[стр. 228 - 245 бумажной версии номера] 

 

Сурен Тигранович Золян (р. 1955) – ведущий научный сотрудник Института философии, социологии и права Национальной академии наук Армении, автор книг по семиотике и поэтике поэтических и политических текстов.

[1]

 

«Я слово позабыл, что я хотел сказать.

[…]

И мысль бесплотная в чертог теней вернется».

Осип Мандельштам

 

Между поэтикой и политикой

Поэтов и политиков принято противопоставлять: первые созданы «не для житейского волненья», вторые же «малодушно погружены в заботы суетного света». Между тем предназначение и поэзии, и политики – это не описание мира, а его конструирование. И те и другие – мифотворцы, и различаются не столько сами произведения, сколько их функция и предназначение. Как известно, Платон назвал поэтов «лжецами», «подражателями призракам» и предложил изгнать их из государства. Впрочем, он сделал примечательную оговорку: некоторые «лживые» тексты тем не менее можно разрешить, если они служат некой «правильной» цели. Поэтов следует изгнать не за то, что они «лжецы», а потому, что их «мифы» расходятся с «разрешенными». Только правители-философы имеют монополию на мифотворчество:

 

«Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя прибегать. [...] Если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина, он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль»[2].

 

Как мы видим, уже у Платона ясно выражена мысль о том, что политическая целесообразность (действия «для пользы своего государства»), а не истинность оказывается критерием приемлемости высказывания. Политическая целесообразность – одна из основных характеристик политического дискурса в целом. Язык в политической функции может обладать различными лингвистическими и семиотическими характеристиками, но прежде всего это прагматическое отношение между текстом и властью: «Когда речь идет об оказании какого-либо воздействия на сферу власти, можно говорить о политической функции языка»[3]. Любой текст может быть использован в политической функции, если оказывается так или иначе соотнесенным с властью (например, лермонтовское «На смерть поэта»), и перестает ее выполнять, потеряв подобную связь (например, речи Цицерона). Именно подобные совпадения показывают принципиальную разницу между поэтическим и политическим вымыслом. Ленин выписал из Людвига Фейербаха: «Искусство не требует признания его произведений за действительность»[4]. Политика, напротив, настаивает, что ее «произведения» и есть действительность. Соответственно, в политике сам дискурс (не обязательно вымысел, но не обязательно и «действительность») занимает место действительности.

Мнение о том, что политики – лгуны, может быть доказано многочисленными фактами, но тем не менее «лживость» не может рассматриваться как важнейшая семантическая характеристика политического дискурса. Подобный подход упрощает дело: тогда бы политикам просто никто не верил, и тем самым их дискурс был бы обречен на коммуникативную и политическую неудачу. Несмотря на кажущуюся простоту, в политическом дискурсе вырабатываются достаточно изощренные приемы, позволяющие путем риторических операций описывать желаемое или требуемое как действительное, совместить прескрипцию и дескрипцию. Безусловно, описанное Оруэллом «двоемыслие», способность «говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить, [...] отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь»[5], – одно из проявлений маскируемой многозначности, или, точнее, семантической многогранности, политического дискурса, когда текст допускает несколько интерпретаций и тем самым может быть одновременно и соответствующим действительности (истинным), и ей не соответствующим (ложным). Так, между поэтическим и политическим дискурсами устанавливается сходство второго порядка, когда используются те же приемы, та же семантическая техника, – но и в этом случае прагматический эффект оказывается принципиально отличным.

Примеров вышеописанного множество, мы же сконцентрируемся на одном из них – на заявлении президента США Барака Обамы от 23 апреля 2015 года, посвященном 100-летию геноцида армян (Обама использует термин Meds Egern, о котором будет сказано ниже). Дискурс Обамы об армянском геноциде, помимо буквального смысла, содержит и ряд имплицитных смысловых структур, которые основаны на комбинации таких поэтических приемов и тропов, как интертекстуальность и метонимия. Последнюю можно скорее определить как метонимическую ошибку-обмолвку – прием, известный в поэзии, в частности, в поэтике Осипа Мандельштама[6]. Так, когда мы читаем:

 

«Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена –

Не Елена – другая, – как долго она вышивала?»,

 

то «правильное» имя Пенелопа реконструируется на основе лежащего в основе интертекста («подтекста»). Сам поэт указывает на свою «ошибку»: «не Елена – другая», имени которой поэт «не помнит». Благодаря этому возникает многоликий образ героинь греческого эпоса – будучи упомянутым, пусть и в отрицательной грамматической конструкции, имя Елена вводит и эту героиню. Так возникает соотнесенность между Еленой и Пенелопой. Но в том же стихотворении есть другая «ошибка»: в гомеровский эпос переносится миф о золотом руне, где Ясон заменяется Одиссеем, Колхида преобразуется в Тавриду (соответственно, «хозяйка» ассоциируется уже и с Медеей).

