Илья Александрович Матвеев (р. 1988) – аспирант философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, сфера научных интересов – современная политическая теория.

 

Реалистичное политическое мышление требует от интеллектуала постоянного знания его собственной социальной позиции. Такое знание необходимо ему для того, чтобы представлять сферу стратегии, доступную для его влияния.
Чарльз Райт Миллз. Бессильные люди. Роль интеллектуала в обществе (1944)

 

…Так долго сражаться на фронте, чтобы потом обнаружить, что его больше нет, а вместо него повсюду, и прежде всего за твоей спиной, идут сражения (или то, что их заменяет).
Луи Альтюссер. Письмо Мерабу Мамардашвили (1978)

 

В последние годы интерес к Луи Альтюссеру (1918–1990), философу, казалось, забытому среди других диковин в антикварной лавке французских 1960–1970-х, неуклонно растет. Ряд его текстов был опубликован посмертно в 1990-е годы и переведен на английский язык в 2000-е. Создатели журнала «Décalages», целиком посвященного наследию философа (первые два номера вышли в 2012 году), пишут об этом так:

 

«В настоящий момент неизвестный Альтюссер превзошел известного. Мы считаем, что пришло время для переосмысления Альтюссера, свободного от часто бесплодных споров прошлого. Сейчас стало возможным и необходимым по-новому читать Альтюссера, другого Альтюссера с другими работами»^[1].

 

В духе этой установки, пользуясь как известными, так и недавно опубликованными источниками, мы постараемся проследить «эволюцию», или, говоря языком самого Альтюссера, возникновение и развитие конфликтующих тенденций в его работах, – тенденций, связанных с проблемой, которую мы в первом приближении обозначим как проблему политики и материальности теории, теории как практики.

Это противоречивое движение с присущими ему «фальстартами, самокритикой и тупиками»^[2] само по себе является ценнейшим свидетельством и уроком в ситуации, когда «левая», или «радикальная», мысль стремится найти новые основания своей действенности.

Неизбежным фоном для нашего анализа станет первая книга Жака Рансьера «Урок Альтюссера» (1974), посвященная именно тем проблемам в теории и политике Альтюссера, которые являются предметом нашего интереса. Мы надеемся показать и то, в чем вердикт, вынесенный Рансьером, верен, и то, в чем он принципиально ограничен.

 

Ультралевый платонизм

 

Вся жизнь Альтюссера была связана с двумя институтами – Высшей нормальной школой (École normale supérieure) в Париже и Французской коммунистической партией (ФКП). Он завершил обучение и получил пост в Школе в 1948 году, тогда же вступив в ФКП. Альтюссер оставался коммунистом и преподавателем Высшей нормальной школы до случившейся с ним в 1980 году трагедии. И в том и в другом случае его биография исключительна. Он не только работал, но и жил в здании Школы в Латинском квартале. По свидетельству Этьена Балибара, связь Альтюссера со Школой «в равной степени “физическая” и “моральная”, вероятно, уникальна в истории ENS»^[3]. Не менее прочной была его связь с ФКП – во второй половине 1940-х годов 15–25% студентов ENS были коммунистами^[4], включая многих, ставших впоследствии известными, философов, но, в отличие от большинства представителей этого поколения normaliens communistes, Альтюссер не вышел из ФКП ни в 1950-х, ни в 1960-х, ни в 1970-х годах, несмотря на сложную историю своих отношений с партией.

Первой теоретико-политической интервенцией, с которой сам Альтюссер, как правило, начинал отсчет своего философского проекта, была публикация статьи «О молодом Марксе (проблемы теории)» в теоретическом журнале ФКП «La Pensée» в 1961 году, впоследствии вошедшей в его книгу «За Маркса». Последней работой, которую можно отнести к тому же проекту, по-видимому, является статья «Что должно измениться в партии», вышедшая в четырех номерах «Le Monde» в апреле 1978-го. Существуют, однако, и более поздние тексты, в подавляющем большинстве увидевшие свет только после смерти Альтюссера в 1990 году.

Биография, а не теория Альтюссера не случайно стала для нас исходной точкой. В ситуации, когда развитие его мысли было многократно и по-разному классифицировано и размечено им самим, есть основания для того, чтобы подойти к нашей проблеме «с краев», начав с характеристики институциональных условий деятельности Альтюссера – и того, как он понимал эти условия в 1960-х годах. Мы располагаем двумя текстами, имеющими непосредственное отношение к этой проблеме. С одной стороны, это статья «Проблемы студентов» (1964), представляющая собой развернутый анализ высшей школы как общественного института, с другой, – письмо Альтюссера Центральному комитету ФКП (1966), содержащее прямое высказывание о роли теории в жизни партии и, как следствие, о партии как таковой. На этих текстах мы должны остановиться подробно.

