[стр. 219 – 245 бумажной версии номера]

Игорь Романович Петров (р. 1969) — историк, специалист по проблемам русской эмиграции и истории Второй мировой войны, редактор и переводчик книги «Политический дневник Альфреда Розенберга» (2015).

Вырос лес...

XX век превратил слова Пьера Вернье о том, что революция пожирает своих детей, в расхожий штамп. Впрочем, порой «детям» удавалось спастись из готовой захлопнуться пасти и поведать городу и миру о пережитых ужасах, обычно — нужда сильнее обета — в контрреволюционном контексте. Но случаи, когда «дети» вырывались на волю такими голодными и ухватистыми, что наживали состояние на эффектной сервировке своего мятежного прошлого, довольно редки.

Самый коммерчески успешный ренегат первой половины XX века родился в 1897 году в вюртембергском Вайнгартене и первые 26 лет жизни носил имя Карл Лев. В середине марта 1924 года ему вручили фальшивый немецкий паспорт на фамилию «Шмидт», с которым он поднялся на борт советского парохода, пришвартовавшегося в Гамбурге. Его доставили в Мурманск и оттуда 7 апреля в Ленинград, где он получил вид на жительство для иностранцев, выписанный на имя Карла Ивановича Альбрехта. Под этим именем наш герой и вошел в историю[1].

Немецкие власти имели сведения о бегстве Лева в СССР и его пребывании там уже хотя бы потому, что мать Карла Ивановича трижды — в 1925-м, 1927-м и 1929 годах — навещала сына[2]. Тем не менее, хотя обретение псевдонима, как мы увидим, было вполне оправданным, выбор его неясен. Дополнительную ономастическую путаницу вносит то, что полугодом спустя, в ноябре 1924-го, в СССР нелегально прибыл австрийский коммунистический функционер по имени Карл Альбрехт. Этот второй Карл Альбрехт устроился работать в типографию «Рабочей газеты», но впоследствии оказался троцкистом, был исключен из партии и выслан из СССР[3].

В отличие от своего австрийского тезки, Карл Лев скорее был мигрантом трудовым, нежели политическим. Уже в ноябре 1914 года он добровольцем вступил в немецкую армию, в рядах которой воевал на Западном фронте до мая 1918-го, дослужившись до вице-фельдфебеля. Лев был несколько раз ранен, в том числе тяжело, в результате одного из ранений до конца жизни страдал псевдоартрозом; был награжден Железными крестами: среди его подвигов значится пленение в марте 1917 года двух англичан, предоставивших затем важные сведения[4]. По возвращении домой он служил в фольксвере[5], а также вступил в Союз Спартака, на основе которого в начале 1919 года была создана компартия Германии. Начав учебу на лесовода и не закончив ее, в 1921 году он сумел устроиться на работу в лесное управление на севере Баден-Вюртемберга[6]. В конце 1923-го Лев оказался в Берлине, где его прежние знакомцы по компартии рассказали, что молодая советская страна охотно принимает иностранных специалистов. По всей вероятности, протекцию ему составил известный немецкий коммунист Вилли Мюнценберг. По рассказу Лева, в 1919 году он, служа в фольксвере и сопровождая арестованного после подавления спартаковского восстания в Штутгарте Мюнценберга, спас тому жизнь. Мюнценберга везли в Ульм и хотели по дороге расстрелять без суда, как Карла Либкнехта и Розу Люксембург в Берлине. Будучи начальником конвоя, Лев предотвратил бессудную расправу[7].

После прибытия в СССР Лев (теперь уже Альбрехт) остался в Ленинграде, где около года учился в сельскохозяйственном институте[8]. За шесть последующих лет — если учитывать, что он приехал, не зная русского языка, не имея законченного образования и обладая лишь минимальным опытом работы, — он сделал совершенно невероятную карьеру, которой обязан исключительно себе самому. Альбрехт был крайне целеустремлен, что порой переходило в упрямство, невероятно трудоспособен, предприимчив, умел заводить «полезные знакомства» и выжимать их досуха, не стеснялся писать прошения, сводящие адресатов с ума своей навязчивостью, но и в личном общении умел быть обходительным и убедительным. В конце 1924 года он познакомился с Кларой Цеткин, очаровал ее, после чего та рекомендовала его коминтерновским функционерам:

«После многочисленных бесед с ним и проверки представленного им обширного материала я пришла к мнению, что он сможет добиться многого в области лесной и деревообрабатывающей промышленности»[9].

Илл. 1. Карл Альбрехт. Зарисовка к отчету о собрании иноспецов в «Известиях» от 29 декабря 1929 года.

Альбрехт получил место инженера в лесной секции Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), кроме того он был принят в ВКП(б) (партбилет № 763 541) и даже поставлен на учет в РККА «как комсостав»[10]. Свои умения он воплощал на практике сначала в Паше-Капецком лесничестве, где его лесоводческие нововведения, впрочем, встретили «мало сочувствия» и создали «враждебную атмосферу»[11], а затем на Карельской центральной опытной лесной станции[12]. В декабре 1928 года Альбрехта принимают на работу в Рабоче-крестьянскую инспекцию (РКИ), где он трудится сначала старшим инспектором, а затем заведующим лесным отделом[13]. Необходимость контролировать лесозаготовки на местах приводила к множеству разъездов и проверок, итогом которых стал вышедший в 1930 году 660-страничный труд «Реконструкция и рационализация лесного хозяйства»[14]. Разумеется, для Альбрехта не было секретом, что на лесозаготовках в СССР используется в том числе и подневольный труд ссыльных и заключенных. Тем не менее довольно фрондерски (особенно на фоне начавшейся тогда дискуссии о «советском демпинге») выглядит появление в его книге следующего пассажа:

«Например, в Петропавловском районе Уралмета зимой 1928—29 года был применен, в виде опыта, труд заключенных. [...] Долгое время заключенные подвергались со стороны администрации физическим мерам воздействия, а также настолько скверному обращению с ее стороны, что в течение одного лишь дня 30 человек из находившихся там 156 заключенных отрезали себе пальцы на каждой руке для того, чтобы раз навсегда освободиться от лесных работ и [...] быть переведенными в другое место»[15].

