Йорам Горлицкий (р. 1963) – профессор политологии Школы социальных наук Манчестерского университета.

 

Доверие – дразнящий термин[1]. Определить обозначаемое им явление нелегко, наблюдать его тоже трудно, но тем не менее это понятие используют чрезвычайно широко. Одна из сложностей, связанных с доверием, состоит в том, что, чем более изощренным является даваемое ему определение, тем сложнее подобрать для него эмпирическое наполнение[2]. Те, кто занимается изучением доверия, зачастую вынуждены идти на компромиссы. Сказанное еще более верно в тех случаях, когда предметом исследования выступает закрытое общество, каким был Советский Союз почти на всем протяжении своего существования. Из-за суровой цензуры и почти полного отсутствия социологических исследований советское общество практически не оставило систематических данных, которые принято использовать при изучении доверия. В этой статье я выдвигаю предположение о том, что догадки, к которым подталкивает анализ доверия в советской системе, позволяют сделать некоторые методологические выводы. По моему убеждению, постижение механизмов «доверия» и «недоверия» позволяет высветить меняющуюся природу политических взаимоотношений, которая не открылась бы в том случае, если мы ограничились бы изучением исторических источников, не выходя за пределы их собственного языка. В своей работе я сосредоточиваю внимание на конкретном историческом периоде, находящемся на стыке последних лет жизни Сталина и первых лет после его смерти, когда смена парадигмы доверия среди политических лидеров стала, как мне представляется, свидетельством подспудной трансформации всей политической практики.

Обращение к проблематике доверия в рамках советской системы стимулируется новейшими тенденциями в развитии этого концепта. На протяжении двух последних десятилетий мы были свидетелями значительного сдвига, затронувшего интерес к феномену доверия в гуманитарных и социальных науках, выразившегося, в частности, в уточнении взаимосвязи между доверием и принуждением. Еще совсем недавно социальные теоретики подчеркивали значимость для доверия таких феноменов, как свобода и возможность выбора, доказывая его несовместимость с принуждением. В одной из важнейших статей о доверии Диего Гамбетта, например, представляет доверие в качества «средства соотнесения собственной свободы со свободой окружающих», относя принуждение, наряду с обещаниями, обязательствами и договоренностями, к тем видам деятельности, которые «преодолевают рамки доверия», поскольку налагают жесткие ограничения на действия, доступные партнерам[3]. В Советском Союзе, особенно при Сталине, принуждение было широко распространено, а свобода большинства людей жестко ограничивалась, и в указанном плане эта страна кажется не слишком подходящей для изучения феномена доверия. Однако недавно взаимоотношения между доверием и принуждением подверглись переоценке. Некоторые исследователи начали находить элементы доверия и в асимметричных властных отношениях[4]. Другие занялись анализом понятия «принудительного доверия», предполагающего, что некоторые разновидности доверия могут возникать в качестве реакции сообществ на внешнее принуждение[5]. Наконец, недавно оформилось свежее исследовательское направление, которое исходит из того, что именно в тех средах, где доминирует принуждение, и рождаются наиболее интересные формы доверия. В качестве наиболее показательного примера приводится криминальный мир[6]. В свете сказанного возобновление поисков тех или иных признаков доверия в сталинском Советском Союзе предстает вполне обоснованным шагом.

Если мы собираемся использовать доверие как инструмент сравнительного анализа, то нам нужно начать с определения основных понятий. В данной работе под доверием понимается обоснованное ожидание человеком того, что другой человек будет готов к кооперации в определенных ситуациях, условия которых нельзя заранее предвидеть[7]. Для оформления доверия очень важны основания, на которых зиждется такое предвосхищение. Если я полагаю, что кто-то будет сотрудничать со мной просто потому, что наши интересы совпадают, то все, чем я располагаю, – это всего лишь ожидание, которое едва ли стоит называть доверием[8]. Для того, чтобы перерасти в доверие, это ожидание должно опираться на нечто большее, нежели простое сходство интересов. Чаще всего доверие базируется на текущих личных отношениях, высоко ценимых сторонами. Такие отношения обычно обладают чертами, благоприятствующими генерированию доверия, например, глубоким знанием своего партнера или мотивов, поддерживающих доверие. Примеры доверия, которые рассматриваются в настоящей работе, относятся именно к такому виду[9]. Учитывая ту несомненную значимость, которую в сталинском Советском Союзе играло недоверие, этот концепт также потребует определенной проработки. Возможно, наиболее важным пунктом, касающимся недоверия, является констатация того, что между ним и доверием наблюдается «асимметрия». Иначе говоря, недоверие нельзя считать простой противоположностью доверия[10]. В то время как доверие, как правило, коренится в личных отношениях, недоверие допустимо и без их учета, ибо не доверять можно не только исходя из каких-то личных оснований, но «в принципе»[11]. В одном из смыслов, однако, недоверие служит прямой антитезой доверия. Поскольку доверие основано на личных отношениях, появление признаков недоверия можно воспринимать в качестве сигнала того, что такие отношения подошли к концу.