Тем самым возникает причудливая многослойная композиция различных референтных и интертекстуальных связей, Крым преобразуется в Тавриду и в то же время в Итаку и Колхиду, а хозяйка дома (Вера Судейкина) преображается в героиню мифов. Первая, подчеркнуто биографическая, «бытовая» строфа ретроспективно получает «эллинскую» реинтерпретацию. Подобные двуплановость и метонимические обмолвки позволяют произвести и противоположное путешествие: от греческой мифологии к биографическим реалиям (так, Пенелопа пряла, тогда как вышивала «хозяйка», Вера Судейкина)[7]. Похожие приемы можно обнаружить и в этом заявлении Барака Обамы.

 

Предыстория: формирование жанра

Но начнем с историко-культурного и политического контекста заявления Барака Обамы 2015 года. Существует целая традиция ежегодных заявлений президентов США в канун 24 апреля в связи с геноцидом армян 1915 года[8]. Подобный дискурс мы предлагаем назвать «уклончивым» или же «маневрирующим» – в нем события описываются посредством многозначных языковых выражений, которые допускают различную интерпретацию, в нем ничего не отрицается, но ничего и не утверждается. Основная цель – прямо не отрицая факта геноцида, уклониться от его признания. Этот тип высказывания формируется в американском официальном дискурсе начиная с 1980-х годов, а со времени президентства Билла Клинтона он становится традиционным. Эта причудливая комбинация неотрицания и непризнания – результат того, что президенты США вынуждены балансировать между двумя точками: между следованием объективным фактам и поддержанием союзнических отношений с Турцией. Более того, нынешние лидеры США не могут игнорировать позицию своих предшественников и заявлять нечто, идущее вразрез с принятыми ранее официальными документами.

Правительство США и американское общество с самого начала событий 1915 года обладали информацией о происходящем в Турции. Депеши послов и консулов США – одно из важнейших свидетельств происходившего в то время; в них прямо говорится, что власти Османской империи намерены полностью уничтожить мирное армянское население. Хорошо известна позиция Вудро Вильсона и Конгресса США, осуждавших эти преступления, требовавших компенсации для их жертв и наказания для их организаторов. Однако в период «холодной войны» в силу понятных причин тема геноцида армян официально не поднималась – вплоть до конца 1970-х, когда ввиду возросшего давления со стороны армянской общины к ней спорадически обращаются Джимми Картер, Рональд Рейган и Джордж Буш-старший. На встрече с представителями армянской общины в 1978 году Картер подробно говорит о совершенных преступлениях, перечисляет признаки геноцида и даже выражает возмущение тем, что не было «Нюрнбергского процесса». Но самого слова «геноцид» он не произносит. Следующее обращение носит уже официальный характер. Дискурс без слова Джимми Картера Рональд Рейган заменяет на слово без дискурса: в своем заявлении от 22 апреля 1981 года, посвященном жертвам Холокоста, он произносит слово «геноцид» («Подобно геноциду армян перед этим». – Здесь и далее перевод наш) – но упоминая о нем только как о предшествующем Холокосту событии[9]. В качестве отдельного официального текста эта тема впервые возникает в связи с 75-летней годовщиной геноцида в 1990 году. Джордж Буш-старший выступил со специальным обращением; оно определило и официальное название ставших впоследствии традиционными подобных обращений (Armenian Remembrance Day, Армянский день поминовения), и их тематику и семантику. Как и Картер, Буш-старший перечисляет характеристики геноцида («ужасающие массовые убийства», «пострадавшие в 1915–1923 годах от рук правителей Османской империи»; «семьдесят пятая годовщина массовых убийств»; «более миллиона армян оказались жертвами преступления против человечности»; «бесчеловечные акты»), но уклоняется от произнесения самого термина. Главная тема его заявления, что также было затем повторено его преемниками, – это не столько события 1915 года, сколько отношение США к армянам – как в прошлом, так и в настоящем, и будущем; из пяти абзацев этому посвящены четыре.