Но — до поры до времени — чекисты не интересовались лесоводством, и в 1930 году Альбрехт был отправлен в командировку в Скандинавию, в ходе которой обсуждал вопросы экспорта леса. Перед поездкой он получил инструктаж от Лазаря Кагановича и заместителя наркома РКИ Ивана Акулова, а по возвращении доложил им, что методы работы советского «Экспортлеса» вызывают возмущение финских лесопромышленников, а также подчеркнул необходимость модернизации советской лесопромышленности[16].

Илл. 2. Страница из анкеты партийной переписи 1926 года (РГАСПИ).

На обратном пути Альбрехт побывал в Германии, где осмотрел различные лесные хозяйства, предприятия деревообрабатывающей и лесной промышленности, навестил живущих в Ульме мать и брата, а также провел переговоры с известными немецкими лесоводами, в частности, с профессором Хильфом, возглавлявшим лесную академию в Эберсвальде, и пригласил их совершить ознакомительную поездку по СССР[17]. Лесоводы оказались легки на подъем и уже через несколько недель отправились вместе с Альбрехтом в двухмесячное путешествие, в ходе которого посетили Москву, Урал и Архангельск. Впоследствии в своих мемуарах Альбрехт опишет эту поездку в главе под названием «Ад лесозаготовок», в которой, помимо прочего, расскажет о встрече в лесу с живущими в нечеловеческих условиях ссыльными немцами Поволжья[18]. Отчет о путешествии под заголовком «В стране зеленого золота», опубликованный Хильфом после возвращения в Германию, понятным образом выдержан в более буколических тонах[19]; в данной чуть позже характеристике Хильф подчеркивал, что Альбрехт в своей работе защищал интересы Германии, выступая против весьма влиятельных тогда экспертов-лесоводов из Швеции и США[20].

Как минимум дважды Альбрехт посещал заседания Политбюро[21]. В день второго посещения, 5 сентября 1931 года, в «Правде» печатается его большая статья «Реконструкция методов лесоэксплуатации»[22]. Альбрехта включают в состав обеих комиссий, образованных по итогам этого заседания: по организации постоянных кадров рабочих лесной промышленности (об этом идет речь и в статье) и по обеспечению лесозаготовок в 1932 году. Кажется, звезда Альбрехта взошла всерьез и надолго, но тут последовало внезапное падение.

...так выросло и топорище

В конце 1931 года Альбрехт тесно сходится с Максом Гельцем, немецким коммунистом, стихийным бунтарем, перебравшимся в СССР после отбытия тюремного заключения в Германии и изнывающим от безделья в коминтерновских кабинетах[23]. В дневниках Гельца несколько раз упоминаются разговоры с Альбрехтом, а также визит к родителям его жены (в 1931 году Альбрехт женился, вскоре у него родилась дочь). Немецкое Рождество Гельц вместе с Альбрехтом встречает в гостях у Клары Цеткин:

«Когда Карл Альбрехт начал рассказывать о борьбе, успехе и больших трудностях, на которые его работа по механизации лесного хозяйства натолкнулась в последние недели, сын Клары [Максим] заявил, что Альбрехт должен остерегаться, как бы его самого в один прекрасный день не отправили в Сибирь»[24].

Максим Цеткин оказался прав. Карл Альбрехт поднялся чересчур высоко в советской иерархии и угодил в жернова внутриаппаратной борьбы. Его упрямство и протесты против жестокой эксплуатации ссыльнопоселенцев на лесозаготовках не прибавили ему союзников. Ошибочно считается, что вершиной его карьеры стала должность заместителя наркома лесной промышленности, но на самом деле он ее никогда не занимал. По его рассказу, такая должность была ему предложена при условии, что он примет советское гражданство, но он ответил отказом[25]. Хотя с точки зрения немецких властей он находился в России нелегально, наличие иностранного гражданства, похоже, казалось ему своего рода «охранной грамотой», которая может уберечь от репрессий.

Народный комиссариат лесной промышленности был образован 5 января 1932 года. Заместителем наркома стал почти однофамилец Альбрехта, русский немец Андрей Альберт[26] (впоследствии он, как и первый нарком Семен Лобов, был репрессирован). Самого же Альбрехта отправили в командировку сначала на Урал, а затем на Дальний Восток. Заподозривший неладное, Альбрехт немедленно связывается со своей московской покровительницей, которая пишет два письма Авелю Енукидзе: 18 февраля 1932 года Клара Цеткин жалуется, что полезной и нужной работе Альбрехта мешают и препятствуют; 20 февраля — что эти препятствия из-за его отправки в Хабаровск лишь увеличиваются[27]. Сам же Альбрехт решается на роковой, как потом окажется, шаг: 20 марта он посещает во Владивостоке немецкое консульство (сношений с немецким посольством в Москве он не поддерживал), где просит выдать ему немецкий паспорт[28]. Не получив, очевидно, удовлетворительного ответа от Енукидзе, Цеткин в начале апреля пишет Альбрехту успокоительное письмо, в котором подчеркивает важность его нового задания в период «империалистического наступления в Маньчжурии и Китае, целью которого является СССР»[29]. В этот момент начинается очередной раунд аппаратного пинг-понга, и Альбрехта внезапно переводят в Новороссийск. Цеткин успевает еще пожелать ему успеха в проведении лесопосадок на Кавказе[30] — но буквально на следующий день выясняется, что сажать будут не лес.

