[стр. 3—11 бумажной версии номера]

Сто лет назад появилась книга Освальда Шпенглера «Упадок Запада» («Untergang des Abendlandes»), кажется, более известная в России как «Закат Европы»[1]. Она оказалась очень ко времени. В результате разрушительной войны и по ходу все более серьезных сбоев мировой экономики, пришедшей в состояние полного хаоса и упадка во время Великой депрессии, настроение повсюду на «Западе» было подавленное. Между прочим приближался конец тысячелетия — самое подходящее время для вспышки милленаризма. А книга Шпенглера была о том, что обременяло общественное подсознание — она была о конце. Только не конце света, как в Средние века, а о конце части света, вполне в духе секулярного модерна. Шпенглер объявил, что Запад прошел свой исторический пик и теперь деградирует. В постверсальском мире это звучало убедительно.

Длительное процветание после Второй мировой заглушило слухи об «упадке Запада», и Шпенглера забыли. Но в начале XXI века в ходе глобализации появилась фактура, которая как будто бы провоцирует упоминания Шпенглера и его пророчества. Проверим это.

Что имел в виду Шпенглер, пользуясь словом «упадок»? Главный объект его дискурса «культура». Культура, по Шпенглеру, есть протяженный во времени феномен, аналогичный жизни отдельной человеческой особи. Культура рождается, достигает зрелости (расцвета), стареет и умирает. Перезрелую (старческую) культуру Шпенглер называет «цивилизацией», не скрывая своего к ней презрения. Культура и цивилизация у него различаются в двух смыслах. Во-первых, по способу существования. Культура — это то, что в крови (в душе) ее агентуры, которую он все время называет «расой»; раса — синкретизм души и тела. Цивилизация, наоборот, в сознании человека — она существует независимо от какой-либо расы. Иными словами, культура — это врожденное свойство популяции, а цивилизация заучивается в школе, хуже или лучше запоминается, но в любом случае не интернализируется. Волю заменяет дисциплина. Во-вторых, они различаются как два разных дискурса: культура — это религия, а цивилизация — это теология, а шире — отвлеченное знание. Культура укоренена в ландшафте. Цивилизация — в городе, даже в мировом городе.

Закат Запада начинается, по Шпенглеру, уже в конце XVIII века, когда обнаруживается тенденция к урбанизации, космополитизации и республиканству, к либерализму и демократии, к рационализации и абстрактному дискурсу, то есть ко всему тому, что мы считаем определяющими свойствами нашей культуры и что Шпенглер, можно сказать, «клеймит» как «цивилизацию».

Нам, обывателям, трудно понять исключительно тонкие наблюдения и не очень прозрачные построения Шпенглера по поводу состояния культуры — хотя бы просто потому, что у нас нет его эрудции и интуиции. И потому, что мы не обращаем внимания на изменения нашей культуры и, находясь внутри нее, не интересуемся, находится она в расцвете или в упадке. Нам гораздо ближе и понятнее другие образы упадка: утрата нашего статуса в мире, наше обеднение-обнищание, вымирание и вырождение, дезорганизация. И только если такой «упадок» имеет место, нас может заинтересовать, какое отношение к этому имеет наша культура и то, что с ней происходит. Имея все это в виду, присмотримся теперь к трем разным фактурам.

Утрата доминирования

Запад теряет свой геоэкономический статус. Состояние мировой экономики зависит от состояния рынков главных ее участников. В XVIII и XIX веках она зависела от Европы (поначалу даже от одной Великобритании), а последние сто лет — от США. Начавшийся, наконец, быстрый экономический рост в остальном мире предвещает конец этой диспозиции. Уже только поэтому отношения экономической зависимости меняют направление.

Снижается и геополитический статус Запада. Мир уже не является подчиненной имперской периферией Запада. Сначала, после Второй мировой войны, у «Запада» появился соизмеримый конкурент в лице «Востока», или, как он сам себя называл, — «социалистического лагеря». Можно было бы ожидать, что после его распада Запад вернет себе безусловное военно-политическое первенство, но как раз этого не происходит, несмотря на сверхдержавные судороги Вашингтона, только еще больше понижающие статус Запада.