 

Доверие и недоверие при Сталине

В контексте сталинской эпохи проще говорить о недоверии, чем о доверии. Во-первых, из-за жесточайших репрессий и повсеместного шпионства советские граждане жили в постоянном страхе. Фактор страха играл здесь настолько значительную роль, что, по мнению некоторых ученых, только после полного пересмотра нынешних трактовок доверия это понятие можно приспособить к специфическим условиям «тоталитарных» обществ. Страх при тоталитаризме был не столько «единичной и конкретной эмоцией», сколько «глубокой и всеобщей этической установкой». Соответственно, «политическое доверие понималось не в терминах “калькуляции рисков”, как было принято в западных демократиях, но как противоположность страху и террору»[12]. И действительно, одной из определяющих черт сталинского общества стала подмена привычной для западных демократий социализации доверия «социализацией недоверия»[13]. Согласно такому взгляду, доверие было вытеснено на периферию, в то время как недоверие, покоящееся на всеобщем страхе и подозрительности, доминировало повсюду.

Подобный подход проблематичен в двух отношениях[14]. Во-первых, в советском государстве, несмотря на все его недостатки, фиксировались настолько высокие уровни кооперации, что списать его со счетов как показательный пример всеобъемлющего и абсолютного недоверия просто невозможно. И, хотя некоторые сегменты такого сотрудничества действительно базировались на институциональном принуждении, другие основывались на межличностном доверии. Во-вторых, хотя признаки доверия в этой системе малозаметны, их все же можно обнаружить, особенно если знать, где их стоит искать. Определенные подсказки на этот счет можно найти в материалах «Гарвардского проекта» 1940-х – начала 1950-х годов, предполагавшего интервьюирование эмигрантов, которые покинули Советский Союз вскоре после войны. В написанной на его основе работе Джозефа Берлинера, посвященной «блату», выдвигается предположение о том, что некоторые формы доверия в СССР могли возникать из повседневного делового взаимодействия между чиновниками, занимавшимися экономикой. В экономических трансакциях блат, по его словам, предстает «предваряющим знанием, на которое опираются ответственные лица, заключая сделки, и взаимным доверием, которое подобные сделки инициирует»[15]. Чаще всего это «взаимное доверие» базировалось на прежней дружбе или семейных связях. Однако зачастую оно возникало и из «знакомств», оформлявшихся в ходе продолжительного делового взаимодействия. «Знакомства играли очень важную роль», – вспоминал один из информаторов Берлинера. «Я всегда отоваривался в одном и том же ленинградском магазине, – подтверждал другой, – и благодаря этому обзавелся там полезными знакомствами». Как справедливо отмечает Берлинер, при блате «имеются персональные основания, позволяющие надеяться на то, что к тебе отнесутся с участием – либо в силу давней дружбы, либо же из-задоверия, сложившегося в процессе делового общения»[16].

Одно из важнейших открытий Берлинера заключалось в том, что экономическая система, которая раньше считалась централизованной, иерархичной и основанной на принуждении, одновременно предполагала наличие зон высокого доверия. Более того, именно это доверие позволяло ей функционировать эффективнее, чем можно было бы ожидать. Я предполагаю, что нечто подобное наблюдалось и в политической сфере. Политические отношения, которые внешне казались сугубо асимметричными и основанными на принуждении, сохраняли подспудные зернышки доверия.

По наблюдению Берлинера, хотя блат и был «самым важным словом в современной России», в советских публикациях о нем вовсе не упоминали[17]. Политическое доверие того рода, о котором я здесь рассуждаю, также не освещалось в прессе, почти не отражалось в архивных документах и, в отличие от деловых практик, не обсуждалось в ходе «Гарвардского проекта». В плане иерархичности и применения насилия советский политический порядок явно опережал экономическую систему СССР. И, как уже говорилось, подобные условия обычно не ассоциируются с доверием.

Новейшие исследования проливают свет на то, какими путями доверие может рождаться из асимметричных властных отношений[18]. Кроме того, иногда оно вполне совместимо с откровенным принуждением. Попытаемся понять, как такое возможно. Проблема доверия возникает там, где доверяющее лицо не уверено в том, что человек, облекаемый доверием, в нужной ситуации пойдет на должное сотрудничество. Вместе с тем Диего Гамбетта подчеркивает:

«На проблему доверия слишком часто смотрят с точки зрения доверяющего. Но дело в том, что зачастую главными фигурами оказываются те, кому доверяют, поскольку их желание удостоиться доверия так же сильно, как и желание доверяющих довериться им»[19].