Поводом для ареста Альбрехта стала перехваченная и расшифрованная чекистами телеграмма владивостокского консульства с запросом о нем[31]. Однако ответить, действительно ли они поверили в то, что Альбрехт является немецким шпионом или лишь использовали ее как предлог, без доступа к материалам дела сложно: как и во многих обвинениях 1930-х годов, здесь трудно уловить, где именно заканчивается умысел и начинается паранойя. Альбрехта доставляют на Лубянку, в его московской квартире тем временем проводят обыск. Друзья Альбрехта хлопочут за него перед Иваном Акуловым, теперь занимающим пост первого заместителя председателя ОГПУ. Гельц просит Акулова о приеме[32], Цеткин пишет большое письмо, в котором подробно излагает историю своего знакомства с Альбрехтом, соглашается с мнением лесовода о том, что рубка и транспортировка леса не должны оставаться побочным занятием кулаков (однако из политграмотности или не поняв намека Альбрехта о труде раскулаченных, тут же добавляет, что кулаки при этом «эксплуатируют беднейшее крестьянство»), клянется, что «товарищ Альбрехт никогда не мог предать интересы СССР» и заключает:

«Но мне кажется весьма возможным, что своим неосторожным и оскорбительным поведением товарищ [Альбрехт] превратил нелюбовь профессиональных оппонентов его теории и практики в личную ненависть, при которой не чураются и ложных доносов. Товарищ Альбрехт — шваб, а это до фанатизма своенравная и твердолобая раса»[33].

Илл. 3. Первая страница письма Цеткин Акулову после ареста Альбрехта с просьбой разобраться (1932, РГАСПИ).

То ли помогает заступничество, то ли выясняется сомнительность свидетельских показаний, на которых строится дело, но после полугода пребывания на Лубянке Альбрехта отправляют в Бутырскую тюрьму и в начале января 1933-го прекращают дело по 58-й статье (контрреволюционная деятельность и шпионаж) и открывают по 152-й (развращение несовершеннолетних). Со слов самого Альбрехта, «обвинение опиралось на показания 14-летнего сына одного австрийского эмигранта из Свердловска; мальчик провел четыре года в колонии для малолетних преступников и год в Москве, в институте, изучающем детскую психопатию»[34].

7 января Альбрехта переводят в Таганскую тюрьму, откуда он пишет отчаянное письмо Цеткин, настаивая на своей невиновности, подчеркивает свои верность и преданность интересам компартии и объясняет обвинения происками завистников[35]. Тем временем Гельц, которого никак не устраивает роль живого памятника и свадебного генерала, идет неверной дорожкой Альбрехта и 1 марта тайно посещает немецкое посольство в Москве. Он рассказывает, что советское правительство настаивает на получении им советского гражданства, ему же нужен немецкий паспорт, он хочет выехать в Германию, готов даже к тому, что его вывезут нелегально, а в ответ он может передать германскому правительству «сведения весьма важного внутриполитического значения». К несчастью для Гельца, сообщение об этом было тоже перехвачено и легло на стол Сталину; прозрачный псевдоним «Кифер», под которым немецкие дипломаты скрыли Гельца, вряд ли мог ввести в заблуждение[36]. Узнав об утечке, Гельц пишет покаянные письма Сталину и в ГПУ, и, на удивление, как кажется, его не трогают. Тем временем Цеткин и Гельц получают прошение Альбрехта об амнистии, Цеткин уже никак не может помочь (она больна и 20 июня умирает), а Гельц едет в тюрьму и беседует с Альбрехтом. После этого он пишет:

«У меня создалось впечатление, что Альбрехт ничуть не изменил свою позицию — ни в отношении себя, ни в отношении советской власти. [...] Очень велика вероятность того, что после своей амнистии Альбрехт покинет Советский Союз и займется в Германии деятельностью, направленной против партии и советской власти. [...] Он, однако, резкоотклонил принятие советского гражданства, причем со словами: “Да тогда я полностью продамся”. В такой ситуации я, конечно, не могу поддержать амнистию Альбрехта»[37].

Илл. 4. Первая страница письма Альбрехта Цеткин из тюрьмы (1933, BArch).

Гельц в августе едет работать в совхоз под Горьким и 15 сентября тонет в Оке при невыясненных обстоятельствах. Альбрехта тем временем переводят в тюрьму в Сокольники, где в ноябре ему, с его слов, предлагают помилование при условии, что он признает обвинение по 152-й статье. Альбрехт, посчитав, что состояние его здоровья не позволит ему выдержать еще три с половиной года тюрьмы, соглашается и 10 декабря выходит на волю.

Чем дальше в лес...

13 марта 1934 года лесовод, осужденный по далекой от лесозаготовок статье, приходит в немецкое посольство в Москве, просит выдать ему немецкий паспорт и взять под свою защиту и покровительство[38]. Уже 22 марта он официально получает советскую выездную визу и 29 марта выезжает в Германию вместе с ребенком[39]. Отношения с женой пребывают в неопределенном статусе: в посольстве Альбрехт заявил, что жена, пока он сидел в тюрьме, подала на развод, тем не менее в 1934—1935 годах он неоднократно пытался вызвать ее в Германию.

Необходимо отметить, что немецкие дипломаты в Москве весьма радели о своем подопечном: за последующий год они отправили в Берлин не менее десятка справок об Альбрехте, в которых подчеркивали, что во время своей работы в советской лесной промышленности он, в отличие от многих других немецких коммунистов, был постоянно «лоялен немецкому рейху», а также охотно помогал немецким специалистам и компаниям[40]. Альбрехт пообещал, что после своего прибытия в Германию незамедлительно известит московское посольство, поэтому неудивительно, что, не получив в течение месяца от него письма, посольство запросило Берлин и — вероятно, не без изумления — прочитало следующий ответ:

«Лев-Альбрехт прибыл в Берлин и немедленно обратился в Министерство иностранных дел. Ему дали совет сначала уладить отношения с внутренними ведомствами и направиться в гестапо. Так он и поступил, [...] и был арестован, так как еще не отбыл свой срок за совершенное им преступление на половой почве»[41].