Авангард «остального мира», конечно, Китай. Превращение Китая в «паровоз» мировой экономики широко осознается как уже состоявшееся. Образцовую аргументацию в пользу этого представления предлагает Мартин Джейкс[2]. Он цитирует итоги опросов: назвали Китай ведущей экономической державой 41% опрошенных в США, 44% — в Британии, 47% — во Франции, 50% — в Японии, 51% — в Германии, хотя только 36% — в самом Китае и 27% — в России. При этом очень многие это приветствуют: в Кении, например 86%, что не удивляет, а в России и в США — 60% и 49% соответственно, что требует более внимательного комментария.

«Китайская угроза» — настолько популярный сюжет, что в Америке в политических дебатах все обвиняют друг друга в сдаче Китаю. Книги на эту тему становятся бестселлерами. Опасения перемешаны с восторгом. Ажиотаж по поводу китайских успехов повторяет ажиотаж по поводу успехов Японии в 1960-е.

Но где теперь Япония? И все чаще слышится мнение, что Китай может оказаться там же. Экономическая динамика Китая снижается. Экологическая себестоимость модернизации очень высока. Совокупный долг местных властей колоссален (три триллиона долларов). Спекулятивно раздут рынок недвижимости. Очень нестабильна финансовая система. Жуткие условия труда и низкие зарплаты. Высокая степень экономического неравенства (коэффициент Джини по доходу — показатель экономического расслоения общества — 0,4). Социальный конфликт обостряется. Китаю, вероятно, до сих пор сильно помогали нечестные приемы конкуренции и воровство интеллектуальной собственности. Неизвестно, что будет, если с этим придется покончить[3].

Даже если Китай продвинется так же далеко, как когда-то продвинулись Япония или Южная Корея, экономическое развитие имеет собственную логику, предполагающую на определенном этапе развития длительный застой, из которого вчерашний герой — Япония — до сих пор не знает, как выбраться. А Китай может попасть в эту ловушку задолго до того, как его медианный доход на душу населения достигнет японского уровня. Сейчас эта ловушка получила обозначение «ловушка среднего дохода» (middle income trap).

К этим наблюдениям другой скептический автор добавляет существенное соображение, что Китай сам не хочет вытеснять США с позиции структурного центра мировой экономики и даже играет ключевую роль в том, чтобы увековечить нынешнюю диспозицию[4].

Все же Китай представляет собой такую колоссальную массу, что не может остаться простым объектом манипулирования, и его геоэкономический статус будет (уже стал) чрезвычайно высок. Как Китай будет его использовать? Будет ли он конвертировать свой геоэкономический статус в геополитический? То есть будет ли претендовать на мировое господство? Как считает Пол Старобин, сам Китай, как и США в начале ХХ века, совсем не рвется к роли мирового жандарма. По меньшей мере официально китайцы не соглашаются считать свою страну империей, и Китай, как думает Старобин, действительно совершенно равнодушен к чужим культурам и порядкам, то есть никому не будет мешать жить согласно сложившимся традициям управления[5].

Самопрезентация Китая как благожелательного и равноправного партнера вызывает недоверие. Известна китайская картина мира, согласно которой мир должен быть един и управляем из одного центра. Эта концепция, именуемая в китайской традиции tianxia, казалось бы, прямо противоположна идее космополитического содружества (в духе Вестфальского мира) Иммануила Канта, которая предлагает (предполагает) нечто такое, что должно напоминать китайцу доимперскую эпоху «воюющих государств». Однако, как уверяет исследователь, «если избавить ее [эту концепцию] от одетого в конфуцианский наряд легализма самодержавной политии эпох Цинь и Хань и от ханьского шовинистического этноцентризма, она сведется к расово и этнически нейтральному глобализму, что позволяет Китаю плавно примкнуть к нынешним универсальным правилам и нормам»[6]. Как будто бы именно так и происходит, во всяком случае таково общее конвенциональное мнение[7].

Согласимся на этот раз с этими трактовками нынешней статусной диспозиции. Тогда оказывается, что давление на Запад со стороны все новых и новых «экономических тигров» пока кажется преувеличенным. Вес всего незападного мира в мировом хозяйстве и его геополитический вес приходит теперь в соответствие с его демографическим весом — только и всего. Значит, перед нами не упадок Запада.