С 1994 года, после конца «холодной войны» и по мере дальнейшего усиления политического влияния армянской общины в Соединенных Штатах обращение к теме геноцида армян становится регулярным. Некоторые политологи считают Билла Клинтона «первым президентом эпохи постмодерна»[10]; однако, если судить по текстам его официальных выступлений, это не так: они построены в строгом соответствии с правилами традиционной риторики. Все восемь заявлений Клинтона о событиях 1915 года имеют единую структуру и могут быть рассмотрены как незначительные вариации одного и того же текста-инварианта. Они состоят из следующих шести блоков:

1. Описание совершаемого речевого акта;

2. Описание упоминаемого исторического события 1915 года;

3. Вклад армян и Армении в американскую жизнь;

4. Связанное с Арменией главное текущее политическое событие;

5. Позиция США, соответствующие обязательства и обещания;

6. Заключение (пожелания президента, соотнесение главных тем и их обобщение).

Созданная Клинтоном структура подобного текста (и даже лексикон) в дальнейшем были использованы Джорджем Бушем-младшим. Оба президента проработали на своем посту два срока, так что по поводу событий 1915 года каждым были опубликованы по восемь заявлений. Основной словарь почти одинаков, а незначительные различия имеют отношение в частоте употребления синонимичных выражений. Единственное нововведение Буша-младшего – дважды сделанная им отсылка к армянскому дискурсу памяти о 1915-м: «Many Armenians refer to these appalling events as the “great calamity”» («Многие армяне говорят об этих ужасающих событиях как о “великом бедствии”»). Таким образом, на английском языке воспроизводится труднопереводимое армянское именование событий 1915 года «Մեծ եղեռն» (Mets / Meds Egern), аналог еврейского «Шоа». Семантика официального дискурса американских президентов по этому вопросу воспроизводит американскую официальную позицию, характерную для 1920-х годов. Другая важнейшая черта этих текстов – неупотребление термина «геноцид», вместо которого используются другие выражения, говорящие примерно о том же самом, но не представляющие собой международно признанного юридического термина («массовые убийства», «резня», «преступление против человечества»). Хотя обращения американского президента не влекут за собой каких-либо формальных официальных последствий, тема геноцида армян фактически подменяется темой армяно-американских отношений.

 

Сенатор Обама о геноциде армян

Ситуация президента Барака Обамы оказалась осложнена тем, что, будучи сенатором, он был активным сторонником признания геноцидом событий 1915 года и критиковал республиканскую администрацию за то, что она следовала негласному табу на использование этого термина. В 2006 году Обама публично выразил свой протест тогдашнему государственному секретарю США Кондолизе Райс в связи с увольнением посла США в Армении Джона Эванса – тот, будучи в США, осмелился во время встречи с представителями армянской общины произнести слово «геноцид» (письмо от 28 июля 2006 года)[11]. Сенатор-демократ Обама резко реагирует на то, что республиканская администрация позволяет себе увольнять служащих, осмелившихся назвать вещи своими именами:

 

«Геноцид армян в 1915 году – это не “голословное обвинение”, “личное мнение” или “точка зрения”. Это – подтверждаемый огромным количеством исторических свидетельств надежно документированный факт».

 

В поддержку подобной позиции он приводит ряд аргументов, которых Кондолиза Райс не могла бы оспорить, поскольку почти все они основывались на официальных документах самого госдепартамента. Об этом эпизоде сенатор Обама вспомнит через два года, будучи уже кандидатом в президенты. В своем послании армянской общине США он среди прочих вопросов уделяет большое место геноциду как угрозе всему человечеству:

 

«Будучи сенатором, я решительно поддерживаю принятие резолюции о геноциде армян, а как президент я признáю геноцид армян. [...] Америка достойна лидера, который правдиво говорит о геноциде армян и решительно реагирует на все геноциды. Я намерен быть именно таким президентом»[12].

 

Президент Обама о геноциде армян

В нашу задачу не входит политический анализ внешне- и внутриполитических причин позиции Обамы по интересующему нас вопросу в годы его президентства. Ограничимся лишь констатацией: традиция табуирования слова «геноцид» оказалась сильнее предвыборных обещаний. Обама не нарушает их – и даже от них не отказывается. Он уклоняется от их выполнения. Это приводит к тому, что Обама видоизменяет дискурс своих предшественников. Сохраняя формальную структуру основанного на канонах традиционной риторики дискурса Клинтона, Обама создает амбивалентный текст. Это дает возможность – не произнося слово «геноцид» – считать, что он не отказывается от своих взглядов. Этот новый дискурс по поводу проблемы геноцида армян все более сближает политические тексты с художественными. Попробуем наметить основные точки такого сближения.

а) Текст обращен к различным адресатам, каждый из которых может по-разному интерпретировать его в соответствии со своими ожиданиями, создавая различные интертекстуальные структуры. Можно выделить трех основных адресатов: 1) армянскую общину США, настаивающую на признании геноцида; 2) всех, кто избегает признания геноцида, но и не отрицает его как исторического факта (США, часть международной общественности); 3) Турцию, которую имплицитно предупреждают о возможности признания геноцида. Обращения допускают различные интерпретации, которые могут противоречить друг другу, но тем не менее быть совместимыми с исходным текстом.