Один из механизмов, с помощью которого человек, стремящийся к чужому доверию, способен продемонстрировать, что он его достоин, Гамбетта называет «провоцируемым шантажом». Для пояснения этой не слишком ясной на первый взгляд мысли целесообразно привести обширную цитату из его работы:

«Рассмотрим ситуацию, в которой одно действующее лицо отчаянно нуждается в доверии со стороны другого действующего лица. И похититель человека, желающий освободить свою жертву, и сама жертва могут быть совместно заинтересованы в том, чтобы найти путь, исключающий донос похищенного на похитителя в случае освобождения. Но они не находят его. Похититель опасается, что, оказавшись на свободе, жертва немедленно донесет на него и сделка провалится. Но не все, однако, так безнадежно. Томас Шеллинг, раздумывая над этим примером, предложил решение: “Если жертва совершила некогда такой поступок, который позже может стать поводом для ее шантажа, ей стоит признаться в этом [похитителю]; более того, она может совершить нечто подобное в присутствии похитителя и тем самым связать обоих такими узами, которые в будущем гарантируют молчание жертвы”»[20].

Другими словами, говорит Гамбетта, мы можем оказаться заинтересованными в «добровольном самоочернительстве».

«Дурной поступок, подкрепляемый вескими доказательствами того, что мы и вправду его совершили, придает весомость нашим обещаниям и клятвам».

В некоторых средах – и тут на ум незамедлительно приходит сталинская система – потенциал взаимного доверия настолько низок, что «шантаж оказывается единственным путем к кооперации». Как считает Гамбетта, в обстановке, не благоприятствующей доверию, «компромат на самого себя порой предоставляется с легкостью: открывая себя возможному шантажу, человек добивается того, чтобы ему доверяли»[21].

Для того, чтобы более внимательно исследовать этот вопрос, стоит обратиться к взаимоотношениям политиков на региональном уровне. Особенно интересны для нас феномены, которые социолог Джеймс Коулман называл «структурами длящихся отношений»[22]. Зачастую решающую роль в выстраивании таких отношений в СССР играла тайная полиция, но, к сожалению, ее архивы до сих пор закрыты. Учитывая дефицит надежной информации, я ограничусь двумя показательными примерами, один из которых относится к сталинской эпохе, а другой – ко времени после смерти Сталина. Несмотря на то, что поручиться за их репрезентативность трудно, они тем не менее указывают на то, какие сдвиги происходили в «структурах длящихся отношений», связывающих региональных политиков.

Для начала обратимся к констелляции личных связей, центром которой накануне смерти Сталина был азербайджанский политик Мир Джафар Багиров. Для более адекватного восприятия ситуации полезно знать, что до назначения в 1933 году первым секретарем республиканской компартии этот человек восемь лет (в 1921–1927-м и 1929–1930 годах) работал народным комиссаром внутренних дел Азербайджанской ССР. В этой должности он не только познакомился с Лаврентием Берией, который в 1921–1922 годах был его подчиненным, но и непосредственно соприкасался с мрачным миром осведомителей и двойных агентов как в самом Советском Союзе, так и за границей, а также усвоил различные формы манипуляций и шантажа, рутинно используемые советскими спецслужбами. Из своей работы в ЧК–НКВД Багиров вынес крайне жесткую манеру общения с предполагаемыми оппонентами, которую сохранял на протяжении всей политической карьеры.

В секретном письме от 7 октября 1953 года, адресованном Никите Хрущеву бывшим сотрудником НКВД Л.К. Эфендиевым и считающемся вполне достоверным источником, сообщается следующее:

«[Багиров] превратил МВД в какой-то надпартийный орган, в послушное орудие исполнения всех его грязных дел. […] Этот орган лепил “ПН” [политически неблагонадежный] на всякого по усмотрению Багирова. Этот орган он превратил в свою рабочую кухню по фабрикации фальшивок, ложных обвинений против всех, кто ему не по душе»[23].

Излюбленным приемом министерства стал сбор компромата на противников Багирова. В письме приводятся примеры того, как это делалось. Желая нейтрализовать бывшего секретаря ЦК компартии Азербайджана Азиза Алиева, Багиров вызвал его из Москвы, где тот работал, обратно в Баку.

«[Затем] дается задание МВД – и готов “ПН” – “за скрытие своего пребывания (если даже в детстве) в Иране – снять”. И этот человек, доктор наук, по сей день влачит жалкое существование, он изничтожен. Точно такими же приемами были уничтожены Али Ашраф Али-заде, С. Везиров, Махмуд Алиев (лично которого знает тов. Молотов). Это был метод и стиль его “работы”»[24].

Те же факты подтверждаются и отчетом о партийной проверке, проведенной в декабре 1953 года:

«Багиров в течение длительного времени насаждал в организации непартийные нравы и порядки, воспитывал кадры в духе раболепства и беспрекословного послушания, а людей, неугодных ему, имевших собственное мнение… жестоко преследовал, шантажировал и открыто угрожал “сгноить” их в тюрьме, “выгнать из Азербайджана”. […] Многие руководящие работники преследовались путем составления на них компрометирующих материалов и изгонялись из республики, а те, которые не выдерживали травли, сами покидали Азербайджан»[25].