«Проблемы студентов», одна из ранних статей Альтюссера, опубликованная в журнале «Nouvelle critique» в январе 1964 года, во многих отношениях представляет крайнюю точку в развитии его мысли, предельное выражение тенденции, которая в то же время присутствует и в других текстах начала – середины 1960-х годов, – и прежде всего, в его письме Центральному комитету ФКП и некоторых неопубликованных рукописях. Так или иначе, это исключительный для Альтюссера текст, представляющий собой прямое высказывание по политической (не теоретической) проблеме. Особой была и его рецепция. Вот свидетельство Уоррена Монтага:

 

«“Проблемы студентов” были проигнорированы прежде всего теми, кто восторженно писал об Альтюссере, считая его проект значительным и мощным. Напротив, некоторые из наиболее последовательных критиков Альтюссера, в частности, Даниэль Бенсаид и Жак Рансьер, утверждали, что это ключевой текст, не требующий пристального чтения для того, чтобы обнаружить в нем политические (а не только теоретические) позиции, о которых в иных случаях Альтюссер высказывался с большой осторожностью»^[5].

 

Эта статья была написана в ситуации, когда студенческий профсоюз UNEF (L'Union Nationale des Etudiants de France) формулировал не только экономические требования, но и требования, относящиеся к самому характеру учебного процесса. Они предусматривали создание рабочих групп студентов по коллективному (само)обучению и, как следствие, пересмотр роли преподавателей и экзаменов в учебном процессе.

Откликаясь на этот контекст, Альтюссер заявляет, что сущностью педагогического отношения является передача знания от учителя, который им обладает, к ученику, который им не обладает. Педагогическое неравенство – фундаментальный факт самой ситуации обучения, который делает вопрос о характере учебного процесса «техническим», поддающимся «рациональной технике» педагогики.

Поскольку этот вопрос является «техническим», то и сам общественный институт, реализующий педагогическую функцию, – университет – является «техническим», другими словами, принадлежащим к «техническому разделению труда», присущему современной экономике, в отличие от «социального разделения труда», то есть классовой структуры общества. В то же время линия классового противостояния не обходит университет стороной, однако она затрагивает не форму, являющуюся «техническим» вопросом, а содержание учебного процесса. Буржуазный характер университета проявляется в том, что некоторые курсы и программы являются (преимущественно) идеологическими, а не научными. Здесь Альтюссер предельно категоричен:

 

«Ключевой стратегической точкой, где ставкой является классовое господство над умами исследователей, преподавателей и студентов, является природа знания, которое преподается, знания, которое классовое разделение раскалывает надвое, оставляя по одну сторону науку, по другую – идеологию»^[6].

 

В этом тезисе уже содержатся ключевые элементы тенденции, которую сам Альтюссер впоследствии обозначит как «теоретицистский» уклон: противопоставление науки и идеологии, безусловное отождествление марксистской теории с наукой, а теоретической работы – с прогрессом марксистской науки, которая непрерывно отделяет себя от идеологии и развивается по своим собственным, внутренне присущим ей законам.

Помимо радикальности центрального тезиса «Проблем студентов» не может не удивлять аргументация Альтюссера. С одной стороны, для того, чтобы закрепить за университетом «технический» характер, он вводит оппозицию технического и социального разделения труда, которую приписывает Марксу. Впоследствии Альтюссер будет вынужден признать, что Маркс не проводит такого разделения, более того, взаимно опосредованный характер технической необходимости и социального господства, присущий общественному разделению труда в целом, и является ключевым тезисом Маркса^[7].

С другой стороны, и это особенно поразительно, Альтюссер связывает «полузнание», которое, с его точки зрения, является неизбежным результатом любой проблематизации традиционной формы педагогического отношения, с потребностями «господствующей технократии», предпочитающей такое «полузнание» науке, с которой «неразрывно связано» дело революции. «Позитивистская технократическая идеология» преподается на гуманитарных факультетах, в чем, по утверждению Альтюссера, и состоит их буржуазный характер. Однако «технократическая идеология» как раз и подразумевает наличие нейтральной технической инфраструктуры экономики, наряду с привилегированной ролью науки. Критикуя «технократию», Альтюссер, по его собственному, но более позднему признанию, впал в «техницистскую» тенденцию^[8].

Политические эффекты анализа высшей школы в «Проблемах студентов» очевидны. Исключая из теоретического поля университет как систему отношений господства и подчинения и придавая центральное значение природе знания, «транслируемого» университетом как нейтральной/«технической» инстанцией, Альтюссер уводит внимание от привилегированной роли профессоров, иерархической организации университета, а также от условий связи такой организации с собственно содержанием курсов, как будто они в своей идеологичности или научности существуют в вакууме. В этом смысле позднейшие обвинения Альтюссера его бывшим учеником Жаком Рансьером в «академическом элитизме» вполне обоснованы^[9].

