Ходят упорные слухи, что образование, особенно высшее, становится дисфункциональным или уже стало таковым. Источником слухов являются жертвы этой тенденции, считающие, что дипломы не гарантируют им более высоких доходов. Работодатели жалуются на то, что этим дипломам грош цена. Есть как будто и статистические свидетельства убывающей доходности (diminishing returns) образования.

Реальность на самом деле совсем не так однозначна, как это выглядит в живущих слухами медиа. Но, конечно, за разочарованием в образовании и недовольством школой скрывается серьезная проблема «состоятельного общества» (affluentsociety Гэлбрейта), которую мы и попытаемся нащупать.

Приобретенное в школе–университете знание, как ожидается, должно быть инструментально в нескольких отношениях. Социально инструментальное знание приобщает индивида к его семиотической среде обитания. В сфере образования индивид «цивилизуются» или «социализируются», а говоря биологически, приобретает «условные рефлексы», необходимые для полноценного участия в совокупной деятельности общества – взаимодействии с другими индивидами. А также, что мне кажется особенно важным, в процессе образования человек знакомится с существующими в обществе социальными ролями (профессиями) и их релевантными свойствами (коннотациями).

Сертифицированное образование социально полезно еще в одном аспекте. Обладатель сертификата (диплома) получает статус, описываемый через понятие «социальный капитал». В этом аспекте оказывается возможным утилизировать даже самые, казалось бы, бесполезные знания. В некоторых конфигурациях общения особо ценным оказывается именно бесполезность демонстрируемого знания.

Существуют ли индикаторы для оценки эффективности нынешней школы (высшей школы) для поддержания данной функции образования? Боюсь, что таких индикаторов нет. Какая-то доля вариаций общей экономической эффективности расходов на образование приходится на адекватность-неадекватность сферы образования, взятых в этом аспекте. Можно, вероятно, судить об этой стороне эффективности школы по количеству людей, непригодных ни к какой коммуникации или (более узко) ни к какой работе (unemployable).

Надо полагать, что эконометристы такие индикаторы разработают, как только осознают их информативность. Но, пока их нет, наблюдателю приходится полагаться на интуицию. Интуитивно кажется, что нынешняя школа социальную полноценность индивидов худо-бедно обеспечивает, то есть среди ее выпускников не так уж много «асоциалов» – нонконформистов, аутсайдеров, девиантов и так далее.

Что же касается эффективности нынешней школы в поддержании авторитета образования, то тут картина совершенно хаотична. Дипломы и уважаются, и презираются одновременно. Как самими их обладателями, так и их контрагентами. Все наперебой говорят об бесполезности дипломов и при этом наперегонки их коллекционируют. Тут имеет место настоящий водоворот, где смешиваются течение и противотечение. Что, на мой взгляд, указывает на некоторую патологию общественного сознания.

Хуже всего школа, пожалуй, обеспечивает ролевую ориентацию индивидов, адекватную нуждам экономического развития. Об этом говорит, может быть, нарастающая нехватка квалифицированных работников в собственно производственной сфере – инженеров.

Но индивид должен располагать квалификацией не только как производитель, но и как потребитель. Потребительски-инструментальное знание особенно важно для расширенного воспроизводства (экономического роста) в условиях экономики потребления, характерном для «состоятельного общества», потому что потребитель продукта, необязательного для простого выживания, – ее главный агент. В потребительском обществе многие потребности, ранее латентные (подавленные бедностью), активируются, а некоторые и вообще «изобретаются». Чем сложнее цивилизация, тем «культурнее» индивид, тем богаче содержание его жизни, и тем шире и массивнее спрос, провоцирующий предложение. Повышенная образованность в этих условиях не роскошь, а средство выживания индивида, ориентирующегося на референтную группу, которая всегда располагается по меньшей мере одним этажом выше.

Эту функцию нынешняя сфера образования как будто бы поддерживает лучше всего. По той простой причине, что в нынешнем потребительском обществе необозримый «культурный фарш» может быть расфасован-упакован в любых комбинациях и огромная часть университетских программ из него и состоит.