Ключом к пониманию функционирования созданной Багировым системы выступает тот факт, что компромат использовался им не только против врагов, но также против друзей и союзников. По словам Эфендиева, «лучшим другом» Багирова, которого он назначил секретарем президиума республиканского Верховного совета, стал бывший «офицер турецкой армии Муса Шамсадинский». Причем этот «антисоветский элемент» в его окружении был далеко не единственным:

«В партии оказались Мехти бек Сафаралибеков – брат расстрелянного в 1937 году мусаватиста Ширинбека Сафаралибекова, Багатур Эйвазов – сын буржуазного националиста Аскер бека Эйвазова. […] Ему, Багирову, представили документ из журнала (пантюркистского) “Февзият”, где было опубликовано воззвание Мир Касимова Мир Асадуллы из Турции к мусаватской интеллигенции Азербайджана, а он его выдвигает на пост президента Академии наук Азербайджана, зная, что и как ученый (хирург) он ничего из себя не представляет, вводит не раз его в состав депутатов Верховного Совета СССР. Все отбывшие наказание контрреволюционные элементы – Исмаил-заде, Атаевы, Мусабекова (весь род расстрелян), Шахсуаров, Рзабейли и т.д. заняли кафедры в Азербайджанском мединституте, и как ни билась парторганизация, но разве можно было убедить Багирова,убежденного друга этих людей, в нетерпимости этого положения»[26].

Эфендиев продолжает приводить все новые и новые имена людей с сомнительным прошлым, добившихся высоких позиций в азербайджанском руководстве, а потом саркастически замечает:

«Странная притупленность политической бдительности на довольно длительном протяжении времени, своеобразный “сентиментализм” с врагами нашей партии, поразительное “покровительствование” всякой антисоветской своре»[27].

В его отношении к Багирову явно присутствует что-то личное, хотя он не сильно перегибает палку: проведенное ЦК КПСС расследование, выводы которого были представлены в декабре 1953 года, подтвердило многие выдвинутые им обвинения. «Многие жалобщики указывают, что т. Багиров выдвигал на руководящую работу лиц, не внушающих политического доверия, провалившихся на прежней работе», – отмечалось в документе[28]. Содержание доклада указывает на то, что речь идет не просто об отдельных случаях, но о последовательной линии поведения. Для того, чтобы прояснить этот аспект, позволим себе пространную цитату:

«На протяжении многих лет т. Багиров грубо нарушал партийные принципы подбора кадров, выдвигал на руководящую работу лиц, не внушающих политического доверия, а также по признакам личной преданности и близких отношений. Наряду с политическими преступниками и проходимцами типа Сумбатова-Топуридзе, ныне арестованного, на ответственные должности выдвигались выходцы из буржуазно-кулацкой среды, вплоть до сыновей миллионеров, люди, связанные родством с эмигрантами и скомпрометированные по прошлой работе. Так, до последнего времени на должности министра промышленности строительных материалов работал сын известного бакинского миллионера Дадашев, женатый на племяннице т. Багирова. Сын крупного торговца Алиев был выдвинут секретарем ЦК КП Азербайджана, а затем президентом Академии наук Азербайджанской ССР. Длительное время секретарем ЦК КП Азербайджана работал т. Сеидов, многие родственники которого репрессированы за антисоветскую деятельность или находятся за границей; в настоящее время т. Сеидов работает председателем Госплана республики. Сняв с должности секретаря ЦК Компартии т. Гасанова за связь с политически сомнительными родственниками, т. Багиров оставил его заведующим отделом науки и культуры ЦК. На должность заведующего промышленно-транспортным отделом ЦК выдвинут т. Гасан-Заде, скрывший от партии свое происхождение и судимость близких родственников за антисоветскую деятельность. Министром торговли назначен т. Айдинбеков, снятый решением ЦК КПСС с поста председателя Совета министров Дагестанской АССР и получивший партийное взыскание за клевету, и т.д. Все эти люди были нужны Багирову для того, чтобы через них выполнять свою волю»[29].

Идея о том, что советские руководители систематически использовали компромат, чтобы держать своих подчиненных на коротком поводке, не нова[30]. Недавно Пол Грегори показал, как Сталин регулярно продвигал на высокие посты в спецслужбах людей с «подмоченной» репутацией, на которых у него «кое-что было». Аналогичным образом должности распределялись и на низших уровнях НКВД:

«Преторианцы Сталина были жалким сборищем людей, […] скомпрометировавших себя либо недавно, либо в далеком прошлом. […] А их многочисленные грехи поставили их в полную зависимость от патрона»[31].