Алармисты, однако, воспринимают как свой упадок ситуацию, когда кто-то другой выходит из упадка — подрывается чувство превосходства, разгорается рессентимент. Отсюда нежелание сдвинуться к реальному мультилатерализму, особенно характерное для Вашингтона, за которым стоит большой электорат, искренне возмущенный тем, что легитимность американской гегемонии в мире подвергается сомнению. При этом, как замечает бывший представитель Сингапура в ООН и авторитетный азиатский интеллектуал Кишор Махбубани, Запад действует в разрез с декларированным принципом собственной цивилизации: установкой на равноправие всех людей и их ассоциаций[8]. Но если так, то это выглядит как неспособность Запада сохранить свою идентичность, что и есть упадок, по Шпенглеру. Сам Шпенглер добавил бы к этому только то, что сущность Запада переместилась из его живой «души» в мертвую доктрину, то есть его культура превратилась в цивилизацию и теперь одной ногой стоит в могиле. А сопротивление Запада новому мировому порядку не свидетельство его силы, а агония.

Вымирание

Вторая наша фактура — демографический кризис, сокращение и старение популяции. Многие склонны считать этот кризис следствием изменившейся демографической установки, тесно связанной с религиозностью — то есть следствием секуляризации. Есть даже работа одного поклонника Шпенглера, который представляет себе упадок именно таким образом[9].

Демографическое сжатие есть само по себе угасание любой популяции. Но и тут при ближайшем рассмотрении будущее Запада совсем не так определенно. Так называемый демографический взрыв, начавшийся с падения смертности, как будто бы близится к концу. Плодовитость в мире с 1950 года уменьшилась в два раза: от 4,7 до 2,4 детей на семью — и продолжает падать теперь уже в основном за счет остального мира. Китайское население сейчас стареет быстрее, чем где бы то ни было в мире. Уменьшение доли Запада в общем населении замедляется и может совсем прекратиться. Так что демографическое вытеснение с лица Земли Западу не грозит.

Более проблематично другое, а именно миграции и урбанизация. Избыточное население в остальном мире сохранится еще долго, и Западу как всемирному городу придется абсорбировать его существенную часть. Если нынешние глобальные миграции — это следующий виток урбанизации, то население Запада будет только расти, принося при этом положительный экономический эффект. Но, если верить Шпенглеру, при этом возникает другая угроза. Миграционные потоки ведут к перемешиванию агентур разных культурных традиций, к сменам культурной ориентации, к замещению туземной популяции выходцами из другого культурного ареала.

Что при этом происходит, до сих пор совсем не ясно. Можно не соглашаться с категорическим утверждением Шпенглера, что культуры абсолютно не совместимы друг с другом и между их агентурами возможна только борьба — и только насмерть. Но смешивание культур — процесс, не безобидный, как и скрещивание в растительном и животном мире.

Имитация чужой культуры может оказаться как успешной, так и ущербной. Перемешивание культур может привести к неустойчивой эклектике, чреватой культурным хаосом, который может оказаться тупиковым или, наоборот, плодотворным для появления сильных культурно-харизматических инициатив. Этот процесс не поддается надежно-безошибочному регулированию, но может корректироваться. И от этих корректировок зависит, обернется он «упадком Запада» или нет. Но в любом случае модификации и даже полная трансформация западно-христианской культуры (и цивилизации, если это не одно и то же, как уверял Шпенглер) во что-то, мало узнаваемое, само по себе не есть ни подъем, ни упадок, если не сопровождается всеобщим обогащением или обеднением.

Обеднение

Допустим, что обеднение Западу в целом не грозит, то есть его ВВП будет продолжать расти, а ВВП на душу населения по меньшей мере не будет падать, кто бы ни стал «паровозом» мирового хозяйства. Но по ходу глобализации (хотя и не только из-за нее) беднеют (по меньшей мере относительно) массивные «средние слои», и похоже, что это необратимо.

Подобное происходит не в первый раз. В свое время разорились европейское крестьянство и аристократия, но, как оказалось, они были жертвами технического прогресса и роста всеобщего благосостояния, в ходе становления модерна, или индустриализации, или капитализма («великой трансформации» Карла Поланьи). Они не просто разорились — они исчезли. Но успокаивать этим прецедентом нынешних жертв очередной трансформации —бессмысленное лицемерие. Особенно, если учесть, что на этот раз общество уже понимает, что происходит, и поэтому могло бы обеспечить им более «мягкую посадку», чего не происходит (в особенно скандальной форме в России). Тем не менее вряд ли «вымывание» благополучной «середины» индустриального общества следует принимать за упадок Запада. И все же именно с ним связана опасность упадка. Как же это выглядит?