б) Амбивалентным оказывается и образ говорящего (I/We), постоянно происходят переходы между позициями «Обама-президент» и «Обама-личность».

в) Подобная раздвоенность говорящего позволяет Обаме, с одной стороны, декларировать верность собственным взглядам, но не уточнять, что именно понимать под ними. Всякий раз он воспроизводит одно и то же выражение: «Я последовательно подтверждаю мой взгляд на то, что произошло в 1915 году»[13]. И если произнесенное впервые оно отсылало к предыдущим высказываниям сенатора Обамы в 2008 году, то впоследствии оно должно восприниматься как отсылка к предшествующему ему заявлению президента Обамы, где подобная определенность отсутствует. Это позволяет Обаме избежать прямых номинаций, место которых занимают интертекстуальные отсылки. Всякий раз он заявляет о верности своим взглядам и в то же время прямо не соблюдает своих обещаний.

г) Ситуация описывается косвенными и многозначными лингвистическими средствами; описание заменяется общими оценками или выражающими эмоциональное отношение непредметными лексическими единицами; отсутствует указание на последующие действия, следующие из данного речевого акта.

д) Используются незавершенные смысловые структуры (без указания агента, причины и тому подобное), однако представлены все необходимые лексические единицы, хотя и не в тех синтаксических позициях. При минимальных семантико-синтаксических преобразованиях имплицитную семантику можно преобразовать в эксплицитный текст – например, переведя предложение из пассивной формы в активную, тем более, что прямо не названный агент действия легко восстанавливается, он «скрыт» в обстоятельстве времени: «1,5 миллиона армян были истреблены или прошли маршем смерти в последние дни Османской империи => Османская империя в свои последние дни [истребила или послала пройти маршем смерти] 1,5 миллиона армян»[14]. Другая возможная смысловая реконструкция: «Наследие армянского народа... – это победа над теми, кто пытался их уничтожить», – стало быть, существовали неназванные организаторы спланированного преступления. Получается, что из имеющихся слов можно составить новый текст, найдя более приемлемую синтаксическую форму.

е) Текст строится как многозначный, допускающий различную интерпретацию, в нем используются различные коды и даже языки. Он осциллирует между высказанным и невысказанным, между многозначностью и отсутствием значения. Ключевым словом оказывается одно из наиболее частотных, но никак не объясняемое Meds Egern – транслитерация латиницей армянского наименования геноцида 1915 года. Для армянской аудитории это сигнализирует о полном принятии ее точки зрения, но одновременно для остального мира оказывается не наделенным каким-либо смыслом знаком[15].

ж) Статистический анализ лексики и семантико-синтаксический анализ позволяют выявить подмену глубинной темы ежегодных заявлений Барака Обамы. В научной литературе уже отмечалась такая особенность стиля Обамы, как автобиографизм, сближающий его с художественными текстами[16]. Если для предшественников Барака Обамы главной темой были армяно-американские отношения, то здесь ею становится сам Обама. Он описывает собственные действия и сопутствующие им обстоятельства (контекст, время, адресат, цели, мотивы), свою «философию истории», что он считает правильным и чего он ожидает от армян и турок. Основной оказывается идея, допускающая самые разнообразные конкретизирующие интерпретации:

 

«Я заинтересован в достижении полного, честного и справедливого признания фактов. Лучший способ для достижения этой цели – если армяне и турки уже сейчас будут рассматривать факты прошлого как часть их усилий по продвижению вперед»[17].

 

Эта мысль, высказанная уже в первом заявлении (2009), постоянно повторяется в последующих.

В целом описание коммуникативного события (само обращение Обамы) вбирает в себя описание того, чему оно посвящено (события 1915 года). Обама занимает центральную роль, он управляет всеми тремя основными описываемыми им процессами: вместе с армянами и американцами он помнит о Меds Egern; вместе с армянами он вовлечен в процесс примирения с турками; вместе с американцами он признает темные страницы истории Америки. Подобная многоликость позволяет Обаме уклониться от выполнения своего предвыборного обещания: оно не отрицается, но оказывается фактом его личной биографии, почему и может быть «заслонено» его новым приоритетом (задачей армяно-турецкого примирения). События 1915 года из исторического факта становятся личной «точкой зрения», «видением» самого Обамы – то есть тем, против чего он выступал в вышеупомянутом письме к Кондолизе Райс.