Все это вполне тривиально. Воспитательная роль сферы образования, несомненно, фиксируется в общественном подсознании и не упоминается в разговоре, может быть, именно в силу своей самоочевидности. Но важность развития потребительских навыков («корзины удовольствий» индивида) не постулирована внятно потому, что этот смысл образования плохо осознан. Именно эти знания, между прочим, чаще всего и клеймятся как бесполезные в умственно-обывательском разговоре – что является вопиющим недоразумением. Но кажется, что эта сторона дела будет осознана без особых затруднений, как только кто-нибудь покажет на нее пальцем (что я сейчас и делаю).

Но это еще не все. До сих пор мы обсуждали возможности оценки эффективности школы в подготовке полноценного общественного индивида. Теперь мы переведем наше обсуждение в иной план – структурный. Дело в том, что сфера образования в ее нынешнем объеме и с ее нынешним содержательным наполнением поддерживает обширную зону общества, без которой последнее не могло бы воспроизводиться. Я назову ее пока зоной скрытой безработицы.

Понятие «скрытая безработица» (disguised unemployment) появилось в 1930-е годы в работах об аграрных проблемах азиатских стран. В марксизме это явление было зафиксировано, пожалуй, даже раньше под этикеткой «аграрное перенаселение». Суть явления в том, что стабильный объем производства в деревне с максимальным использованием доступных земельных и производственных ресурсов не нуждается в том количестве рабочей силы, которым располагает традиционная деревня. Поэтому трудовые ресурсы недоиспользуются. Но, хотя безработица есть, безработных нет. В условиях неизменно низкой производительности труда в сельской местности эта безработица распределяется поровну между членами сельской общины – большой и нуклеарной семьи, – потому что в примитивном крестьянском укладе не было не только возможности полностью и с пользой занять население, но и варианты иллюзорной занятости были очень ограничены из-за скудного фонда потребления.

Но скрытая безработица имеет место в любом обществе – всегда и везде. Безработица только скрывается по-разному. Разговоры о необходимости поддерживать в обществе полную занятость затемняют суть дела. Настоящая проблема не в том, чтобы ликвидировать безработицу, а в том, как ее скрыть.

Открытая безработица – это самая опасная структурная патология. Что и показал опыт раннеиндустриального общества. Обществу совершенно необходима зона, поглощающая массу «лишних людей», где у них было бы какое-то занятие, чтобы они считались находящимися «при деле» и таким образом получали бы формальное право на свой кусок общественного пирога, ощущали бы себя полезными для других и не вытеснялись бы в зону антисоциального поведения. И, чем более производительно общество, тем массивнее безработица, которую нужно скрыть, и тем шире должна быть эта зона.

К счастью, в высокопроизводительном и состоятельном обществе, где эта зона неуклонно расширяется, есть и возможности ее заполнения. Это достигается специфическим и не очень легко постижимым образом: контаминацией производства и потребления в такой деятельности, которую можно назватьтрудосуг (труд + досуг), а ее агентуру, соответственно, трудосужим классом(обыгрывая знаменитый термин Веблена). С одной стороны, в этом гибриде значительная часть потребления юридически аранжируется как производство. С другой стороны, операции на рабочем месте в ходе даже реально производительного труда (не говоря уже о его симуляции) превращается впотребление рабочего места, аналогичное использованию любого средства досуга: фитнес-клуба, плавательного бассейна, спортивной площадки, кинотеатра и театра, луна-парка.

Так вот, зона этого варианта скрытой безработицы в нынешнем «состоятельном» обществе выстраивается в сфере культуры как ресурса, а стало быть, на основе образования.

Сама школа уже есть часть этой зоны. Время, проведенное на студенческой (аспирантской) скамье, позволяет молодым людям отложить на несколько лет свое формальное трудоустройство. А если угодно, и сам процесс обучения может считаться вариантом занятости. Массу людей, в принципе, можно таким образом занимать очень долго. Время обучения до сих пор растет и растет. Чисто умозрительно современное общество может превратиться в пространство вечного студенчества. Но пока более предпочтительными кажутся (кому и почему – другой вопрос) другие конфигурации, где манипулирование знаниями можно оформить как «работу» независимо от ее реальной продуктивности.