Кризис политической сферы

Массам кажется (оправданно или нет), что под угрозой теперь находится все, чего они добились или что они унаследовали в ХХ веке. Они подозревают, что их истеблишмент предал их и, так сказать, «выбрал себе другой народ», вербуя и допуская в свои страны все больше «дешевых» «инородцев-иноверцев». Они подозревают, что сам истеблишмент при этом то ли остается безраздельным глобальным гегемоном, то ли вступает в союз с чужими элитами, то ли растворяется в глобальной космополитической элите (Шпенглер, кстати, именно ее считал главной агентурой упадка), бросив собственное население на произвол судьбы. Именно в этой среде возникает настроение в русле, проложенном Шпенглером (хотя и без его прямого влияния), и популярны слухи об исламской, «черной», китайской («желтой») опасности и близящихся «схватке культур» и «конфликте цивилизаций».

В этой атмосфере зарождается и рутинизируется новый социальный конфликт — на этот раз между глобалистски ориентированным истеблишментом и патриотически настроенной гражданской массой. В отличие от старой классовой борьбы (конфликт труда и капитала), этот конфликт не поддается рациональному улаживанию в рамках партийно-представительной демократии, вследствие чего атрофируется политическая сфера, а общество сдвигается в сторону фактически авторитарной несменяемой власти, кому бы она ни принадлежала — старому истеблишменту или его популистскому оппоненту. Это замечено, и этикетка «постдемократическая эпоха» уже становится одним из шибболетов общественных дебатов и профессиональной политологии. Это исторически важная перемена — но что она означает в контексте «упадка»?

Согласно нынешнему конституционному консенсусу, все выглядит довольно просто. Ликвидация политической сферы (формальная или фактическая) ведет к обеднению и ущемлению прав человека. Логика этого политкорректного представления такова. Обогащение Запада совпало со становлением политической сферы с ее партийно-представительной демократией и либеральной эмансипацией «человека-гражданина». И это был «подъем». Из этого как будто можно заключить, что стерилизация, а тем более демонтаж, политической сферы на Западе может привести к возвратному движению — к дезорганизации, обеднению и «дезэмансипации». И это будет упадок.

Таким образом, ни понижение статуса, ни демографическое сжатие, ни разбавление туземной популяции пришельцами сами по себе не означают упадка Запада, а обеднение ему не грозит. Но паника по этому поводу провоцирует упадок через атрофирование политической сферы — назовем это «каузальной петлей». И если это так, то пророчество Шпенглера подтвердится самым вульгарно-драматическим образом. Сначала Запад превращается в трущобу безо всякой культуры (или с «культурой нищеты» — Оскар Льюис), а через пару столетий это будет такой же археологический культурный слой, как Вавилон или античный Рим. Пророчество Шпенглера напоминает предупреждение старого волхва князю Олегу: «примешь ты смерть от коня своего». Князь, как известно, только посмеялся над этим. Но смеется тот, кто смеется последний. Скелет коня, разумеется, был совершенно безвреден, но в нем пряталась змея.

Так может произойти, но не следует забывать, что этот прогноз, как и любой другой, основан на нескольких допущениях и стоит только от них отказаться, как открывается множество иных вариантов.

Либерально-демократическая конституция и эмансипация индивида совсем не так жестко связаны с ростом благосостояния, как это предполагает политкорректный стандарт. Исторически в пределах Запада они были связаны. Но в остальном мире обогащение определенно обошлось без партийно-представительной демократии и без эмансипации индивида — во всяком случае без радикальной. Пока Запад продолжает уверять себя и остальной мир, что дальнейший глобальный экономический рост остановится, если остальной мир не разовьет у себя политическую сферу по западному образцу. Особенно упорно на этом настаивает Вашингтон, взявший на себя миссию демократизации мира, на чем он и надеялся утвердить легитимность своей гегемонии. Но все громче становится прямо противоположный дискурс. Открыто или молчаливо предполагается, что экономический рост уже не стимулируется, а наоборот, блокируется демократией. Кишор Махбубани вполне прозрачно дает понять, что теперь уже не остальной мир должен имитировать западную политическую сферу, а наоборот. Кстати, авторитет Сингапура в западном политическом и политологическом дискурсе уже очень высок, несмотря на ритуальные оговорки по поводу его однопартийности и принудительной социализации. И в России, и в Китае централизованная и безальтернативная власть держатся крепко, и, похоже, они обретают уверенность в себе в связи с затруднениями Запада. И на самом Западе критика демократии нарастает лавиной.