Но какое отношение все это имеет к доверию? Систематический шантаж и сбор компрометирующей информации на первый взгляд кажутся чем-то очень далеким от доверительных отношений. Чтобы понять связь между ними, стоит помнить о том, что в республиках, подобных Азербайджану, в конце сталинской эпохи компромат был встроен в саму ткань управления. Для Багирова, например, он был неотъемлемым элементом технологии властвования[32]. Впрочем, ситуация в Азербайджане той поры действительно могла немного отличаться от той ситуации, которую описал Грегори в своем исследовании спецслужб. Грегори изображает в высшей степени неустойчивое равновесие, прекрасно схваченное в высказывании Сталина: «У чекиста есть только два пути: на выдвижение или в тюрьму»[33]. В Азербайджане положение было не совсем таким. Тем не менее с конца 1930-х годов группа высокопоставленных работников спецслужб смогла обеспечить себе долгосрочные позиции, опираясь именно на сбор компромата и шантаж[34]. Добившись желаемого, эти лица создали основу для возникновения определенной разновидности доверия, без которой потом не могли обходиться.

Теперь обратимся к фигуре руководителя азербайджанского НКВД Степана Емельянова, занимавшего этот пост с 1939 года вплоть до ухода Багирова в 1953-м. Багиров доверял Емельянову самые тонкие операции, включая те, которые задумывались для воспрепятствования работе всевозможных инспекций и ревизий, присылаемых в республику из Москвы. Самый известный случай из этого ряда имел место в мае 1948 года, когда в Баку прибыла большая группа инспекторов Министерства государственного контроля СССР (включая двух заместителей министра), призванная расследовать финансовые нарушения. Проверяющие довольно быстро вскрыли факты многочисленных злоупотреблений, в том числе коррупцию, взяточничество и протекционизм. Получив от Багирова указание «развалить» это дело, Емельянов организовал для заместителей министра – Старостина и своего однофамильца Емельянова,– а также их людей, мероприятие с выпивкой и девушками. Состоявшаяся оргия была заснята скрытой камерой. Министерство государственного контроля было вынуждено признать свое поражение, дело замяли[35]. Другой случай, произошедший в 1951 году, зафиксирован в отчете, подготовленном для ЦК. Тогда Емельянов, следуя указаниям Багирова, сфабриковал дело против «армянской национальной группировки», включавшей заместителя министра лесной промышленности, министра пищевой промышленности и заместителя министра торговли[36]. Авторы документа, представленного в ЦК в декабре 1953 года, заключают:

«Тов. Багиров не терпел вмешательства центральных организаций в дела Азербайджана, старался опорочить работников, приезжавших для ознакомления с деятельностью республиканских организаций. [...Из года в год] Багиров пытался опорочить работников Министерства путей сообщения СССР, Министерства промышленности строительных материалов СССР, работников газет “Правда”, “Гудок” и аппарата ЦК КПСС. Чтобы очернить работников союзных организаций, т. Багиров пользовался самыми низменными методами, вплоть до провокаций. Так было в 1948 году, когда он добился отзыва из Баку бригады Министерства госконтроля СССР»[37].

Отклонение официальных запросов, поступавших из центра, было опасным делом. Дискредитация важных московских чиновников, которые, вне всякого сомнения, имели и связи, и возможности, представляла собой затею, которая легко могла спровоцировать ответный удар. Чтобы заниматься подобными делами, Багирову нужен был человек, которому он мог доверять. Вполне вероятно, хотя доказательств у нас и нет, Багиров имел на Емельянова компромат, который и послужил базой для их взаимоотношений. Впрочем, одного только наличия такого компромата едва ли было достаточно для того, чтобы Багиров мог положиться на Емельянова в столь непростых обстоятельствах. Несомненную роль должен был сыграть и тот факт, что Емельянов проработал на Багирова более десяти лет. За это время Багиров имел возможность узнать Емельянова и составить представление о его личных качествах, а также о том, как он поведет себя, столкнувшись со сложной дилеммой. Можно сказать, что в указанной частной сфере Багиров «доверял» Емельянову. Но доверие, основанное на компромате, не ограничивалось только этой парой людей. Емельянов в свою очередь вынужден был полагаться на других сотрудников, выполнявших для него грязную работу. Отбивая нападки центра, Багиров и Емельянов сообща создали целую сеть из чиновников, связанных между собой узами, очень напоминавшими узы их боссов.

 

Структуры доверия после Сталина

Наше исследование региональных сетей в эпоху позднего сталинизма показывает, что сложившаяся в Азербайджане ситуация во многом была аномальной[38]. И, хотя данный случай явно не типичен, он все же позволяет предположить, что систематическое использование конфиденциальной информации о прежней «контрреволюционной» деятельности, «чуждом» классовом происхождении или наличии родственников за границей до самой смерти Сталина оставалось обычным делом. Ключевая роль в этой системе отводилась спецслужбам, занимавшимся сбором информации, ее хранением и обнародованием в подходящие моменты. С кончиной Сталина институциональное значение компромата должно было измениться. Прежде всего сложившийся в сталинский период подход к социальной принадлежности и «контрреволюционному» прошлому утратил свою важность, а зачастую и вовсе игнорировался. К середине 1950-х годов эти изменения были зафиксированы в обновлении персональных анкет и листков по учету кадров. В записке от 15 июня 1955 года, подготовленной по поручению ЦК КПСС, отмечалось, что формы учета партийных кадров, унаследованные от сталинской эпохи, подменяли оправданную политическую бдительность вредной подозрительностью и поощряли осужденную партией практику «биологического» подхода к кадрам. Здесь же говорилось о том, что теперь в стране преобладает поколение, которое вошло в политическую жизнь уже после утверждения советской власти. Почему же – риторически вопрошали авторы документа – в бланках персонального учета по-прежнему сохраняются вопросы о службе в царской армии и полиции, поддержке белогвардейцев в годы гражданской войны, участии в правой и левой оппозиции в 1920-е годы?