Образ такой конфигурации наглядно представлен в знаменитом рассказе Конан Дойла «Союз рыжих». Рыжеволосому клиенту Шерлока Холмса сообщают, что некий филантроп, испытавший на собственной шкуре дискриминацию рыжих, создал фонд для их поддержки и готов ему выплачивать из этого фонда пособие. Есть только одно условие: персонаж каждый день должен приходить в условленное место и там в установленный промежуток времени переписывать том Британской энциклопедии.

Огромная масса занятых в «состоятельном обществе» трудоустроена теперь именно таким образом. Они бесконечно рассказывают друг другу, что они прочли, услышали и видели, фрагментируют и комбинируют в разных упаковках единый «текст» и переставляют с полки на полку книги в «Вавилонской библиотеке». И за все это они получают вознаграждение (под разными этикетками).

Разговоры о неэффективности школы на самом деле – лишь вершина айсберга. Сам же айсберг – кризис этой формы скрытой безработицы. Она все чаще воспринимается как паразитическая. Это восприятие очень невнятно артикулировано или даже не артикулировано вовсе, но в свой час в обществе обязательно появится демагог, который все произнесет вслух и потребует если не полной ликвидации этой зоны, то ее сжатия. Проекты, затрудняющие доступ к образованию, лежат в русле этой тенденции.

Казалось бы, на стороне этой тенденции сам здравый смысл. Но представим себе на минуту, что эта сфера исчезла. Что будет тогда с заполняющей ее человеческой массой? Чем она будет занята и как социализована?

Дележка рабочего времени по образцу сельской общины фактически практиковалась в советской экономике, где никогда не бывало «сокращения штатов». Но это оказалось неадекватно ситуации. Такой способ скрыть безработицу уместен, когда делится натуральный продукт (питание). А рабочие советских предприятий делили рабочее время и зарплату, которую потом не могли потратить одинаково эффективно. Что и было одной из причин краха советского общества.

Попытка сократить длительность рабочей недели во Франции на рубеже 1980–1990-х годов показала, как трудно теперь заставить людей работать меньше 40 часов в неделю. Вместе с тем все более распространенной становится практика неполной (part time) занятости и мелкого предпринимательства, существующего на грани доходности или даже фактически убыточного, то есть дележка рынка рабочей силы.

Пока похоже на то, что эта форма скрытой безработицы все же – эпифеномен бедности и сопутствующего ей бартера, а не богатства общества и сопутствующей ему глубокой коммерциализации семейно-потребительской ячейки. И если она сохраняется или возрождается, то это значит, что общество не богатеет или даже беднеет.

Другая форма скрытой безработицы – массовая прислуга. Этот вариант был доведен до предела и совершенства в частном производственно-потребительском модуле общества, которое Норберт Элиас называл «Höfische Gesellschaft» – «придворное» общество, где массе людей давало работу показное потребление землевладельческого класса. В этом варианте есть оттенок филантропии: большие земельные магнаты считались (и сами себя считали) обязанными давать работу другим.

Эта форма скрытой безработицы совместима с богатым и богатеющим обществом, но чревата так называемым относительным обнищанием, то есть углублением неравенства. В этом направлении общество толкает неолиберальная макроэкономическая модель, в которой поощрение концентрации потребления, как корпоративного, так и частного, то есть нарастание имущественного неравенства, считается гарантом поддержания экономического роста, выгодного для всех, благодаря «нисходящему стимулу» (trickle down effect). Процесс идет сейчас полным ходом.

Еще одна форма скрытой безработицы возникла спонтанно в ходе построения коммунизма в СССР. Это был ГУЛАГ. ГУЛАГ не входил, разумеется, в планы кремлевских идеократов. Их l’idée fix было превращение всего народа в интеллигенцию, не ведающую разницы между работой и досугом. Но в нищем и распавшемся обществе харизматическая власть, обещавшая «коммунизм», должна была как-то трудоустроить массу рабочих рук (голов), которая не вмещалась в зародышевое ядро нового общества. Пришлось скрыть массовую безработицу в ГУЛАГе.