Об этой неприглядной странице своей биографии Альбрехт впоследствии умалчивал в советских анкетах, в своих книгах и на послевоенных допросах: арест после прибытия в Германию он объяснял интересом гестапо к немецким коммунистам, находившимся в СССР[42]. Умолчал он об этом, и испрашивая немецкий паспорт в посольстве в Москве. Впоследствии в прошении о помиловании на имя рейхсканцлера Гитлера, возможно, рассчитывая на сочувствие со стороны товарища по окопам, он особо подчеркивал, что попал на фронт в 17 лет, юношей, абсолютно не просвещенным в сексуальном отношении. Это обстоятельство вкупе с «постоянной смертельной опасностью и тяжелейшими душевными потрясениями, — писал он, — привело меня, как и многих моих ровесников в тех условиях, на кривую дорожку заблуждений. [...] Вернувшись с войны с тяжелым ранением, [...] я относительно поздно сумел найти путь к нормальной половой жизни. С 19-ти до 24 лет я страдал сексуальными отклонениями».

Следствием этих отклонений стал оглашенный в 1923 году приговор. Карл Лев получил два с половиной года тюрьмы за развращение несовершеннолетних в пяти случаях (в прошении Гитлеру он пояснял, что в тех трех случаях, в которых речь шла о девушках, он взял на себя чужую вину). В декабре 1923 года Леву как инвалиду войны предоставили четырехмесячный отпуск по состоянию здоровья, он направился в Берлин и — за два дня до срока возвращения в тюрьму[43] — сел на советский пароход в качестве беглого коммуниста и специалиста-лесовода, а заодно обрел и новое имя.

Пока мать и брат Альбрехта, занимавший видное положение в ульмской организации СА, хлопотали о его помиловании, сам он из тюрьмы продолжал оказывать услуги немецкому государству, а частности предоставил в распоряжение Министерства иностранных дел несколько сот вывезенных им из России фотографий[44], впоследствии ставших иллюстрациями к его книге. 11 июня 1934 года Альбрехту приостановили исполнение наказания, и он вышел на свободу[45].

Некоторое время вышедший на свободу Альбрехт, теперь снова подписывавшийся Левом, провел в попытках выбить из государства пенсию по инвалидности, накопившуюся с момента его бегства из Германии. Параллельно он — тщетно — пытался трудоустроиться. За 11 месяцев бывшему высокопоставленному советскому чиновнику и иноспецу-лесоводу не удалось найти в Германии никакой работы по специальности. Бывшие коллеги и сопровождавшие его в Россию профессора просто не предложили ему места, еще в одном случае прием на весьма скромную должность был заблокирован вышестоящей инстанцией «по политическим мотивам»[46]. В то же время оставшаяся в России жена и ее родители убеждали, что ОГПУ сняло все обвинения против него и, вернувшись в СССР, он получит достойное назначение[47].

В мае 1935 года Альбрехт был снова кратковременно арестован[48], после чего решил, что воздухом родины он, пожалуй, насладился сполна, и подал прошение о выезде на работу в Турцию[49]. Однако и этот отчаянный шаг не приносит успеха: в Турции Альбрехт не получает якобы обещанной ему работы, в результате чего вынужден существовать на пересылаемую из Германии пенсию по инвалидности. От безысходности он пишет очередное письмо в МИД с просьбой официально разрешить ему возвращение в Россию, подчеркивая в нем, что и в России он хочет жить «в мире со своей Родиной»[50].

Эта просьба (не нашедшая, впрочем, отклика) находится в известном противоречии с более поздним рассказом о том, как осенью 1937 года Альбрехта вызвали в советское генконсульство в Стамбуле, где местные сотрудники настаивали на его возвращении в Россию, обещая, что в противном случае он проделает этот путь ногами вперед:

«Мне удалось под предлогом того, что я не хочу оставлять своего ребенка в руках фашистов, которые его воспитают в гитлеровском духе, вырваться на волю. [...] Той же ночью я сбежал в Швейцарию»[51].

Реальные обстоятельства были, судя по всему, менее драматичными. После того, как Альбрехт два года перебивался в Турции случайными заработками, осенью 1937 года он вернулся в Германию, где был завербован в качестве информатора каким-то из немецких ведомств, которому поставлял сведения о советских спецслужбах и бюро путешествий «Интурист»[52]. Вероятно, тогда же он вышел на контакт со структурами немецкого Министерства пропаганды, в первую очередь с «Антикоминтерном», и предложил опубликовать книгу о своем пребывании в СССР, разоблачительную для Сталина и советской власти. В начале 1938 года в Швейцарии Альбрехт заканчивает работу над манускриптом.

...тем больше дров

Как замечает немецкий биограф Альбрехта, как автор он был совершенно бессилен: ему не удается структурировать материал, изложение изобилует повторами, хронология скачет[53]. Большой удачей для Альбрехта стало знакомство с журналисткой Мелиттой Видеман, родившейся в Санкт-Петербурге, а после переезда в Германию в 1920-х годах работавшей в геббельсовском «Ангриффе». На тот момент она редактировала журнал «Антикоминтерна», носивший несколько тавтологичное название «Контр-Коминтерн». Считается, что именно Видеман превратила бесформенную рукопись в будущий бестселлер[54].

Тем временем выясняется, что Министерство пропаганды более гибко относится к бывшим коммунистам, чем Министерство труда: Альбрехту позволяют выступить на радио, где он комментирует признания знакомого ему по РКИ Аркадия Розенгольца на московском процессе «право-троцкистского блока». «Контр-Коминтерн» сообщает:

«Инженер-лесовод Альбрехт [...] представил свои объяснения исключительно в интересах правды и справедливости, без оглядки на членов семьи, оставленных им в Советском Союзе. Он сделал это, чтобы мировая общественность осознала чудовищную гнусность этого показательного процесса, [...] он в состоянии [...] доказать всю лживость обвинений против Розенгольца и других и что признания были добыты силой».