Письмо Альтюссера Центральному комитету ФКП, на наш взгляд, не менее примечательно. Как и «Проблемы студентов», опубликованные в «Nouvelle critique» в период острых дискуссий и конфликтов внутри студенческого профсоюза UNEF и его коммунистической фракции UEC (Union des étudiants communistes), письмо в ЦК было написано в ситуации бурных споров партийных философов и членов ЦК ФКП о будущем философии и политической идентичности партии. Центральный комитет, собравшийся в парижском предместье Аржентей в марте 1966 года, после трехдневного обсуждения принял резолюцию об идеологических и культурных проблемах. Этот документ был результатом продолжительной борьбы двух теоретических лагерей в ФКП: лагеря «социалистического гуманизма», возглавляемого Роже Гароди, и лагеря его оппонентов, защищавших «теоретический антигуманизм», во главе которого был Альтюссер^[10]. Он участвовал в предварительных дискуссиях, но не имел права присутствовать в Аржентее, поскольку, в отличие от Гароди, не был членом ЦК. Итоговая резолюция практически не включала позиций Альтюссера. Тогда он и решил обратиться к ЦК с письмом, которое, однако, так и не было отправлено^[11].

Нас интересует не существо аргументов Альтюссера, а то, как он характеризует саму ситуацию их выдвижения и их возможные эффекты.

Подчеркивая положительное значение гарантий научной дискуссии и того, что «коммунистическая партия не станет ни мешать такой дискуссии, ни навязывать априорных истин, и тем более разрешать продолжающиеся споры между специалистами в авторитарной манере»^[12], Альтюссер в то же время замечает, что именно это и происходит в рамках самой резолюции. Следующее рассуждение стоит процитировать целиком, поскольку оно имеет самое непосредственное отношение к нашей проблеме:

 

«Под вопросом здесь не существо нашей теории в ее нынешнем виде, принципов марксизма-ленинизма и знаний, которые уже определенно приобретены. В области марксистско-ленинской теории партия не может устраниться от суждений; напротив, долгом партии является вмешательство с целью восстановить принципы и знания, накопленные и развитые теорией и классовой борьбой, и защищать их от всех ревизий и отклонений, которые им угрожают. Если партия этого не делает, она отказывается от своей миссии.

Вопрос касается совсем другого: теоретических проблем, которые остаются открытыми и в отношении которых великие учителя марксизма (начиная с Маркса) не заняли определенной позиции (или высказывается мнение, что они ее не заняли). Это проблемы, которые не были (или о которых говорят, что они не были) поставлены и разрешены. По этой причине у нас нет (или высказывается мнение, что нет) надежного марксистского знания по этим проблемам. Речь идет о теоретических исследованиях проблем, которые остаются открытыми и в отношении которых партия имеет все основания для того, чтобы удерживаться от суждений. Она не должна “разрешать продолжающиеся споры между специалистами в авторитарной манере” до тех пор, пока исследования не предоставили наглядных результатов, неоспоримых и никем не оспариваемых.

Здесь, на мой взгляд, и кроется противоречие: все та же резолюция, которая совершенно правильно утверждает принцип невмешательства в теоретические вопросы, которые “остаются открытыми”, на деле вмешивается в несколько вопросов, которые в течение последних лет служили предметом теоретических исследований и дискуссии среди специалистов»^[13].

 

Итак, марксизм – это наука, которая развивается по схеме, в чем-то напоминающей «научно-исследовательскую программу» Имре Лакатоса: «твердое ядро» (некое «существо» марксистско-ленинской теории, что бы под ним ни понималось) окружено кольцом гипотез, в отношении которых ведутся «дискуссии среди специалистов». Партия же – как нейтральный институт – защищает надежно установленные «специалистами» истины и ждет, пока они путем «исследований» (и «классовой борьбы», которая явно не помещается в эту схему и является в ней чужеродным элементом) разрешат остальные вопросы.

Автор редакционного введения к письму Альтюссера, на наш взгляд, неверно оценивает этот текст как свидетельство «эволюции от “теоретицистского” проекта к более практическому»^[14], и дело не только в наивности такого противопоставления. Да, письмо должно было стать прямой интервенцией в политическую дискуссию ЦК, но это не отменяет того факта, что наряду с «Проблемами студентов» текст письма представляет собой одно из предельных выражений «теоретицизма». Это происходит и на содержательном уровне (демаркация науки и идеологии, отождествление марксизма с наукой, развитие марксистской науки по внутренне присущим ей законам), и в утверждении господства теории над политической практикой ФКП, которая представляется такой же нейтральной/«технической» инстанцией, как и университет в «Проблемах студентов». Наконец, это проявляется в стремлении изменить прежде всего содержание официальной философии ФКП, не вмешиваясь в тот огромный круг вопросов и проблем, которые касаются реальной организации и работы партии, – как будто их оздоровление (и десталинизация) с неизбежностью произойдут после замены «неверных» положений в официальной доктрине на «верные».