Прецедент ГУЛАГа может повториться. В этом направлении ведут многочисленные эксперименты с превращением welfare в так называемый workfareс параллельными попытками сжатия сферы образования. В эту сторону общество может продвинуться далеко, если прекратится или хотя бы замедлится рост совокупного общественного излишка или если будет продолжена стратегия сокращения общественного долга с помощью сжатия потребления. Но богатому и богатеющему обществу этот вариант не годится, потому что нормирует на низком уровне массовое потребление. Что и показал советский опыт. Из спасательного круга голодный ГУЛАГ превратился в камень на шее.

Все названные формы скрытой безработицы отягощены социальным расслоением. Для тех, кто считает нормой общественной жизни неравенство, это несущественно или даже к лучшему, во всяком случае пока не ведет к масштабному гражданскому неповиновению. Но те, кто предпочитает равенство, будут этим недовольны. Значит ли это, что им следует бороться за сохранение нынешней преобладающей пока формы скрытой безработицы? Представляет ли «союз рыжих» реальную альтернативу «челяди» и «зэкам»? Как бы мы ни оценили экономическую эффективность «союза рыжих», есть ли основания полагать, что эта форма скрытой безработицы более эффективна в плане прав человека, чем другие?

Не похоже. Конечно, образованность как сословное достоинство в прошлом уравнивала грамотеев с другими сословиями в социальном космосе, где за каждым сословием были закреплены свои достоинства. И, как бы ни было трудно получить образование, оно не было сословной привилегией.

Отсюда – репутация образования как уравнителя возможностей. Но оно оправдывает свою репутацию только до тех пор, покуда обладатели «родословной», «богатства» и «образования» сами способны к самоуважению, пользуются одинаковым престижем друг у друга и не обнаруживают склонности прибирать к рукам чужие достоинства.

Можно думать, что общество приблизилось, целеустремленно или ситуативно, к этому идеалу на какое-то время в Средневековье. Дворяне и купцы сами не претендовали на образованность и во всяком случае не бравировали ею как достоинством, а грамотеи не очень рвались к богатству.

Но это статусное равновесие было очень зыбко и с началом модерна было окончательно разрушено. Обострилась конкуренция статусных достоинств друг с другом за первенство в иерархии. И эта конкуренция все никак не могла (и не может до сих пор) привести к окончательному результату. Усилилась тенденция к аккумуляции всех трех престижных ценностей в одних руках. В ходе индустриализации быстро обнаружилось, что образование может быть денежно доходным, а богатые имеют гораздо более легкий доступ к ресурсу «образования».

И тогда борьба за право на образование стала одним из главных фронтов классовой борьбы. По некоторому многозначительному совпадению она оказалась и самой необходимой, и самой перспективной для бедных и слабых, потому что одновременно с развитием производительных сил росла потребность общества в грамотных.

Победа нижнего слоя общества на этом фронте была внушительной. Но оказалась иллюзорной. Дело в том, что сфера образования имеет ярко выраженную и неустранимую вертикальную структуру. Хотя бы потому, что объем и сложность знания неуклонно растут, а пределов этому росту не видно.

Поэтому, когда равенство устанавливается на одном уровне образованности, этот уровень теряет статус. Статус перемещается на более высокий уровень образованности. Стало общедоступно начальное образование – обнаружилось, что нужно сделать общедоступным среднее. Потом – высшее. Но и высшее образование оказалось вовсе не равноценным. Университетское образование было изначально и имманентно иерархизировано. По двойной шкале: по коммерческой и по статусной выгодности дипломов. В самом конце ХХ века там, где эта иерархия размылась, была даже поставлена специальная цель – вернуться к этой иерархии и культивировать «элитарные» университеты (например, в Германии, а теперь в России).

Нет, если мы настаиваем на равенстве, мы должны свыкнуться с тем, что расширенная сфера образования не очень-то функциональна в смысле социального уравнивания, а, пожалуй, даже дисфункциональна именно по этому критерию. Оформление скрытой безработицы на основе общедоступного образования просто переводит неравенство на новую ресурсную базу. И не очень-то ясно, будет ли легче выскочить из этой ловушки неравенства, чем из тех, в которые общество попадает, скрывая свою безработицу каким-либо иным образом.