Далее публикуется радиообращение Альбрехта, который в конце выражает готовность повторить свои показания перед московским трибуналом[55]. На счет автора поступают первые гонорары, и уже в августе живший последние несколько лет за чертой бедности Альбрехт покупает под Берлином участок в 1200 квадратных метров, на котором впоследствии построит дом. Вскоре он женится (во втором браке у него родятся пять детей)[56]; уже до этого он официально меняет фамилию на Лев-Альбрехт[57] — коммунистический псевдоним загадочного происхождения становится товарным знаком.

В сентябре и октябре 1938 года в «Контр-Коминтерне» публикуются две первые главы будущей книги «крупного советского функционера, десять лет работавшего руководителем, особоуполномоченного Сталина и Молотова и заместителя наркома», пока почему-то анонимно[58]. В ноябре в антикоминтерновском издательстве «Нибелунгенферлаг» выходит увесистый фолиант «Измена социализму»[59] — 654 страницы со 110 иллюстрациями. Уже в конце декабря в софийском издании Ивана Солоневича «Наша газета» начинается публикация русского перевода[60].

Концепция Альбрехта выходит далеко за рамки простого рассказа о хаосе советской экономики, преступлениях власти и своих злоключениях. Хотя предыстория высвечивает в нем скорее оппортуниста, чем идейного революционера, здесь он с самого начала заявляет: «Я был и остаюсь социалистом». По его словам, он вовсе не предал своих убеждений, их предали Сталин и его подручные[61]. Впрочем, несмотря на это смелое признание, а также фигуры Клары Цеткин и Макса Гельца, изображенные автором с симпатией, книга следует основным установкам нацистской пропаганды, в частности, она пестрит антисемитскими пассажами. Впоследствии Альбрехт оправдывался, что «тенденциозные подтасовки и добавки» были внесены в текст против его воли и желания; это же касается вставленных в предисловие в 1941 году слов о «гениальном руководстве Адольфа Гитлера»[62].

Книга Альбрехта вызвала хвалебные отклики не только в немецких, но и в европейских газетах (в частности, в Скандинавии вспомнили о «советском торговом империализме»). На этом фоне некоторым диссонансом прозвучала рецензия лесовода Эрвина Буххольца (он тоже должен был ехать в 1930 году в СССР, но не получил въездную визу). Он заметил, что одна из фотографий под разоблачительным названием «Южане работают в легкой одежде — часто по грудь в снегу — в трудовых лагерях на Крайнем Севере» была опубликована еще в советской книге Альбрехта и тогда называлась «Валка дерева пилой Ринг К°»: «То есть в 1930 году легкая одежда лесорубов с юга интересовала Альбрехта меньше, чем моторные пилы Ринг К°, которые он яростно пропагандировал, чтобы ускорить темпы лесоповала»[63].

25 августа 1939 года Альбрехт должен был выступать по радио с лекцией «Я обвиняю Москву: Коминтерн и его планы мирового господства». Вместо нее в эфире прозвучала русская музыка[64] — подписание пакта в Москве заставило скорректировать программу. Но это ничуть не смутило свежеиспеченного пропагандиста: в ноябре он пишет две докладные записки на имя обер-бургомистра Штутгарта Карла Штрелина. В первой он именует своего нынешнего кормильца «Антикоминтерн» «большим штабом бюрократически работающих чиновников» и предлагает создать на его месте «хорошо организованное массовое движение» под названием «Социалистический союз борьбы против большевизма», для вступления в которое достаточно арийского происхождения. Так как фюрер изменил свой курс в отношении СССР, эта новая организация формально должна быть независима от НСДАП и государства, опираться на «маленького человека», добровольца, осознавшего всю опасность большевизма. Во второй докладной записке Альбрехт доказывает, что немецких колонистов из СССР вполне можно использовать для заселения и онемечивания новых территорий на востоке, в недавно поверженной Польше. Штрелин, ставший поклонником Альбрехта после чтения его книги, переслал обе записки рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, который счел предложения по организации «Союза борьбы» неосуществимыми[65].

Каково в лес кликнешь...

За месяц до нападения Германии на СССР советский посол в Берлине Владимир Деканозов направил в Москву жалобу на активизировавшуюся работу «Антикоминтерна», в которой отмечал, что «описание впечатлений о Советском Союзе» в книге Альбрехта «отличается особенно злостной клеветой»[66]. После начала операции «Барбаросса» этот вопрос потерял актуальность, а «Измена социализму» начала снова переиздаваться, причем утроенными тиражами. Если до августа 1939 года вышли десять тиражей по 10 тысяч экземпляров, то первый же новый тираж в сентябре 1941-го составил сразу 250 тысяч. Всего до 1943 года только на немецком языке были напечатаны 945 тысяч экземпляров, за которые Альбрехт получил 555 782 рейхсмарки в качестве гонорара[67]. На эти деньги он, помимо прочего, купил дом в Меце, фирму по оптовой торговле фруктами в Берлине и книжный магазин. В качестве коммерсанта Альбрехт шел в ногу с немецкой внешней политикой: Мец был присоединен к рейху в составе Лотарингии, а книжный магазин разместился в бывшем бюро советского «Интуриста». Для магазина Альбрехт без всякого стеснения использовал торговую марку прежнего работодателя, назвав его «Антикоминтерн» (тамошние бюрократы лишь успевали жаловаться на «методы разбойника с большой дороги»[68]), а вот торговля фруктами забуксовала, что позволило Альбрехту вспомнить пафос недавних нищенских времен. В частности, он просит гауляйтера «настоять на том, что при разделе товаров для Берлина не те, кто всегда были богатеями, должны богатеть дальше, нет, помочь здесь следует другому: активно поддержать заслуженного пропагандиста антикоминтерновского движения и обеспечить ему средства к существованию»[69].