Подведем промежуточные итоги. «Проблемы студентов» и письмо Центральному комитету не «исключения» – напротив, они образуют устойчивую тенденцию, характерную для Альтюссера в 1960–1966 годах.

«Проблемы студентов» содержат одно удивительное замечание. Предлагая перевести внимание от формы на содержание учебного процесса, Альтюссер говорит, что идеологичность университетского знания обладает «ослепляющим» эффектом, что и заставляет студентов «не видеть» ее, говорить не о ней, а о формах обучения. Другими словами, Альтюссер, как один из университетских профессоров (и пресловутых «специалистов», ведущих теоретическую дискуссию в партии), не только заявляет, что все дело в отделении истины (науки) от лжи (идеологии), но и стремится избавить читателей от иллюзий, вызванных идеологической ложью, – очевидно, на правах носителя истины. Здесь в буквальном смысле разыгрывается платоновский сюжет о философе, разворачивающем людей от теней на стене пещеры к солнцу. Неудивительно, что Рансьер, в «Уроке Альтюссера» определивший альтюссерианство как «ультралевый платонизм»^[15], начал другую свою книгу с главы о Платоне («Философ и его бедные родственники»).

Приоритет теории как автономной практики над другими социальными и политическими практиками, нормативный характер теории и педагогика, обучение как предназначение теории в мире, «забвение»/слепота по отношению к месту производства и распространения теории, к материальной инфраструктуре университета и партии как эпистемологических машин^[16] – основные черты той стратегии и политики теории, которая характерна для «теоретицистского» периода Альтюссера.

Эта тенденция, несомненно, определяла характер всей его философской работы в 1960–1966 годах, однако, на наш взгляд, неверно сводить интеллектуальное богатство книг «За Маркса» и «Читать “Капитал”» к простой «эманации» этой концептуальной схемы. Хотя сам Альтюссер в тот момент и считал предназначением теории педагогику, тезис о том, что «на фундаментальном уровне альтюссерианство – это теория образования»^[17], является редукционистским. Для иллюстрации реакционных политических эффектов этого тезиса, которые должны выстроиться в последовательную политическую логику академического «мандарина» и партийного философа, Рансьер использует интерпретативную стратегию, которую Натан Браун обозначил как «параноидное чтение»^[18]. Более того, противоречивое и сложное развитие Альтюссера привело его к выводам и практике, вполне совместимым с критикой Рансьера. Однако произошло это не сразу, и траектория этого развития была отнюдь не идеальной прямой.

 

Рабочие столы – в баррикады

 

Начиная с 1966 года Альтюссер стал практиковать то, что стало основой его знаменитой «самокритики».

В одном из поздних, не опубликованных при жизни текстов он убедительно показал, насколько теоретическое развитие Маркса было переплетено с его политической биографией^[19]. Но в случае самого Альтюссера его самокритика 1966–1973 годов в известном смысле была попыткой предвосхитить реальную политику (и раздающуюся со всех сторон политическую критику) в теории, одновременно поместив ее в теоретическое поле и сохранив по отношению к ней дистанцию. Стремясь «политизировать» теорию, он, тем не менее, хотел надежно защитить ее внутреннюю детерминацию и, в конечном счете, господствующее положение от политических бурь. Очевидная противоречивость этого проекта в конце концов привела к его поражению. Однако эволюция Альтюссера не сводится к самокритике; более того, к концу 1970-х в его текстах начинают проступать контуры совершенно нового теоретического и политического проекта.

Обратимся к интервью «Философия как революционное оружие» (1968) как одному из самых радикальных текстов этого периода.

Философия для Альтюссера – уже не наука и даже не «наука наук» («теория теоретической практики»), а «классовая борьба в теории». Теория – поле битвы (Kampfplatz Канта). Философия представляет классовые позиции в теории, причем материализм связан с наукой, а идеализм – с идеологией. Удивительно признание Альтюссера:

 

«…Философия борется за слова, […поскольку] реальность классовой борьбы представлена “идеями”, которые представлены “словами”. В политической, идеологической и философской борьбе слова – оружие: взрывчатка, транквилизаторы и яды. Иногда вся классовая борьба может быть суммирована в борьбе за одно слово против другого слова. Некоторые слова могут бороться между собой как враги. Другие слова – место неопределенности: ставка в решающем, но нерешенном сражении»^[20].