«Известно, что в период Отечественной войны значительная часть населения СССР вынуждена была жить на земле, занятой фашистскими войсками. При этих условиях пребывание […] на оккупированной фашистами территории не может быть фактом, отрицательно характеризующим работника. Между тем, этот вопрос включен в анкету для того, чтобы выявить отрицательные, компрометирующие человека факты».

Кроме того, говорилось в записке, вопрос о том, осуждался ли респондент или его родственники за какие-либо преступления, тоже не всегда уместен: «В свое время очень много советских людей и среди них десятки тысяч коммунистов и комсомольцев привлекались к судебной ответственности за маловажные проступки». Десять дней спустя президиум ЦК партии принял решение покончить с подобными «бюрократическими искажениями» в учете партийных кадров[39].

Но тот факт, что информация, систематически используемая при Сталине в качестве компрометирующих материалов, утратила свой былой статус, отнюдь не означал, что от компромата отказались вовсе. Правда, с началом критики «культа личности» главным источником компромата становились данные о том, что тот или иной руководитель принимал участие в репрессиях. Таково было второе важнейшее изменение, произошедшее после смерти Сталина. В связи с этим уместно упомянуть и о том, что тайная полиция перестала быть главным органом, отвечающим за хранение и обработку данных. Все видные политики, работавшие при Сталине, тем или иным образом были вовлечены в репрессии, и поэтому очень важно было держать под контролем информацию об их участии в этом. В итоге на протяжении большей части 1950-х годов главным хранилищем информации о «незаконных репрессиях» оставались высокопоставленные реабилитационные комиссии, многие из которых возглавлялись ставленниками Хрущева. Самым видным из них был генеральный прокурор СССР Роман Руденко.

Для того чтобы прояснить роль компромата после смерти Сталина, а также понять, каким образом он мог укреплять доверие, обратимся к истории Фрола Козлова. В начале 1949 года, когда начиналось знаменитое «ленинградское дело», Козлова, работавшего в Куйбышеве вторым секретарем обкома, перевели в Ленинград, на пост руководителя парторганизации Кировского завода. В том же году он стал вторым секретарем ленинградского горкома, служа под началом Василия Андрианова. На этом посту, как и Андрианов, он весьма преуспел в ходе ленинградской «чистки». О заметной роли Козлова в этом деле говорит тот факт, что в 1950 году его назначили первым секретарем горкома, а двумя годами позже – вторым секретарем обкома партии. Но вскоре причастность к «ленинградскому делу» обернулась для Козлова большими проблемами, поскольку одним из первых отзвуков ареста Берии и состоявшегося в июле 1953 года пленума ЦК оказался начавшийся пересмотр именно этого дела.

В начале 1954 года положение Козлова стало в высшей степени шатким. Значительная часть местной парторганизации ополчилась против него из-за участия в ленинградских репрессиях, в которых многие партийцы всего несколько лет назад потеряли родственников или друзей. Эти настроения проявились на региональной партконференции в феврале 1954 года, где не менее 125 человек (19% участников) проголосовали против избрания Козлова в состав областного комитета партии[40]. 25 апреля на Козлова обрушилась «Правда»: ему вменялись в вину недостаточная «самокритика» и многочисленные недочеты в работе областной партийной организации[41]. Вдобавок ко всем неприятностям Козлову было достоверно известно, что очень скоро будет обнародован доклад комиссии ЦК КПСС по «ленинградскому делу». За несколько месяцев до описываемых событий, в декабре 1953 года, Хрущев, посещавший тогда Ленинград, выказал Козлову свою поддержку, санкционировав его назначение на пост первого секретаря обкома. И теперь подтверждение былого расположения стало для Козлова принципиально важным. 3 мая 1954 года в президиум ЦК КПСС поступил доклад Генеральной прокуратуры СССР, посвященный «ленинградскому делу». Некоторые из предложенных в нем рекомендаций были одобрены ЦК. Через три дня генеральный прокурор Руденко, выступая перед расширенным составом ленинградского партактива, в деталях осветил недавнее постановление президиума ЦК по «ленинградскому делу»[42]. Но на следующий день Хрущев лично обратился к активу, дав понять, что не следует винить Козлова за все произошедшее в городе.

«Здесь некоторые обвиняют т. Козлова и других. Если т. Козлов отвечает, то я в большей степени отвечаю за “ленинградское дело”, чем Козлов. […] Нельзя искать козла отпущения, хотя фамилия у вашего секретаря и Козлов. [Смех в зале]»[43].