Таковы основные характеристики заявлений Обамы по поводу событий 1915 года – с 2009-го по 2014-й. Приверженность президента (и его спичрайтеров) некоторым принципам «постмодернистского письма» была замечена его оппонентами еще в бытность Обамы кандидатом в президенты[18], не говоря уже о последующем периоде[19]. Можно даже говорить о создании нового типа «двоемыслия», что позволяло Обаме одновременно оставаться верным своим обещаниям и в то же время уклоняться от них – создав текст, прочитываемый одновременно в нескольких контекстах, в каждом из которых он оказывается «по-своему правильным». Однако, повторяясь каждый год, текст Барака Обамы теряет креативный и перформативный потенциал, застывая как ритуал. Говорящий из автора становится знаком самого себя – актером. Так происходит «иллокутивное самоубийство», если воспользоваться термином Зено Вендлера[20]. Вероятно, это было осознано и самим Обамой. В своем последнем заявлении (2015) он, сохраняя верность своему принципу балансировать между высказанным и невысказанным, находит новые семантические средства. Он усиливает принцип построения политического дискурса средствами поэтики и создает текст, адекватная семантизация которого требует привлечения техники интертекстуального анализа художественного текста.

 

Последнее слово Барака Обамы о «геноциде армян»

Заявление от 23 апреля 2015 года[21] существенно отличается от предыдущих. Усиление содержащихся ранее тенденций приводит также и к качественным различиям. Суммирование нововведений создает параллельное основному тексту новое сообщение. Выделим те моменты, которых не было в предыдущих заявлениях. Первый абзац, формально повторяя все предыдущие обращения президентов, содержит три до этого не встречавшихся компонента:

 

«В этом году мы отмечаем столетие Меds Egern, первого из массовых злодеяний XX века [здесь и далее курсив мой. – С.З.]. Начиная с 1915 года армянский народ Османской империи был депортирован, подвергся массовым убийствам, был отправлен идти маршем смерти. Его культура и наследие на его древней родине были уничтожены. В обстановке ужасающего насилия, от которого пострадали все стороны, погибли полтора миллиона армян».

 

«Османская империя» впервые используется здесь не в качестве обстоятельства времени или места, как в предыдущих заявлениях президентов по этому вопросу («в последние дни Османской империи»; «массовые убийства 1915 года в Османской империи»), а в политическом смысле – как государство, чьими гражданами были жертвы. Крайне существенно и указание, что результатом преступления оказалось уничтожение культуры и наследия на исторической родине армянского народа[22], что также не встречалось ранее. Но самое примечательное – несколько отклоняющееся от дискурсивной традиции выражение: «первое массовое злодеяние ХХ века», что может интерпретироваться по-разному. Оно становится понятным, если проследить его интертекстуальную историю. Так, термин atrocity применительно к событиям 1915 года впервые появляется еще в 1916-м в документах Конгресса США, на которые затем ссылается Вудро Вильсон в своем обращении к Конгрессу же[23].

Остальные президенты его не использовали, тогда как у Барака Обамы слово atrocity становится основным, оно употреблено во всех его заявлениях по этому вопросу. К лексическому значению добавляется интертекстуальная семантика: оно отсылает к первым документам Конгресса США, к Вудро Вильсону, чье словоупотребление воскрешает Обама, и, наконец, это своего рода персональный маркер текстов Обамы – он единственный из современных президентов, кто его употребляет. Очевидна претензия и на новаторство, и на аутентичность номинации, и на идентификацию с президентом-гуманистом и реформатором американской внешней политики. В заявлении 2015 года это выражение несколько модифицировано. Перед нами результат интертекстуальной контаминации. Дело в том, что за несколько дней до этого (12 апреля) прозвучало заявление римского папы Франциска, где тот, повторяя в свою очередь совместное заявление папы Иоанна II и католикоса Гарегина II (2001), назвал события 1915 года «первым геноцидом ХХ века»[24].

Из двух уже ставших привычными выражений-цитат: «одно из величайших злодеяний ХХ века» (Вильсон, Обама) и «первый геноцид ХХ века» (папы Иоанн II и Франциск) – Обама создает новое: «первое массовое злодеяние ХХ века». Сам отклоняющийся характер нового выражения требует уточнения и объяснения. Оно может восприниматься как обмолвка, результат колебания при выборе между альтернативами. Поэтому в результате его осмысления должна быть восстановлена «правильная» исходная форма (вспомним мандельштамовское: «Часто пишется казнь, а читается правильно – песнь»). Но и здесь Обама верен себе: сквозь текст проглядывает «правильное» выражение, но какое именно из двух возможных, не уточняется.