 

Альтюссер приводит в пример понятие «гуманизм» против понятия «классовой борьбы» и тезис «личность делает историю» против тезиса «массы делают историю».

Мы намеренно взяли самый яркий пример, предельное выражение новой для Альтюссера тенденции. О чем она говорит?

Модальность философской работы изменилась – от поступательного прироста знания к выдвижению и борьбе тезисов. Платоновского философа-правителя сменил философ-«активист», ведущий борьбу на своем «участке фронта», за слова и с помощью слов. Политические импликации такого поворота суммировал Грегори Эллиот:

 

«Маоистское преувеличение места и роли идеологического могло служить в качестве полезного самооправдания марксистских интеллектуалов и ученых. Как таковой, упор на идеологическую борьбу (и ее философский подвид) в маоистской и альтюссеровской концепции, в дополнение к идеалистическому и волюнтаристскому уклону, легко мог быть обращен в инструмент апологетики, окружив загадочностью письма бездействие. [...] Марксистские философы перестали быть illuminati [лат. просвещенными], которыми они были раньше. Зато теперь они могли льстить себе тем, что их рабочие столы превратились в баррикады (Брехт), а семинарская аудитория – в place d’armes [военный плац]»^[21].

 

Дело, на наш взгляд, не только в самообольщении и бездействии. В конце концов, действие с помощью слов возможно, но для того, чтобы оно осуществилось и привело к тому запланированному результату, необходимо осознавать условия возможности такого действия, в соответствии с утверждением Чарльза Райта Миллза, вынесенным в эпиграф^[22].

«Философия – это борьба (Kampf, по кантовскому выражению), и борьба фундаментальным образом политическая», – отмечает Альтюссер^[23]. Этот тезис повторяется в «Ответе Джону Льюису» (1972): «Все, что происходит в философии, имеет политические последствия не только в теории, но и в конечном счете в политике – в политической классовой борьбе»^[24]. Связующее звено, скрытое за словами «фундаментальным образом» в первом тексте и вложенное в знаменитое «в конечном счете» («первично и в конечном счете...») во втором, все еще остается для Альтюссера слепым пятном. Объективная, эмпирическая реальность теории как «практики», с материальными ограничениями и детерминацией ее эффектов «аппаратами» или общественными институтами, такими, как университет и партия, по-прежнему вне поля его теоретической рефлексии. Альтюссерианство остается нормативным дискурсом, и, несмотря на свою категоричность, вердикт Рансьера все еще верен:

 

«Этот дискурс утверждает, что “массы делают историю”, но, утверждая это, он лишь цементирует власть тех, кто это говорит, тех, кто, сидя в кресле, постановляет, что эти слова буржуазные, а те – пролетарские»^[25].

 

Однако, как уже отмечалось, эволюция Альтюссера не сводится к эксплицитной самокритике, кроме того, в значительной степени эта эволюция имела место в конце 1970-х годов, уже после того, как был написан «Урок Альтюссера».

 

Новая практика философии

 

Кардинальные изменения в альтюссеровском понимании природы философии связаны не с именем Маркса, а с именем Макиавелли. Парадоксальным образом философ, в прижизненных текстах Альтюссера упоминавшийся всего в пяти случаях^[26], с начала 1960-х годов оказывал на его мысль все большее влияние, к 1980-м – едва ли не определяющее.

В 1962 году Альтюссер прочитал курс лекций о Макиавелли в Высшей нормальной школе. В 1972-м, спустя десять лет, он пересмотрел этот курс и подготовил на его основе книгу «Макиавелли и мы», которую дополнял и совершенствовал в течение следующих пятнадцати лет. Этот текст (Балибар пишет, что он был обнаружен в письменном столе Альтюссера после его смерти) был издан только в 1995 году^[27]. В 1977-м по приглашению Французской ассоциации политической науки Альтюссер прочитал лекцию «Одиночество Макиавелли», суммирующую идеи книги «Макиавелли и мы». Впервые она была опубликована на немецком языке через десять лет.

В первой главе «Макиавелли и мы» Альтюссер обнаруживает следующее свойство «теоретического диспозитива» Макиавелли: последний пишет о законах истории и политики, и его мысль отличается «большой строгостью», но «центральная точка, где все увязывается воедино, постоянно ускользает от взгляда»^[28]. Инварианты истории и политики не складываются в целостную схему, которая определяла бы вариации всех конкретных случаев.

 

«Невозможно восстановить систематическое, непротиворечивое и полное изложение теории, представленной странным образом в форме фрагментов целого, “незавершенного” (Кроче), или, по-видимому, отсутствующего, – фрагментов, аранжированных в странно деформированном пространстве таким образом, что нельзя охватить или удержать их вместе в идеальном единстве»^[29].