Шпенглер с полным основанием мог бы утверждать, что был прав, когда видел в демократии угрозу существованию Запада. Спасется ли Запад от упадка, отказавшись от своей цивилизации и вернувшись от организованности и дисциплины к органическому единодушию культурной общности, совсем не известно. Но, даже если спасется, то есть не обеднеет и не вымрет, свое лицо он потеряет, коль скоро политическая сфера и гражданские права-свободы — это его лицо, или, говоря по-современному, бренд. Это — символическая гибель. Массы не будут тяжело переживать этой гибели и будут совершенно правы, поскольку полковая казна важнее полкового знамени, но историку придется констатировать, что Запад как «культурный круг» потерял свою «душу» и, стало быть, мертв. Шпенглер, кстати, это и имел в виду под «закатом Европы».

Далее, допущение, что эффективная политическая сфера и эмансипация личности жестко связаны между собой, тоже опирается исключительно на обобщение исторического опыта Запада, и на самом деле совсем не так надежно. Достаточно напомнить, что политическая сфера регулируется конституционным правом, а права человека — частным правом, и эти две сферы права вполне автономны. И, коль скоро это принято во внимание, возможны вполне реалистические меры для того, чтобы обеспечить эмансипацию личности даже при полном отсутствии политической сферы. Кажется, сознательно до сих пор никто этого не делал, быть может, кроме Петербургской монархии[10]. Теперь как будто бы возникает сильный спрос на эксперименты в этом русле, и только будущее покажет, чего здесь можно достичь. И если на этом пути удастся чего-то достичь, то Запад сумеет сохранить по крайней мере половину своего бренда.

И он сохранит весь бренд, если найдет способ воспроизводить демократию без политической сферы. Содержательных и технических вариантов демократии много, и партийно-представительная — лишь один из них. Поскольку это соревновательная демократия, она имманентна политической сфере. Но делиберативная демократия в ней не нуждается. Хорошо, кстати, видно, как политическая сфера стерилизуется по мере конвергенции партий власти на основе расширяющегося консенсуса. Отсюда еще только один шаг к атрофированию партий, и он вот-вот будет сделан, каковы бы ни были теоретические соображения по поводу невозможности какой-либо демократии, кроме партийно-представительной, и каково бы ни было сопротивление этой тенденции со стороны групп, заинтересованных в обратном.

И наконец, ликвидация политической сферы в национал-государствах может сигнализировать не ее аннигиляцию, а просто ее перемещение в иные локусы. Вверх, в более крупные территориальные образования, и вниз, в более мелкие, сохраняющие какие-то атрибуты национал-государства. Или в нетерриториальные локусы. Сейчас этот процесс сильно тормозится сопротивлением масс, чувствующих свою силу именно в национал-государственной политической сфере. Это наглядно демонстрирует кризис Евросоюза. Главное возражение против углубления европейской интеграции — дефицит демократии на уровне Евросоюза. Евроскептики уверяют, что этот дефицит навсегда. Но становление демократии на одном уровне возможно только при ее редукции на другом. И, что произойдет на евросоюзном уровне, когда стерилизуется и, тем более, будет отменена демократия на уровне национальном, неизвестно. Напомним, что становление либерал-демократии в Германии как бы робко оно ни было поначалу, началось после ее объединения.

Все тренды социогенеза, альтернативные фаталистской версии Шпенглера, уже заметны и нуждаются только в агентурах, экспериментирующих в их русле в режиме проектов и спонтанных инициатив. Шпенглер выбрал для обозначения культуры Запада этикетку «фаустовская» — это предполагает склонность к эксперименту. Такова ли она была на самом деле с самого начала, и если да, то сохранила ли она это свойство, сейчас выясняется. Успех не гарантирован. Об этом предупредил нас Освальд Шпенглер. Это предупреждение актуально. Даже более актуально, чем сто лет назад[11].