Когда в первой половине 1960-х годов молодой ученый Юрий Левада выбирал тему для докторской диссертации, он остановился на социальной природе религии. Что бы тогда ни говорилось об «актуальности темы», ясно, что теперь, полвека спустя, она актуальней во много раз. Тогда наша страна была главным центром атеизма в Европе, а недавно в прессе обсуждались результаты нескольких опросов, согласно которым в России самая высокая в Европе доля верующих среди населения.

Распространение религиозности и рост влияния церкви в России начались тогда, когда состоялся гигантский политический и социально-экономический переворот в начале 1990-х. Воцарилась, как казалось, свобода. И было естественно, что свобода пришла – как опять же казалось – и для вопросов веры. Рождающаяся новая Россия отчасти считала себя возрождающейся старой Россией, – потому и Русской православной церкви полагалось играть более значимую роль в обществе. В массовом сознании, которое мы тогда уже пристально изучали, существовала смесь разных мотивов и стремлений. Многими двигали соображения исторической справедливости, рождающие убеждение, что преступления большевистской власти против церкви – расстрелы священников, ограбления храмов – должны быть как-то искуплены. Правда, слухи про налоговые льготы, предоставленные церкви на импорт табачных изделий, смущали. Смущал Ельцин, стоящий в храме со свечой. Вроде как конституционное отделение церкви от государства – слишком уж жестокая мера, сродни наказанию, и он решил ее смягчить, восстановить хорошие, родственные отношения. Это – одна из ельцинских новаций, продолженных последующими президентами.

Опросы показывали, что растет с каждым месяцем число людей, относящих себя к православным. Широко было распространено смутное ощущение новой идентичности. Мы – Россия, и православная вера это что-то очень «наше», без нее России нет. Социологи видели, как год за годом слабеет идентичность советская и растет другая, для кого-то российская, но для большинства – русская. Советская идентичность, наверное, не может называться гражданской, она была политической. Новая российская идентичность была – хотя бы потенциально – гражданской. Новая русская тоже не была гражданской, она складывалась как этническая в том смысле, что связывалась с «естественными» признаками – естественными в силу своей традиционности, привычности, имеющими статус само собой разумеющихся. В их число достаточно быстро включился признак «быть православным», и количество людей, считающих себя православными, стремительно росло. Не один раз наши опросы показывали, что людей, называющих себя православными, больше, чем просто относящих себя к христианам, и даже больше числа говорящих, что они верят в бога. Не мое дело указывать им, как надо вести себя в отношении веры и церкви. Я могу только попытаться объяснить эту, на первый взгляд странную, ситуацию.

Разумеется, среди десятков миллионов людей в России, относящих себя к православным, существует множество вариантов того, что под этим непосредственно понимается, и некоторые интерпретации помогают понять отмеченные выше расхождения. Стремлению отождествить себя с православием способствует сама форма слова, позволяющая обратить на себя, присвоить себе значения, связанные с правом, правотой, и значения, которые можно связать и со славянством, и со славой. Мы – славянский народ, который прав, который в своем праве, и мы овеяны славой… Из такого понимания себя следует и идея собственной исключительности: ведь другие, неправославные, пусть даже и христианские, народы ни этими правами, ни этой славой не обладают.

В такой трактовке, как видно, не присутствуют идеи бога и церкви, но есть идея веры, правда, весьма особенной, которая описывается выражением «Верить в Россию». Не один раз приходилось наблюдать ситуацию, когда человеку предлагали вопрос, от ответа на который зависело решение, сочтут его «своим» или нет: «Ты веришь в Россию?». Тем, кто задает такой вопрос, лучше дать ответ «Не верю», чем начать спрашивать «Что вы имеете в виду?». В сакраментальном четверостишии «Умом Россию не понять…» обычно рассматривают первые строки, утверждающие национальную исключительность России, ее непостижимость уму, но стоит заметить, что автор знаменитой формулы не просто требует отказа от рационального отношения, он говорит иное: Россия – объект веры. Страна выводится из ряда материальных сущностей, каковыми являются другие страны или государства, и помещается в ряд сущностей сакральных, являющихся предметом веры. Вера в этом случае сводится отнюдь не только к убежденности в существовании объекта (например бога) или к тому, что объект обладает некими свойствами (например всеблаг). Вера здесь – это описание особого состояния самого верующего и в этом смысле похожа на любовь, чувство, относящееся не менее, а то и более к субъекту, нежели к объекту.