Те, кого это по морально-нормативным соображениям не устраивает, должны не выбирать между разными формами скрытой безработицы, а шагнуть за пределы этого выбора. Например, осуществить переосмысленный вариант открытойбезработицы. Для этого нужно оторвать фонд социального страхования от формальной занятости. То есть гарантировать некоторый нормированный доход всем и каждому, независимо от того, хотят ли они искать себе место в рамках формальной сферы занятости или не хотят. Как своего рода отступные за отказ от участия в конкуренции на рынке. Такой доход будет доходом не по труду, а по потребности. В надежде на то, что получатели этого дохода потратят его с толком для себя и для общества, даже если им за это не будет положено никакое дополнительное вознаграждение. Зону такой открытой безработицы можно, если угодно, считать сырой заготовкой «коммунизма». Коль скоро в ней ожидаетсяметаморфирование безделья в свободный творческий труд, что и предполагает утопический компонент марксизма.

Трудно сейчас понять, какая агентура будет этот вариант политически поддерживать. Казалось бы, это должен сделать как будто возникающий в этой зоне «культур-пролетариат». Как ни странно, в левоцентристских кругах эта траектория не вызывает сейчас никакого интереса. Они застряли в попытках сохранения доступного образования как компонента welfare, разрушаемого теперь могучими силами самого разного рода в неблагоприятных для него макроэкономических обстоятельствах (государственный долг и вялый экономический рост). Идея гарантированного дохода обсуждается в кругах радикальных либералов, но тоже на периферии самого либерализма. Неолиберальный истеблишмент ее боится. За эту идею могли бы ухватиться остатки чисто коммунистического движения, но, кажется (я могу быть плохо осведомлен), это до сих пор им не пришло в голову.

Объясняется это просто. Трудности в осуществлении этого варианта неимоверны – что правда, то правда. Очень велик также риск, что получатели нормированного социального дохода вовсе не проявят особой склонности к труду и творчеству. Не исключено, что, как бы ни была красива эта идея, ей так никогда и не суждено состояться. В этом случае встает вопрос: какая форма скрытой безработицы возобладает если не навсегда, то надолго?

Если же доверять логике марксистской историософии, то движение в эту сторону будет продолжаться так или иначе. Как бы ни было нам трудно разработать конкретную стратегию движения в этом направлении, жизнь найдет пути к этому. Тогда вопрос в том, через какой именно вариант скрытой безработицы общество имеет больше шансов выйти к новой перспективе – в зону субсидированной свободы.

Иногда кажется, что столбовая дорога социогенеза в этом (марксистском) смысле лежит через скрытую безработицу, поддерживаемую на основе системы образования. Но тут надо быть осторожным. Переносимое в нее имущественное неравенство в комбинации с запутанной стратификацией делает ее структурно очень инертной.

Помимо этого, она может обанкротиться, открыв дорогу дворцовой модели или ГУЛАГу, если не будет соблюдена оптимальная пропорция между накоплением и потреблением в обществе. Эта пропорция обязательна независимо от того, каков модус сочленения производства и потребления. Ее только труднее нащупать в обществе, где производство и потребление срослись, как сиамские близнецы, в единый «трудосуг».

Но и в том и в другом случае выбор между разными версиями зоны скрытой безработицы на самом деле и есть сейчас главный выбор «состоятельного» общества.

С этим выбором связаны и предстоящие перестройки сферы образования, будь то самокорректировки или реформы, навязанные извне: организационная реконструкция, обновление технологии учебного процесса, перемены в содержании учебных курсов, в длительности обучения и так далее. Все эти параметры сферы образования должны быть адекватны форме скрытой безработицы, которая будет обществу суждена или им выбрана.

Насколько велика сейчас у «состоятельного» общества свобода выбора между «союзом рыжих», манориальным двором и ГУЛАГом, сказать трудно. Но какая-то свобода выбора есть, потому что она есть везде и всегда.

Это очень ответственный выбор. Потому что, выбирая форму скрытой безработицы, агентура выбора выбирает уклад, общественный строй. На сегодня. На завтра. Надолго. Может быть, на очень долго.