Этот случай заставляет вспомнить уже упомянутое использование слова «геноцид» Рональдом Рейганом. 22 апреля 1981 года он выступил с заявлением о Холокосте, но вместе с тем упомянул события 1915 года, назвав «геноцидом армян». Но то, что у Рейгана выступает как путаница и проявление присущего этому президенту эксцентризма, у Барака Обамы становится хорошо рассчитанным приемом. У Обамы подобная «путаница» носит сознательный характер; более того, он сам оставляет в тексте следы-подсказки, по которым его «ошибка» может быть исправлена. Так, в четвертом абзаце будет упомянута «точка зрения» папы Франциска, что отсылает адресата к источнику, где он найдет «правильную» версию. Подобный прием мы встречаем и во втором абзаце: «обмолвки» одновременно являются и интертекстуальными отсылками, подсказывающими, как можно «исправить» отклоняющийся текст.

Второй абзац заявления Барака Обамы 2015 года можно считать беспрецедентным; он вводит темы, до этого ни разу не упоминавшиеся ни одним из президентов:

 

«Как только начались ужасающие события 1915 года, посол США Генри Моргентау поднял тревогу, обратившись как к правительству США, так и к османским лидерам. Благодаря подобным усилиям, стала известна правда о Меds Egern, что позже повлияло на деятельность поборников прав человека, таких, как Рафаэль Лемкин, способствовавшего появлению первого договора ООН по правам человека».

 

Впервые в подобного рода документах появляются крайне значимые имена Генри Моргентау и Рафаэля Лемкина. Но, говоря о них, Обама весьма неточен. Относительно деятельности Моргентау приведена «половина правды» – не указано, что он оставил именно те самые свидетельства о событиях 1915 года, которые и дают основания назвать их геноцидом. Именно о подобном свидетельстве писал сенатор Обама в вышеупомянутом письме к Кондолизе Райс:

 

«В то время, когда происходили убийства, работавшие в Османской империи представители госдепартамента США обратили внимание на ужасающие явления, характеризуя массовые убийства как “кампанию расового уничтожения” (посол США в Османской империи с 1913-го по1916 годы Генри Моргентау)».

 

Как видим, и здесь текст Обамы предполагает отсылку к его прежним текстам, благодаря чему и может быть восстановлена «правильная» версия. Еще нагляднее то, в каком контексте упоминается Рафаэль Лемкин, известный как создатель термина «геноцид» и основной автор-разработчик «Конвенции о геноциде» (1948). Возникает характерная для Обамы-автора ситуация то ли явной ошибки, то ли высокопрофессиональной подтасовки (он в молодости был редактором специализированного журнала «Harvard Law Review»). Напомним: первым документом ООН по правам человека принято считать «Всеобщую декларация прав человека»; день ее принятия (10 декабря 1948 года) считается Международным днем прав человека. Что касается «Конвенции о геноциде», то она не входит в список документов по правам человека[25]. Обама использует то обстоятельство, что «Конвенция о геноциде» была принята 9 декабря, на день раньше «Всеобщей декларации», но не упоминает, что в данном случае он отклоняется от общепринятого представления о первом международном документе о правах человека. «Правильную» версию мы вновь находим в ранее уже упомянутом письме сенатора Обамы к государственному секретарю Кондолизе Райс:

 

«Именно изучение истребления армян турками подвигло Рафаэля Лемкина на то, чтобы создать термин геноцид в 1941 году и добиться разработки и принятия Конвенции ООН о геноциде в 1948 году»[26]_.

 

Как видим, второй абзац есть намеренно искаженный вариант того, что некогда было написано Обамой. В случае Джорджа Буша-младшего подобное было бы воспринято как очередной «бушизм»: перепутал Конвенцию о геноциде со Всеобщей декларацией прав – дело для этого президента обычное! Но в случае Обамы действует иной принцип; «бушизмы» не совместимы с созданным им образом интеллектуала. Информированный адресат должен воспринимать это как подсказку, по которой он сможет восстановить «правильный» текст и тем самым понять, что хотел сказать – и в определенном отношении действительно выразил, хотя и не произнес, – автор.

В остальных абзацах заявления Барака Обамы 2015 года нет принципиально нового по сравнению с предыдущими подобными его заявлениями, кроме одного предложения:

 

«Мы приветствуем точки зрения, высказанные папой Франциском, турецкими и армянскими историками, а также многими другими, которые стремятся пролить свет на эту темную главу истории».