Его основной работой в первый год войны была по-прежнему пропаганда. Альбрехт возглавлял так называемую «черную» радиостанцию геббельсовского министерства, ведущую передачи на Советский Союз от имени фиктивной подпольной группы «старых ленинцев»[70]. Но его упрямство и своеволие и здесь дали себя знать: хотя вначале Геббельс хвалил его за прилежание[71], итог оказался неутешительным:

«Вследствие его недисциплинированности ему удавалось по собственной инициативе проводить операции, более чем сомнительные с политической точки зрения. Так его работа на тайной радиостанции привела к прецедентам, которые находились уже на грани предательства родины»[72].

Кроме того, оказалось, что и содержание докладов, читавшихся Альбрехтом в Германии, было «исключительно марксистско-ленинским». Национал-социалисты вообще не доверяли ренегату[73]. Впрочем, и новоявленные русские пропагандисты не отставали от них. После начала войны на основе книги Альбрехта издали несколько брошюр на русском языке: «Судьбы людские в подвалах ГПУ», «Власть Сталина», «Разве это социалистическое строительство?». Бдительный сотрудник роты пропаганды 2-й танковой армии (с большой вероятностью, бывший воентехник второго ранга Михаил Илинич, писавший под псевдонимом Октан) нашел брошюры идеологически непригодными, так как в них написано, что Клара Цеткин боролась за свободу немецкого народа, а широкий лоб Лазаря Кагановича «указывает на недюжинный ум»[74].

Летом 1942 года Альбрехт покинул склепы Министерства пропаганды и решил поверять теорию практикой, устроившись в «Организацию Тодт» (ОТ), которая вела строительные работы на оккупированных территориях. Предположительно по его инициативе берлинское управление ОТ создало спецпредприятие «Волга», призванное дать пример правильного использования советских военнопленных и гражданских лиц и размещенное при торфозаводе «Белое Болото» под Борисовом. В сентябре Альбрехт посетил лагерь военнопленных Хаммельбург, где отобрал несколько старших офицеров на командные должности; большая же часть будущих работников «Волги» набиралась в лагерях военнопленных на местах[75]. Гражданские же были насильно рекрутированы местными властями и согнаны в лагерь «Белое Болото»[76].

24 октября Альбрехт выступил в Минске с докладом, призванным заложить под его начинания некоторый теоретический базис. При этом он «назвал себя страстным сторонником национал-социалистического движения». Общие положения доклада довольно характерны для массы докладных записок и рапортов конца 1942 года; грубые колонизаторские методы на оккупированной территории СССР себя не оправдали, сопротивление Красной армии усиливается, растет и партизанское движение, необходим пересмотр политики, прежде всего по отношению к советским людям. В этом духе выступал и Альбрехт. Он поведал, что русские сами по себе добронравны, нуждаются «в руководящей и направляющей силе», однако в то же время восприимчивы и обидчивы. Поэтому необходимо сотрудничать с русским населением, избегать использования телесных наказаний, не истязать военнопленных и так далее[77].

Очевидно, в новых условиях Альбрехта занимали не столько вопросы использования подневольного труда (против которого он так страстно выступал в своей книге), сколько вопросы повышения его производительности. На новом месте Альбрехт продолжал и агитационную деятельность: по его приказу было подготовлено воззвание к партизанам, в котором «последние призывались к прекращению борьбы против немцев и к переходу на их сторону»[78]. Так как спецпредприятие «Волга» напрямую подчинялось Берлину, не согласованные с местными властями пропагандистские инициативы Альбрехта были восприняты весьма скептически. 5 января 1943 года Альбрехт прочитал еще один доклад, на сей раз перед штабом «хозяйственной инспекции Центр». Судя по тому, что речь по-прежнему шла об увеличении пайка и отмене телесных наказаний[79], пересмотр отношения к населению оккупированных территорий продвигался тяжело. Спустя две недели деятельности Альбрехта был положен внезапный конец: руководство хозяйственной инспекции отправило берлинскому управлению ОТ список вопросов относительно полномочий и круга обязанностей Альбрехта, после чего последнего срочно отозвали в Берлин. Там он должен был получить новые указания с тем, чтобы в будущем уделять больше внимания организационным, а не пропагандистским вопросам[80]. 20 января на торфозавод «Белое Болото» были доставлены несколько сот евреев из ликвидированного гетто в Ивье. Уничтожены они были уже после отъезда Альбрехта[81].

По возвращении в Берлин Альбрехт отправил доклад об обстановке в Борисове министру вооружений Альберту Шпееру[82], в чьем подчинении находилась ОТ. Вскоре, однако, Альбрехт был уволен из ОТ при довольно анекдотических обстоятельствах. Вышеупомянутый список вопросов был предъявлен все тому же Шпееру за несколько минут до отлета в ставку фюрера. В спешке Шпеер начертал на полях «нет». После долгих раздумий руководители ОТ растолковали эту пометку как сигнал к увольнению[83].

Но Альбрехт не сдался, через сотрудника Восточного министерства Ханса Гердтса он нашел дорогу к Альфреду Розенбергу и буквально засыпал его идеями своего задействования: от агитации в лагерях военнопленных до выступления в партийной канцелярии. Альбрехт, утверждавший, что знаком еще по пятому конгрессу Коминтерна с бывшим французским коммунистом, а ныне коллаборационистом Жаком Дорио[84], предложил созвать в Копенгагене конгресс европейских социалистов, а также (вспомнив былую идею) создать «Союз борьбы за социальную справедливость» и заодно «Всероссийский комитет борьбы за спасение Отечества»[85]. Он даже составил призыв для этого комитета, в котором восклицал, что «в крови и слезах наших народов жиреют Сталин, его клика и жиды». «Долой жидовских паразитов, главных зачинщиков этой войны, главных виновников нищеты всех народов!» — призывал он в этом документе[86].