 

Альтюссер приходит к выводу, что «элементы теории» Макиавелли сосредоточены не на «общем знании предмета», а на конкретной и единичной политической проблеме (учреждении национального государства в Италии), которая, в свою очередь, сосредоточена на политической практике. Практика «вторгается» в текст, выстроенный не как последовательное изложение универсальной теории политики, а как описание объективно существующей «конъюнктуры» отношений силы, в форме пустого места, которое должен занять исторический агент – абсолютный монарх (государь Макиавелли) или революционная партия (государь Грамши)^[30]. Наличие этого незаполненного места перестраивает все пространство теории.

На деле, продолжает Альтюссер, в этом пространстве не одно, а два пустых места. Не только место политической практики государя, но и место самого текста Макиавелли («письменной интервенции», задающей «сцену» этой практики) вписано в пространство «конъюнктуры», которая, в свою очередь, объективно определяет содержание самого текста:

 

«Чтобы быть политически действенным – быть, в своем роде, агентом политической практики, которую он утверждает, – текст Макиавелли должен быть вписан в пространство этой практики»^[31].

 

Этот тезис приводит Альтюссера к новому пониманию истины и истинного. Просвещение утверждает, что «истина, как свет, повсюду и лишена конкретного места; она возникает и работает через действенность истинного, сущность которого в том, чтобы иметь просвещающий эффект». Но Макиавелли никогда не впадает в иллюзию эффективности истины как таковой:

 

«…Нет истины – или нет ничего истинного, – кроме того, что актуально, то есть реализуется через свои эффекты и не существует вне их; эффективность истинного всегда слита с действиями людей; говоря политически, истинное существует только в столкновении сил, борьбе сторон»^[32].

 

Это рассуждение разительно отличается от всего, что можно было встретить у Альтюссера раньше. В определенном смысле это внутренняя полемика и подлинная «самокритика». Впервые истина стоит не над миром, а существует в мире, в актуальности своих практических эффектов. Она сталкивается с «идеологической» ложью не на «теоретическом фронте», а в реальности, понимаемой как пространство, в котором истинное обладает своим местом. Поворот к Макиавелли (или поворот, совершенный с помощью Макиавелли) означал для Альтюссера разрыв с имплицитным платонизмом.

В то же время этот поворот проявился в пессимизме, который Альтюссер обнаруживает у Макиавелли и который, несомненно, является его собственным пессимизмом:

 

«...Не более, чем он мог сказать, кто создаст новое государство и где в Италии это произойдет, Макиавелли мог сказать, какое место займет его работа в итальянских конфликтах. Он знал, что она расположена где-то в тени, что это не более, чем текст, который он предоставил случаю анонимной встречи (rencontre). В этом, возможно, его одиночество. Он знал, что, если его мысль окажет какое-либо влияние на историю, он этого уже не застанет. Этот интеллектуал не верил, что интеллектуалы делают историю»^[33].

 

Бессилие – новый мотив, сменивший для Альтюссера оптимизм или даже эйфорию в отношении теории, которые были характерны для него в начале – середине 1960-х. Здесь мы снова можем обратиться к эссе Чарльза Райта Миллза, писавшего о чувстве бессилия, испытываемом интеллектуалами. И если Альтюссер уже не верил в то, что, как пишет Миллз, «проблемы действительно решатся в пространстве [автора], в пространстве слова», то во все более открытой политической борьбе внутри ФКП он, по-видимому, сражался и со своими прошлыми иллюзиями.

До середины 1970-х годов Альтюссер не выступал против «еврокоммунистической» линии ФКП и не считал ее реформистской. Об этом свидетельствует его статья «Нечто новое» (1974), посвященная XXI съезду ФКП. Однако решение, принятое на следующем, XXII, съезде партии в 1976 году, заставило его инициировать новый виток внутрипартийной борьбы. Этим решением стало исключение из программы ФКП всех упоминаний о диктатуре пролетариата.

Публичная лекция Альтюссера 16 декабря 1976 года, посвященная XXII съезду ФКП, была еще далеко не оппозиционной. Он вскрывал ошибки во всех «исторических инициативах» съезда, но не высказался против них прямо, а призвал к «широкой партийной дискуссии». В то же время данное выступление показывает, насколько тактика и аргументация Альтюссера во время его второго «крестового похода» против идеологической программы ФКП 1970-х годов отличались от его же тактики и аргументации в 1960-х. Альтюссер уже не считал своей главной задачей борьбу против «неверных» положений в официальной доктрине ФКП. Смысловым центром выступления 1976 года была критика внутрипартийной организации, недемократичности выборных процедур и призыв если не к созданию организованных фракций, то к «реальным дискуссиям, которые бы не были ограничены съездами и продолжались бы и после них»^[34].