Суть зависимости, в которую попал Козлов, была очевидна для ближайшего окружения Хрущева; она превратилась в структурную особенность положения этого чиновника, ограничивавшую имевшееся у него пространство для маневра. Ситуацию, в которой оказался этот аппаратчик, проницательно описал другой хрущевский ставленник – Дмитрий Шепилов, сопровождавший шефа в поездке в Ленинград в декабре 1953 года:

«После смерти Сталина я, в качестве главного редактора “Правды”, сопровождал Н. Хрущева в Ленинград, где проводился партийный актив. В это время первым секретарем Ленинградской партийной организации был Ф.Р. Козлов. Я находился в составе президиума актива, проходившего в Таврическом дворце. В президиум шли многочисленные записки, требовавшие привлечь к ответственности Андрианова и Козлова за нарушения революционной законности и нарочитое политическое шельмование кадров. В перерывах многие участники актива подходили ко мне и спрашивали: почему Фрол Козлов остается секретарем? Почему он и Андрианов не привлекаются к ответственности?

Поздно ночью мы встретились с Хрущевым. […] Я рассказал Хрущеву о содержании записок в президиум, о тех заявлениях, которые делались мне участниками актива.

– У меня такое впечатление, что коммунисты единодушны в том, что Козлова нужно немедленно снимать с поста ленинградского секретаря. По-моему, и сам Козлов понимает, что он не пользуется никаким уважением и не имеет никакой поддержки в активе.

Хрущев молчал.

Я продолжал развивать эту тему. Приводил новые аргументы и факты.

– Ладно, посмотрим,– сказал Хрущев. […]

На следующий день в своем выступлении на активе Хрущев сделал поразившее всех заявление:

– Что касается товарища Козлова, то, если вы его поддержите, ЦК тоже поддержит.

Зал ответил на это гробовым молчанием.

Вскоре я убедился, что Хрущев широко использовал такие приемы. Он брал провалившегося, дискредитировавшего себя работника, назначал его на самый высокий пост, награждал его всякими званиями и делал из него самого преданного и покорного ему человека. Такой выдвиженец понимал, что все его благополучие, чины, посты, вся сладкая жизнь целиком зависят от благодетеля. Достаточно одного его слова, и все будет потеряно»[44].

Главной чертой, отличавшей зависимость Козлова от Хрущева, стало то, что она основывалась на новом структурном приспособлении, появившемся только после смерти Сталина, а именно: на знании о причастности к репрессиям. Позже по инициативе Хрущева в «ленинградское дело» вовлекли и других советских руководителей, например Георгия Маленкова; используя этот инструмент, Хрущев мог в любой момент зажать Козлова в угол. И действительно, хрущевские нападки на Маленкова в ходе январского пленума ЦК КПСС 1955 года спровоцировали новую атаку на Козлова в Ленинграде. Как было заявлено на митинге, который состоялся на заводе «Электросила» 23 февраля 1955 года, главным виновником был, разумеется, Андрианов, но и Козлову следовало бы признать свои ошибки[45]. Заместитель заведующего отделом партийных органов ЦК КПСС по РСФСР Яков Сторожев отмечал, что дискуссия, состоявшаяся на пленуме, продемонстрировала, что в Ленинграде «имеет место недовольство тем, что в руководстве обкома и горкома КПСС до сих пор остаются люди, причастные к “ленинградскому делу”»:

«После январского Пленума ЦК КПСС т. Козлову трудно работать в качестве секретаря Ленинградского обкома партии. В организации помнят, какое участие он принимал в разгроме “антипартийной группы” и избиении кадров. Чувствуя свою моральную ответственность, т. Козлов не может в полной мере проявлять необходимую требовательность к работникам, развивать критику и самокритику»[46].

Такая ситуация идеально устраивала Хрущева. Зная, что Козлов у него на крючке, он продолжал продвигать его, сначала сделав в марте 1956 года членом только что образованного Российского бюро ЦК, а затем, в феврале 1957-го, – кандидатом в члены президиума ЦК. Опираясь на качественно новый компромат, а также на личные отношения с Козловым, которого он успел узнать за время своих визитов в Ленинград, состоявшихся после смерти Сталина, Хрущев пришел к выводу, что на Козлова можно рассчитывать.