Розенберг, считавший Альбрехта «сектантом», принял его у себя дома и попытался подвигнуть на практические шаги, например, отправиться в лагерь военнопленных в Минске или к инженеру Брониславу Каминскому, возглавлявшему «Локотское самоуправление» под Брянском. Но планы Альбрехта были куда более масштабными: он желал получить под свое начало промышленный комбинат, колхоз, а лучше всего целый гебитскомиссариат — и сделать их образцовыми[87].

Хотя Розенберг искал собственный противовес начатой отделом Вермахт-Пропаганды «власовской акции»[88], альбрехтовский план создания «всероссийского комитета» его не убедил. От конгресса европейских социалистов отказался сам Дорио, заметивший, что не считает себя социалистом и не хочет, чтобы его имя связывали с какими-то нелепыми фантазиями. Таким образом, осталась лишь идея предоставления Альбрехту какой-либо территории для приведения ее в образцовый вид[89]. Гердтс отправился на разведку в Борисов и по возвращении доложил: хотя Альбрехт действительно достиг кое-каких успехов, введя повышенный паек за ударный труд, для вермахта его фигура абсолютно неприемлема, так как своими «политическими» начинаниями он испортил все впечатление о себе как у командующего группой армий Ганса фон Клюге, так и у командующего тылом Максимилиана фон Шенкендорфа[90].

На этом интерес Восточного министерства к Альбрехту иссяк. В том же 1943 году Альбрехт в разговоре с уже известным нам лесоводом Буххольцем «бушевал, говоря о бесчеловечном обращении с украинцами и русскими». Когда Буххольц саркастически спросил, отчего же Альбрехт предрекал в своих трудах, что Советский Союз развалится как карточный домик, Альбрехт вне себя от гнева закричал, что эти пассажи вставлены в его текст Геббельсом, а он сам верит в победу СССР[91].

Альбрехт уехал из Берлина в Мец, где оставался до лета 1944 года. Впрочем, он не переставал бомбардировать берлинские ведомства докладными записками, причем на этот раз речь шла об улучшении условий жизни остарбайтеров и реализации его прежней идеи о выдаче пайка, пропорционального трудовым успехам. Он вновь предлагал выделить ему «экспериментальный участок», теперь в Лотарингии, где под крыло Альбрехта должны были попасть 6000 остарбайтеров. Восточное министерство сочло проект повышения пайка «невыполнимым», хотя и отметило, что идея с уменьшением пайка в качестве дисциплинарного наказания не столь плоха[92]. Обсуждение проекта в Восточном министерстве продолжалось до августа 1944 года, причем в одном из документов неожиданно обнаружились сведения о советском опыте бывшего лесовода:

«При лесозаготовках в Карелии Альбрехт устроил две кухни: получше и похуже, [...] и давал тем, кто выполнял норму, еду из лучшей кухни. Таким образом он устранял плохих работников, и 20 тысяч отобранных работников получали паек 80-ти тысяч».

В резюме, однако, отмечалось, что остарбайтеры и так неплохо работают, поэтому разумно опробовать систему сперва на ленивейших из ленивых, например, на итальянцах[93].

Но к этому времени Альбрехт нашел себе нового покровителя в лице обергруппенфюрера СС Готтлоба Бергера, начальника Главного управления СС. Они были земляками, имели схожий фронтовой опыт Первой мировой, но сам Бергер впоследствии утверждал, что лично познакомился с Альбрехтом лишь в 1944 году[94]. 28 августа Альбрехт был принят в Ваффен-СС с присвоением звания гауптштурмфюрера (что соответствовало званию капитана в вермахте). Подписанное Бергером обоснование предусматривает «специальное задействование по приказу рейхсфюрера СС», а именно: «пропагандистскую работу среди военнопленных и восточных добровольцев, для чего необходимо соответствующее звание»[95].

Илл. 5. Страница из представления к званию гауптштурмфюрера с подписью Бергера (1944, BArch)

В качестве первого задания Альбрехт отправился к людям, с которыми чуть не познакомился полутора годами раньше: солдаты инженера Каминского эвакуировались из СССР вместе с отступающими немцами; они были реорганизованы в дивизию Ваффен-СС, участвовали в подавлении Варшавского восстания и лишились командира, тайно казненного эсэсовцами за развал дисциплины. В своих мемуарах Альбрехт, отправленный Бергером с инспекционной поездкой, оставил яркое описание встречи с «бандитами Каминского»[96].

1 октября Бергер был назначен уполномоченным по делам военнопленных и перевел Альбрехта в свой новый штаб[97]. Со слов Альбрехта, и здесь он предложил начать с эксперимента: якобы для 15 тысяч остарбайтеров на шести самых крупных берлинских заводах в последние месяцы войны были улучшены условия проживания и повышены пайки[98]. Не забывал он и о пропагандистской деятельности, представив в феврале 1945 года в Министерство пропаганды книгу «Советский парашютист Конрад Марбель», в предисловии к которой в очередной раз подчеркивал, что лишь «немецкий рабочий Адольф Гитлер принесет нашему исстрадавшемуся немецкому народу победу, [...] а социалистам воплощение социалистических идеалов»[99].

Последние дни войны Альбрехт провел на пути к фронту. Ему было присвоено звание штурмбаннфюрера СС[100], под его начало отдали батальон, в этой роли его успел запечатлеть случайный мемуарист:

«Мы едва не угодили в [русский эсэсовский батальон]. Командир батальона, майор, бывший немецкий коммунист Карл Альбрехт, изловил нас в дороге и вцепился мертвой хваткой: в батальоне его людей недочет, а пополнять некем. [...] Мы не знали, как отбояриться, — выручил случай, и мы сбежали от Альбрехта»[101].

Илл. 6. Фрагмент личной карточки СС (1944, BArch).