Объектом критики Альтюссера становится «бюрократический централизм», заключающийся в системе «двойного фильтра», используемого на внутрипартийных выборах, а также в «разделении труда», которое – этот пассаж заслуживает того, чтобы процитировать его целиком, – «дает части аппарата (ни одна партия не может существовать без аппарата) материальные средства (школы, журналы, прессу) и политические средства (официальные посты) для того, чтобы думать за активистов и фактически навязывать в той или иной области, по тому или иному вопросу произвольно принятое решение»^[35]. Нетрудно заметить, что ранее, в 1960-е годы, Альтюссер, через публикации в партийной прессе участвуя в борьбе за содержание «официальной философии» ФКП, тем самым косвенно оправдывал реальную роль такой «официальной философии», к тому же присовокупляя к ней авторитет Высшей нормальной школы, немалую часть которой составляли его союзники. Этим он сам же и способствовал усилению той тенденции, против которой выступил в 1976 году.

Последующие события – провал электорального блока Социалистической партии и ФКП на выборах 1978 года, заявление руководства ФКП о том, что всю ответственность за поражение несет Социалистическая партия, и серьезные волнения в рядах активистов ФКП, возлагавших огромные надежды на Единую левую, – способствовали еще большей радикализации Альтюссера. В апреле 1978 года он вместе с Балибаром, Ги Буа, Жоржем Лабика, Жан-Пьером Лефевром и Морисом Муазонье поместил на страницах «Le Monde» открытое письмо с призывом к «подлинной политической дискуссии» в ФКП и тогда же, в апреле 1978-го, опубликовал в четырех номерах того же журнала статью «Что должно измениться в партии», через месяц изданную отдельной брошюрой.

В этой статье, которую Грегори Эллиот назвал самым сильным текстом Альтюссера^[36], он подвергает уничтожающей критике руководство, внутреннюю организацию и идеологию ФКП. Партия – «машина для доминирования, манипулирования и контроля над активистами», ее идеология – «карикатура». Критика жесткой иерархической структуры ФКП и всесилия ее аппарата, развернутая в выступлениях 1976–1977 годов, получила в этом, одном из последних опубликованных при жизни, тексте Альтюссера максимальное развитие. Мы лишь зафиксируем некоторые его темы: параллель между ФКП и буржуазным государством, критика сталинистских практик в партии – и перейдем к финальному анализу лекции «Преображение философии»^[37].

Эта лекция, прочитанная Альтюссером в Университете Гранады в марте 1976 года, занимает в его наследии особое место – по словам Майкла Гошгэриана, она намечает программу, реализованную в работах и фрагментах 1980-х годов, объединенных темой «алеаторного материализма»^[38]. На наш взгляд, лекция отражает поворот в мышлении Альтюссера, инициированный, среди прочего, новым чтением Макиавелли и во многом подготовивший второй виток его внутрипартийной борьбы после XXII съезда ФКП.

Философия, говорит Альтюссер, заимствует свой рациональный дискурс у существующих наук, но посредством особой инверсии утверждает свою власть над ними, превращая себя в науку априорных условий любой науки, и тем самым учреждает себя именно как «философию». Схожая инверсия происходит со всеми идеями и практиками – философия мыслит их в особой, подчиненной себе, форме. Философия отделяет себя от всех остальных идей и практик, потому что оставляет за собой право выражать их истину. Философия – это герметичный дискурс, который отрицает нечто внешнее по отношению к себе и перестраивает все социальные практики, подчиняя их принципу единства истины. Философия конструирует собственные объекты, не имеющие эмпирических референтов: такие, как истина, единичность, тотальность, cogito, – и постоянно трансформирует их. Философия преобразует идеи и практики, подчиняя их формальному единству систематической мысли, и перестраивает их единый порядок.

Но именно в своей герметичности, непризнании «внешнего» и преобразовании всех идей внутри своего пространства под знаком истины философия в то же время оказывает реальные эффекты по отношению к «внешнему», которым и является история. Философия, утверждает Альтюссер, это теоретическая лаборатория, в которой противоречивые фрагменты идеологий перестраиваются и объединяются в систему, над которой возвышается доминирующая идеология, отныне выражающая истину. Таким образом, философия непосредственно связана с классовой гегемонией.