 

Это запутанная фраза отсылает к противоположным точкам зрения, высказанным непосредственно перед заявлением 2015-го. Первый источник очевиден: уже вышеупомянутая речь папы Франциска. Но неясно, что, где и когда сказали нового армянские и турецкие историки и кого из них конкретно имеет в виду Обама. Большинство турецких историков отрицают факт геноцида[27], а те немногие, кто его признает, находятся вне Турции (в самой Турции признание геноцида рассматривается как оскорбление национального достоинства и подлежит уголовному преследованию). Ни в одном из предыдущих заявлений Обамы, где содержатся призывы к диалогу и примирению между армянами и турками и постоянно звучит тема признания темных страниц истории, нет какого-либо упоминания о самих историках.

По всей вероятности, Обама имеет в виду не реальных историков, а «интертекстуальных», обитающих в виртуальном пространстве президента Турции Реджепа Тайипа Эрдогана. Здесь также действует характерный для Обамы принцип многослойной семантизации, создающий неопределенность и неоднозначность. Приветствуя факт «высказывания точки зрения» папы Франциска, Обама не мог не знать, какую бурную реакцию вызвало заявление папы у властей Турции (и лично президента Эрдогана) и как на это в свою очередь отреагировал Европарламент. Как известно, Турция отозвала своего посла, а Эрдоган выступил с заявлением, нарушающим все дипломатические нормы. Он предложил папе заниматься «своим делом»:

 

«Всякий раз, когда политики, религиозные функционеры присваивают обязанности историков, то получаются бредни, а не факты. Поэтому я хочу повторить наш призыв создать совместную комиссию историков и подчеркнуть, что мы готовы открыть наши архивы. Я хочу предупредить папу не повторять этой ошибки и осуждаю его»[28].

 

Помимо инвектив в адрес понтифика, Эрдоган повторил свой излюбленный тезис о том, что события 1915 года – это история, и поэтому заниматься ею должны исключительно историки, для чего и необходимо создать совместную армяно-турецкую комиссию. (Причем выводы, к которым должны прийти эти историки, для Эрдогана заранее ясны: «Я не позволю, чтобы исторические события были вырваны из их собственного русла и превратилась в кампанию против нашей страны и нации».) Столь оскорбительные по отношению к папе слова вызвали бурную реакцию. В частности, Европарламент счел нужным дополнить готовящуюся резолюцию еще одним пунктом, в котором он солидаризировался с Франциском:

 

«[Европарламент] высоко оценивает сообщение, сделанное Его Святейшеством папой Франциском в честь столетия со дня геноцида армян 12 апреля в духе мира и примирения».

 

Как видим, Обама вслед за Европарламентом солидаризируется с мнением Франциска и приветствует его точку зрения, но в то же время считает нужным «приветствовать» и точку зрения «армянских и турецких историков», существующих только как давняя мечта президента Турции. Здесь также действуют механизмы поэтической семантики, позволяющие предложить иные интерпретации того, как именно следует понимать «правду о Меds Egern».

Обобщая наши наблюдения по поводу заявления Обамы в 2015 году, мы видим, что все его инновации являются интертекстуальными отсылками. Рассмотренные в совокупности, они образуют некое дополнительное по отношению к основному тексту сообщение. Хотя каждая из них одновременно отсылает к нескольким источникам и может допускать различные интерпретации, но все они сходятся в одной точке и оказываются интертекстуальной метонимической заменой слова «геноцид». Рассматриваемые как единый комплекс, они выступают как смысловая структура, объединенная вокруг этого ключевого смысла и отсылающая к эксплицирующим этот смысл текстам. Так создается дополнительное по отношению к основному тексту новое сообщение.

Возникает вопрос: кто адресат этого сообщения? Безусловно, аудитория, к которой обращен текст, не в состоянии восстановить весь этот смысловой комплекс, поэтому созданный Обамой интертекст понятен только ему самому, «сверхчитателю» (super-reader), знающему все контексты и подтексты. Но в таком случае табуирование слова «геноцид» – это «авторская» проблема Обамы, он имплицитно, посредством межтекстовых связей, высказывает то, что запрещает себе эксплицитно выразить в тексте. «Обычному» адресату оставлена именно та роль, которая для него предназначена автором-сверхчитателем: понимать текст в меру своего разумения и получать удовлетворение от того, что его ожидания совпадают с его пониманием. Самому автору добавить уже нечего: в 2016 году Барак Обама почти дословно повторяет свое прошлогоднее заявление.

 

Мандельштам и Обама: сходство как различие

Очевидно сходство между проанализированными приемами, используемыми в стихотворении Мандельштама и в заявлении Барака Обамы. Но это подчеркивает и отличие их функционирования в политическом и поэтическом дискурсах, выявляя их прагматическую противоположность.

