, а закончили молитвой во здравие. Потом присутствующие были приглашены к братской трапезе, где были и представители меньшевистского правительства, которые расспрашивали недоуменно, кто и как это все устроил»[7].

Илл. 3. Мцхетский собор после восстановления автокефалии.

В итоге, как известно, грузинское общество все же смогло воспользоваться свободами Февраля: 25 марта 1917 года автокефалия Грузинской православной церкви была официально восстановлена, а в сентябре того же года первым католикосом-патриархом был избран Кирион II (Садзаглишвили), который, впрочем, спустя несколько месяцев был убит при невыясненных обстоятельствах в Марткопском мужском монастыре.

 

«Больная заря»

Григол Церетели (1870—1938) — один из известнейших эллинистов ХХ века, основатель школы папирологии. Как раз в 1917 году его избрали членом-корреспондентом Российской академии наук. С 1905 года Церетели имел докторскую степень по классической филологии, занимаясь наукой в университетах Тарту, Берлина и Санкт-Петербурга. Кроме того, он состоял почетным членом Германского международного общества папирологии и Берлинского института археологии. После февральской революции ученый стал профессором только что основанного Тбилисского университета. Добившись многого как до 1917-го, так и после, этот «подлинный аристократ духа», как подчас его называли, пал жертвой репрессий 1937—1938 годов. В личном архивном фонде Григола Церетели наряду с сотнями древних папирусов хранятся и несколько рукописных стихотворений, в которых отразилось его восприятие грандиозных исторических перемен. Вот одно из малоизвестных, но показательных произведений, созданных в 1917 году:

Не надо мне ни блеска власти,

Ни громких дел.

В годину ужаса и страсти

Я их презрел.

Пусть я не знаю их отравы,

Пусть станет глух

К раскатам преходящей славы

Мой чуткий слух.

И пусть теперь, когда страдает

И гибнет Русь,

Мой голос громко повторяет:

«Верь и не трусь!».

Не раз уж буря приносилась

Лихих годин.

Жить будет Русь — заря затмилась

На миг один[8].

Переживая «годину ужаса и страсти», поэт как бы создает себе искусственное убежище, сознательно стараясь усыпить свой «чуткий слух» и не позволяя себе впитать «отраву» эпохи и подчиниться ей. При этом, однако, объявляя своим кредо отстранение от внешних событий, намеренную глухоту и слепоту, он одновременно призывает страну, полагаемую им в тот период своей родиной, к стойкости и решимости — и тем самым отделяет себя от нее. Герой Церетели слишком большой индивидуалист, чтобы верить в революцию как в коллективное действие: он полагает, что в конечном счете спасается только личность, сторонящаяся общества с его коллективистским пафосом, лозунгами, желанием достичь многого и сразу. Революция внешняя не является внутренней революцией, и потому она бесплодна. Эту философскую идею, близкую многим либеральным мыслителям революционной поры, Григол Церетели в том же 1917-м облекает в следующие строки:

Рассвета ждать! Но разве блик печальный

Больной зари покой мне принесет?

Но разве ночь, сказав привет прощальный,

Другую ночь на смену не пошлет?[9]

В то время, как значительная часть грузинского общества встречает социально-политические потрясения с восторженным энтузиазмом, Церетели полагает, что долгожданный рассвет, наступивший после долгой ночи, может обмануть и разочаровать. Восприятие набирающей силу революции как «больной зари», как и невозможность скрыть это ощущение, влекут за собой закономерный результат: Григола Церетели расстреляли в 1938 году, в разгар Большого террора, при конвоировании арестованных из Тбилиси в Рустави — за то, что он спрятал на себе нательный крест.

Илл. 4. Стихотворение Григола Церетели.

Поэзия вообще играла в осмыслении революции видную роль, претендуя на многое. Не удивительно, что текстологические исследования последующих десятилетий свидетельствуют: многие поэтические произведения, созданные грузинскими авторами под влиянием февральской революции, позже были датированы ими октябрем 1917 года.

Стихотворение известного грузинского поэта Галактиона Табидзе «Скорее — знамена!»[10] в годы советской власти появилось в школьной программе и трактовалось как вдохновленное большевистской революцией. Лишь в процессе работы над академическим изданием сочинений этого автора было установлено, что подлинная дата написания стихотворения — 13 марта 1917 года. Более того, была обнаружена и небольшая запись, сделанная поэтом по поводу данного произведения. «Стихотворение представляет собой песнь человека, жаждущего свободы так же сильно, как стая раненых оленей жаждет напиться из чистого ручья», — писал он, имея в виду освободительный порыв Февраля[11]. К концу 1930-х годов, когда судьбы советских людей разделились на два потока — жертв террора и жертв конформизма, — необходимость в подмене дат отпала. В новых формах осмысления уже нет той сложной внутренней борьбы, которую мы находим у Григола Церетели: теперь все предельно ясно. Вот строки из стихотворения, написанного Табидзе в 1947 году, по случаю тридцатой годовщины октябрьской революции:

Кто солнечней советского человека?

Знамена скорее, пусть все соберутся, нашему яркому солнцу тридцать лет!

Время строительства не знает усталости!

Славьте Родину нашу, знамена выше, выше, выше!»[12]

Поражает контраст с признанием, сделанным им в 1918 году: «Какой ужас, какая жалость, что революция не может сделать прекрасной жизнь нашей Грузии!»[13]. В тексте, размещенном на официальном веб-сайте, который посвящен жизни и творчеству Галактиона Табидзе, слово «революция» встречается более ста раз[14].

Если академик Григол Церетели и другие интеллигенты, разделившие его судьбу, были уничтожены физически, то Галактион Табидзе и многие другие творческие деятели умирали заживо. Наконец не лучше оказалась и судьба третьих, которые, подобно Эквтиме Такаишвили и Григолу Робакидзе, остались без родины, добровольно или против воли ища спасения в эмиграции.

 

***

Революции 1917 года прямо и косвенно повлияли на три исторические вехи, крайне важные для Грузии: восстановление церковной автокефалии 25 марта 1917 года, основание Тбилисского государственного университета 8 февраля 1918 года, провозглашение независимости Грузии 26 мая 1918 года. В начале этого текста я говорила, что в истории логика и жизнь не слишком дружат друг с другом. Даже если в какой-то период история кажется нам собранием аномалий, ее нельзя считать таковой: она просто есть. Кто-то участвует в ее хороводе по своей воле, кого-то вовлекают в него силой, кто-то греет на этом руки, кто-то, напротив, лишается всего — это и есть история. Работа над ее осмыслением идет без остановок, так что мы постоянно меняем свой угол зрения. Именно поэтому роковой для Грузии 1917 год по-прежнему не осмыслен до конца, а поток интерпретаций и дальше будет оставаться безбрежным.