Позиция философии – это позиция государства. В свете такого понимания философии знаменитый 11-й тезис о Фейербахе Маркса и его пресловутое «философское молчание», о котором Альтюссер говорил еще в 1960-е годы, приобретают новое значение. Несмотря на огромное влияние его работ на философскую мысль, Маркс не создал новой философии именно из-за риска «оказаться в философии на стороне Государства». Напротив, вторжение практики, инициированное Марксом, вывело философию из равновесия, пошатнуло ее основания, и та «новая практика философии», к которой, по мысли Альтюссера, призывал Маркс, была нефилософией в строгом смысле (как, по замечанию Энгельса, государство диктатуры пролетариата было «негосударством»). Отказавшись создать философию как «философию», Маркс заявил о необходимости «критического и революционного» отношения между философией и социальными практиками, которое не будет навязывать угнетающего идеологического единства. «Мы знаем, куда приводит такое принуждение», – говорит Альтюссер, очевидно, имея в виду государство и его классовую природу.

Именно поэтому феномен сталинизма неразрывно связан с переучреждением марксистской философии как «философии». Альтюссер утверждает, что сталинский истмат и диамат полностью соответствовали «политической линии и террористическим практикам» эпохи. Таким образом, продолжая мысль Альтюссера, можно заключить, что сталинизм – это не (главным образом теоретическое) «отклонение», как он считал раньше, а некий ансамбль практик, связанный с определенной философией и определенным типом функционирования философии.

В статье «Что должно измениться в партии» Альтюссер утверждает: с помощью теории «государственного монополистического капитализма» ФКП подменяла конкретный анализ происходящего. Чтобы сделать ее «конкретной», достаточно было «применить ее ко всему, что движется»^[39].

 

«…Партия возродила старую сталинистскую традицию догматической/спекулятивной интерпретации марксизма: истина конкретна тогда, когда теория применяется; таким образом, теория – истина истин, и в итоге конкретный анализ становится излишним, будучи всего лишь применением истины»^[40].

 

В противоположность этому Альтюссер утверждает следующее:

 

«Вся марксистская традиция отмечена требованием конкретного анализа. И это требование соответствует политической необходимости. Конкретный анализ всех элементов, вовлеченных в сложные классовые отношения, или эффектов данной ситуации означает одновременно обнаружение реального (которое всегда связано с неожиданностями, “чем-то новым”) и определение линии, которой необходимо придерживаться, чтобы цели борьбы были достигнуты»^[41].

 

Вся сложность этого очевидного, в общем, требования состоит как раз в том, что анализ должен быть вписан в ту самую конъюнктуру, которая и подвергается анализу. Таким образом, живое марксистское знание всегда учитывает возможные эффекты знания как такового, их сверхдетерминацию (воспользуемся термином Альтюссера) аппаратами и институтами, весь комплекс проблем «знания и власти». Анализ должен быть теоретическим, то есть основанным на мощном интеллектуальном усилии, необходимом для учреждения дистанции по отношению к «поверхности вещей», и одновременно практическим: не герметичным, конструирующим собственный предмет и подчиняющим ему элементы теории, а открытым и сосредоточенным на практике, моментом которой он сам является.

 

Заключение

 

Рансьер неоднократно указывал, что словосочетание «политическая философия» в действительности скрывает напряжение между политикой и философией^[42]. Философия обнаруживает «существо» политики, ее принцип, основание и исток. Но политика как раз и относится к ситуации возникновения некой группы, нарушающей принцип разделения сообщества («часть, лишенная места») и одновременно представляющей все сообщество («часть, идентичная целому»).

 

«Столкнувшись с немыслимым политическим пересечением равного и неравного, программа политической философии (или, вернее, политики философов) определяется как достижение истинной сущности политики, лишь внешнее подобие которой создает демократия»^[43].

 

На наш взгляд, в поздних текстах Альтюссера, начиная с его анализа Макиавелли, «практика» предстает чем-то близким «политике» Рансьера. Оба эти понятия воплощают вызов философии. Как и политика для Рансьера, практика для Альтюссера несводима к текущей ситуации, не является ни ее истиной, ни ее неизбежным будущим. Он настаивал, иногда говоря от лица Макиавелли, иногда – от лица Маркса, что практика – всегда «нечто новое».

Это неожиданное пересечение свидетельствует о том, какой огромный путь прошел Альтюссер, учитывая, что радикальный разрыв с позициями, характерными для него еще в начале 1970-х годов («Ответ Джону Льюису»), послужил началом всего теоретического проекта Рансьера; без преувеличения можно сказать, что его самостоятельное мышление развилось именно из критики альтюссерианства.

В то же время политическая мысль Рансьера, исключающая структурный анализ, «вопросы тенденции, возможности, союза, стратегии, подготовки и так далее»^[44], столкнулась с невозможностью подлинного развития, в то время как поздние работы Альтюссера, по-видимому, намечают выход из этого тупика. В его текстах проступают контуры альтернативной стратегии ангажированного анализа, чуждого иллюзорных крайностей «теоретицизма» и «классовой борьбы в теории», эйфории и меланхолии в отношении теории и ее роли в «действительном движении, уничтожающем теперешнее состояние»[45].