...таково и откликнется

Вместо фронта Альбрехт оказался в американском плену, в котором провел (большей частью в лагерях для военнопленных, в том числе в Дахау и Хаммельбурге) 27 месяцев[102]. Выйдя на свободу, он вынужден был снова начинать с нуля: никаких сбережений у него не осталось. Денацификацию он прошел в ноябре 1947 года в швабском городке Гюнцбург. В его защиту, в частности, выступили бывший адъютант Бергера, заявивший, что Альбрехт вносил предложения по улучшению условий работы и жизни советских военнопленных, и Мелитта Видеман, отметившая, что Альбрехт в своей книге выступал не за национал-социализм, а против большевизма. Суд решил, что за свои заслуги и «выступления в защиту русского народа» Альбрехт не подпадает под действие закона о денацификации (то есть признал его невиновным). Оказавшийся в Восточном Берлине участок, впрочем, был экспроприирован по законам ГДР[103].

Отмытый от всех грехов, Альбрехт решает вернуться к писательскому ремеслу и подает заявление о вступлении в Союз защиты немецких писателей. Однако в приеме ему было отказано. Альбрехт пишет об этом так:

«[Я] был неверно понят еврейскими кругами военной администрации. [...] Безумие приписывать мне расовую ненависть, в то время как я только в 1942—1943 годах спас больше тысячи евреев в Барановичском районе от расстрела, перевезя их в мой собственный район»[104].

Он планирует исправленное переиздание своего бестселлера и хочет дополнить его вторым томом — «Национал-социализм». Кроме того, он отправляет в крупные газеты статьи под названиями типа «Почему СССР и США никогда не достигнут взаимопонимания», желая тем самым «дать старт своей новой политической карьере»[105]. Однако от редакций приходят отказы, а 3 июня 1948 года «Измена социализму» включается американской военной администрацией в список запрещенной литературы. В этом шаге Альбрехт увидел интриги бывших немецких коммунистов, которые раньше «жили в Москве в роскошных коминтерновских апартаментах, годами были “гостями” кремлевского правительства на лучших советских курортах», а сегодня стали антибольшевиками, оказывают влияние на американскую администрацию, а на самом деле проворачивают «темные делишки»[106].

В мае 1948 года Альбрехт дал показания в защиту Готтлоба Бергера в Нюрнберге, на так называемом «Процессе Вильгельмштрассе». Бергер был признан виновным и приговорен к 25 годам тюрьмы; после многочисленных петиций (в которых активно использовались показания Альбрехта[107]) срок был снижен до 10 лет, а в конце 1951 года один из крупнейших эсэсовских функционеров уже вышел на свободу. В 1954-м Бергер часто встречался с Альбрехтом в Мюнхене, где они обсуждали новую книгу Альбрехта, которую снова переписывала и готовила к печати Мелитта Видеман[108]. В итоге Бергер стал одним из главных героев книги, ему даже посвящена отдельная глава, названная «Дух СС» (в положительной коннотации)[109].

Первые 150 страниц новой книги под названием «Но они же уничтожат мир...» содержали краткий пересказ «Измены социализму», остальные 400 были написаны заново. В 1951 году Альбрехт впервые посетил в Швейцарии конференцию международной религиозной организации «Моральное перевооружение», которая сочетала желание создать «мир, свободный от ненависти, страха и алчности», с агрессивным антикоммунизмом[110]. «Моральное перевооружение» устроило Альбрехту поездки с лекциями в Англию и Норвегию и помогло с изданием книги.

Илл. 7. Альбрехт после войны.

В последовавших после смерти Сталина арестах Берии и других высокопоставленных чекистов Альбрехт увидел подтверждение своей правоты и полезности прежних разоблачений «гэпэушных мерзавцев». К новым кремлевским лидерам он испытывал даже определенную симпатию. Не прошла даром и служба на радиостанции «старых ленинцев»: он утверждал, что, будь жив Ленин, репрессий 1930-х годов не случилось бы. Альбрехт работал над новой книгой, которую снова хотел написать при помощи Мелитты Видеман; впрочем, похоже, что и у него самого открылся лирический дар:

«Когда я ежедневно гуляю по лесам и холмам, чтобы собраться с мыслями, я слышу шелест карельских лесов далеко на востоке и смотрю через горы и вершины на эту таинственную страну с ее чудесными людьми. Чувства любви и печали с востока и запада сливаются во мне, дыхание вечности нашептывает мне в этом одиночестве то, что я должен записать: “Братья и сестры Востока и Запада — соединяйтесь!”»[111].

Последние свидетельства об Альбрехте относятся к концу 1956 года: он просил у Бергера публикации о советской разведке в качестве материала для новой книги[112] (которая так и не вышла), а также выступил на совещании, организованном крайне правой Немецкой рейхспартией (DRP) в Штутгарте, где огорошил участников предложением «не оставлять левых вне широкой оппозиции, ведь многие коммунисты тоже давно за национальную родину»[113].

Последние годы жизни Альбрехт провел в Тюбингене, где и умер в 1969 году. Даже если отвлечься от уголовной составляющей, извилистая биография Карла Лева-Альбрехта дает достаточно материала для самых различных оценок. Искренний борец со сталинизмом или удачливый конформист? Упрямый идеалист или расчетливый коммерсант? Действительно ли он верил, что выбирает «меньшее из двух зол», осознавал ли моральные дилеммы, перед которыми оказывался?

Примечательно, что в одном аспекте роль Фемиды взяла на себя сама Фемида. В 1990 году наследники Альбрехта направили прошение о возвращении в их собственность экспроприированной берлинской недвижимости или выплате компенсации за нее. Не добившись успеха, они подали судебный иск. Предметом разбирательства было прежде всего нацистское прошлое Альбрехта. Согласно немецкому закону о компенсациях, таковые не предоставляются людям, оказавшим значительное содействие национал-социалистической системе.

В иске было отказано[114].