Многозначность поэтического текста допускает взаимное существование различных семантических структур, ни одна из которых не отменяет другой. Поэтому «ошибка» Мандельштама создает новую реальность, где сосуществуют Медея, Елена и Пенелопа. Даже действительность, входя в текст, мифологизируется; быт (история) становится источником нового мифа. Многозначность переносится на действительность. Так, некоторый исторический факт – посещение Осипом Мандельштамом в 1917 году в Алуште супругов Судейкиных – преобразуется в продолжение античных мифов. При интерпретации поэтического текста «ошибка» неотменяема: «не Елена – другая» не заменяется Пенелопой, а хозяйка – Медеей.

В политическом дискурсе, напротив, «ошибка» есть ошибка; она должна быть исправлена, а многозначная структура подвержена аналитическому разложению на различные интерпретации, которые не могут сосуществовать одновременно. Поэтому в случае дискурса Обамы не происходит порождения новых смыслов, поскольку один смысл нейтрализует другой. Над ним, как и над всяким политическим текстом, тяготеет судьба быть перформативом, то есть речевым актом, предполагающим определенное действие и выбор. Об этом писал еще в конце 1940-х годов Гарольд Лассвелл[29], а задолго до этого – Конфуций: «Благородный муж, давая имена, должен произносить их правильно, а то, что произносит, правильно осуществлять»[30]. Содержание перформативов не может исчерпываться самодостаточными семантическими реминисценциями. Слова Конфуция объясняют, почему сложная контаминация подвержена деконструкции. Как таковая, она существует только до момента ее интерпретации в непосредственном восприятии «простого» неинформированного адресата, а в процессе интерпретации она распадается на взаимоисключающие смысловые структуры. Поскольку «в словах благородного мужа не должно быть ничего неправильного», то всякое отклонение от «правильного» подрывает иллокутивную и перлокутивную силы высказывания. Уподобляясь не имеющему непосредственной референции в актуальном мире поэтическому, такое высказывание уже перестает быть политическим актом: «И мысль бесплотная в чертог теней вернется».

Использование принципов поэтики в политическом дискурсе не изменяет его функцию. Если даже переложить заявление Обамы 2015 года ямбом, оно не станет поэзией. Аналогично результаты приложения к ним методов анализа и интерпретации поэтического текста также окажутся в сфере действия политической функции языка и будут направлены на решение тех или иных прагматических задач. Так, применительно к текстам Обамы можно предложить известное в поэтике разграничение между двумя типами интерпретации текста: замкнутой, когда его семантика определяется исключительно внутритекстовыми связями, и открытой, когда учитываются также связи референциальные и интертекстуальные. Буквальное прочтение (учитывающее только то, что сказано) приводит к привычной для выступлений президентов США уклоняющейся, или маневрирующей, интерпретации. Прочитанные опять-таки буквально, но «по-армянски» (если адресат понимает семантику слова Меds Egern), они оказываются принятием армянской точки зрения, но только в пределах армянской аудитории. «Открытая интерпретация», она же и «глубокая», учитывает также подразумеваемое и выводимое из текста, и тогда дискурс Обамы изменяет свои характеристики и перестает быть «уклонистским» или «внутриармянским».

Так, содержащиеся в последнем выступлении ссылки не только на себя, но и на Генри Моргентау, папу Франциска и Рафаэля Лемкина дают основания обратиться к указываемым текстам и сделать явными те содержащиеся в них характеристики, которые определяют произошедшие в 1915 году события как геноцид. При такой интерпретационной стратегии текст Обамы следует рассматривать вкупе с теми, к которым он отсылает, и тогда адресат вправе интерпретировать его как признание геноцида армян.

В основе столь изощренной техники непроизнесения слова – примитивное табу. Табу есть искаженная форма семиозиса, когда абсолютизируется связь между означающим и означаемым и предполагается, что неупотребление означающего может повлиять на существование или несуществование означаемого. Табу можно преодолеть, только если выйти за границы мифа и принять историческую реальность, а от знаков и нарративов перейти к выявлению описываемых ими смыслов, фактов и событий. Действительность, в отличие от высказываний, не подлежит отрицанию. Говоря словами Обамы из ранее упомянутого письма к Кондолизе Райс, «the facts are undeniable» («факты неопровержимы»).

Для глубокого понимания текста Обамы требуется герменевтический подход, направленный на раскрытие интенции автора. Здесь нужна не деконструкция, а скорее ревитализация текстов, их следует наделить референциальной и перформативной потенцией. В расширенном и углубленном контексте, который мы попытались здесь создать, эти обращения приобретают референцию, наиболее совместимую с их семантической и интертекстуальной конструкцией.

Как знать, быть может, изменение принципов политической коммуникации приведет к появлению нового типа политических аналитиков: наряду со специалистами по геополитике, экономике и так далее появятся «аналитики-герменевтики».