Вскоре после того, как Козлов вошел в состав президиума, ему представился блестящий шанс выказать патрону свою преданность. 18 июня президиум Совета министров, возглавляемый Николаем Булганиным, потребовал внеочередного созыва президиума ЦК под предлогом обсуждения текста речи, с которой советскому руководителю предстояло выступить на предстоящих торжествах по случаю 250-летия основания северной столицы. На состоявшемся заседании шесть членов президиума выступили за отставку Хрущева с поста первого секретаря. Поскольку в зале присутствовали не все члены, Хрущев и поддержавший его Микоян настаивали на перенесении голосования на следующее, более представительное, заседание. Одним из кандидатов в члены Президиума, отсутствовавшим на заседании, оказался Козлов; будучи первым секретарем ленинградского обкома, он оставался на рабочем месте, курируя подготовку предстоящих торжеств. Когда противоборство в президиуме зашло в тупик, соратники Хрущева решили обыграть оппозицию, собрав всех членов ЦК и обратившись к ним напрямую. Козлов сыграл ключевую роль в реализации этой инициативы, поскольку многие русские секретари обкомов, которые входили в состав ЦК, к тому моменту уже приехали в Ленинград на предстоящую годовщину. Он лично доставил собравшихся в Ленинграде членов ЦК в Москву[47]. Совместно с Николаем Игнатовым, первым секретарем Горьковского обкома, Козлов сыграл ключевую роль в подготовке и доставке в президиум ЦК письма, подписанного восемьюдесятью членами и кандидатами в члены ЦК, настаивавшими на созыве пленума ЦК в полном составе. В итоге, как хорошо известно, Хрущев, поддерживаемый большинством членов ЦК, взял верх над «антипартийной группой».

Таким образом, оказавшись в сложном положении, Хрущев рассчитывал на поддержку Козлова. И хотя в основе этой поддержки лежала имевшаяся у Хрущева информация о «темном прошлом» Козлова, именно она позволила ему довериться своему выдвиженцу. Более того, сын Хрущева полагает даже, что Никита Сергеевич рассматривал Козлова как своего преемника: «Ему все больше доверялся отец, хотя и не обходилось без конфликтов, острых перепалок»[48].

 

Почему же доверие?

Советский Союз при жизни Сталина и непосредственно после его кончины отнюдь не был зоной, свободной от доверия. Более того, я предполагаю, что узы доверия в СССР можно обнаружить там, где их вовсе не ждешь увидеть, – в самой сердцевине политической системы. Доверительные отношения зачастую вырастали из практик, прочно укоренившихся в советской политике. В некоторых случаях, как, например, в Совете министров СССР, речь шла об институционально поддерживаемых правилах, на которых воздвигалось доверие между приближенными Сталина[49]. В иных ситуациях, как, например, в Азербайджане конца 1930-х и 1940-х годов, характеризовавшихся высоким уровнем неопределенности, доверие в чиновной среде проистекало из более необычных источников. Здесь своеобразным институтом, поддерживающим определенные формы доверия, стал компромат – порочащая информация, которая систематически собиралась и хранилась спецслужбами с тем, чтобы манипулировать людьми. В данном случае, как и в преступном мире, управление посредством компромата подтверждает тот факт, что доверие способно возникать в средах, которые отличаются высоким уровнем принуждения. И хотя компромат продолжали применять и после смерти Сталина, в 1950-х годах его использование согласовывалось уже с доктриной десталинизации, осуждавшей произвол прежних лет.

Наши изыскания в архивах выявили совсем немного примеров полноценного личностного доверия между политическими акторами 1940–1950-х годов. В этом смысле контрастно выглядит брежневская эпоха, когда термин «доверие» имел широкое хождение среди политиков, а его производная формула – «доверие к кадрам» – стала ключевым элементом идеологии правящего режима[50]. Нельзя также не заметить, что в тех случаях, когда мы констатировали наличие доверия между конкретными людьми в конкретных ситуациях (как между Багировым и Емельяновым или между Хрущевым и Козловым), имеющиеся у нас доказательства носят лишь косвенный характер. Ни в одном из упомянутых кейсов мы не располагаем неопровержимыми свидетельствами того, что стороны предположительно доверительных отношений сами считали их таковыми. Так почему же мы, несмотря на шаткую природу такого доверия, настойчиво продолжаем использовать именно этот термин? Почему нам не прибегнуть бы, как делают зачастую и весьма удачно другие ученые, к иной терминологии, основанной, например, на «лояльности» или «вынужденной лояльности»?[51]

С моей точки зрения, есть две причины, по которым мы должны, как говорил Диего Гамбетта, «доверять доверию». Во-первых, доверие как исследовательский термин и научный концепт ныне широко используется в гуманитарных и общественных науках. В сравнительной литературе по доверию накоплены наработки, которые можно эффективно использовать для изучения России и Советского Союза; можно также надеяться, что российские исследования в той же области обогатят компаративистские работы о доверии[52]. Для того, чтобы подчеркнуть второе преимущество использования термина «доверие», нам стоит вновь вернуться к определению его базового значения. По мнению многих теоретиков, доверие неизменно предполагает риск. Доверяющему всегда грозит опасность лишиться чего-то важного для себя, поскольку тот, кому он доверился, может проявить своеволие и разочаровать его. Изучение доверия в Советском Союзе позволяет обогатить наши знания за счет новых источников, которые стали доступными для ученых за последние двадцать лет, и открыть целый мир сложных мотиваций, тяжелого морального выбора, маленьких закутков свободы там, где другим хотелось бы видеть лишь беспросветное и всеобщее рабство.

Авторизованный перевод с английского Андрея Захарова и Екатерины Захаровой