Разумеется, распространение религиозности в описываемый период означало и распространение веры в бога, знакомство со священной историей и так далее. Но, кажется, особо характерным было распространение идеи о боге именно как о русском боге. Здесь не место обсуждать, насколько это близко к представлениям, скажем, иудеев на сей счет, важнее то, что бог по этим представлениям – это бог страны, народа, а не каждого отдельного человека. Обряд крещения в этом случае – это скорее обряд присоединения к национальному, чем к конфессиональному сообществу. И церковь тогда – это институция, опосредующая отношения не человека и бога, а страны/государства и бога. Соответственно, претензии церкви на более заметную роль в государстве у людей, имеющих такие представления, не вызывают ни удивления, ни возражений. В свою очередь не должно вызывать удивления, что в современной России люди, называющие себя верующими, не стремятся регулярно молиться, ходить в церковь, соблюдать многие вроде бы обязательные для православных правила и обряды. Иными словами, даже обрядоверия, за которое не единожды укоряли их предков, здесь нет. Эти люди в качестве православных верят в Россию, и эта вера – не бытовая и потому никак не входит в конфликт с суевериями, интересом к мистике и прочим дышащим язычеством культурным формам, орнаментирующим нашу сферу быта и досуга.

Так изменились на моих глазах дела в отечестве, не менее радикально поменялась обстановка вокруг него. И на Ближнем Востоке, и в Африке, и в ряде российских регионов состоялось обновление ислама. Тема слишком сложная для ее подробного изложения здесь, скажу только, что, как бы ни клеймили эти новации сторонники «правильного ислама», ситуацию в значительной части земного шара будет определять именно эта его новая разновидность. Примечательно, что активность «нового ислама», иногда и его агрессивность, оказали возбуждающее действие на христианство в Западной Европе. Ничего не знаю о традиционных формах исповедания христианства в этих странах, но бросается в глаза, что их граждане не с церковных/религиозных, а якобы со светских позиций начинают борьбу с символами ислама, будь то минареты или хиджабы. Агентами противостояния выступают не церковь, не религиозные гражданские организации, а либо сугубо светские органы власти и самоуправления, либо массмедиа. Американцы убивают террориста Осаму бин Ладена – его сторонники говорят о смерти шейха от рук неверных. Американцы начали войну с терроризмом – их противники объявили священную войну.

Превратится ли это противостояние в цепь религиозных войн? На Западе появляются люди, которые хотели бы именно такого развития событий, – например христианский священник, сжигающий в Америке Коран с прямой целью обострить конфронтацию христианского мира с миром ислама. Но, несмотря на нарастание свидетельств того, что мир идет к столкновению великих религий в страшной мировой войне, будущее кажется мне иным. Иным – не значит более приятным. Все упомянутые и не упомянутые в тексте новые религиозные, квазирелигиозные, псевдорелигиозные феномены, которые наблюдаются и в России, и вне ее, имеют одну общую черту. Они говорят о распространении и на Западе, и на Востоке, и у нас – причислять ли нас к одному из них или считать особой незападной/невосточной страной – полноценного (увы, не «квази», не «псевдо» и не «якобы») фундаментализма.

И молодые народы, и народы старые, и мы, странно старомолодые, пусть и по разным траекториям, сползают в единую воронку фундаментализма. Он бывает светским и религиозным, мусульманским и христианским, а внутри последнего – и православным, и протестантским, и католическим. Представители всех названных разновидностей изощрены в формировании образа врага. Они делают это почти одинаково, а с точки зрения используемых социальных механизмов – совершенно одинаково. Это внутреннее родство выводит их друг на друга, что, конечно, может привести к военным конфликтам – и приводит. Но вряд ли из этих локальных конфликтов вырастет настоящая мировая война. Меня пугает не она, а перспектива глобального господства фундаментализма в его бесчисленных региональных, национальных и конфессиональных версиях. Жить в таком мире – тоска, и деться от этого некуда.

Социальную природу новой религиозности предстоит еще изучать. В отличие от религиозных систем, описанных Юрием Левадой, в нынешних роль земного увеличилась, умаляя роль небесного. Но значимость этих систем будет расти.