В начале 1960-х годов, когда в Африке бурными темпами шли процессы деколонизации, федерализм пользовался заметной популярностью в местном политическом и научном сообществе. Радужные картины будущего, которое, по мнению многих, ожидало освобождающийся континент, нередко обрамлялись федеративной рамкой[1]. Спектр обсуждавшихся проектов был широким, включая как партикулярные модели, рассчитанные на одно новое государство, так и планы континентального масштаба, предполагавшие учреждение всеафриканской федерации свободных народов. Вот характерное утверждение, провозглашенное в 1961 году одним из виднейших пропагандистов панафриканского союза, президентом независимой Ганы Кваме Нкрума:

«Африканская раса […] будучи объединена в федерацию, станет не новым мировым блоком, выставляющим напоказ свою силу и богатство, а великой державой, чье величие окажется нерушимо»[2].

Первые десятилетия новой жизни были отмечены многочисленными – и в основном провальными – экспериментами с федеративной опцией, часть из которых сегодня вообще забыта. От такого объединения, как распавшаяся в 1963 году Федерация Родезии и Ньясаленда, вообще не осталось следа на карте, в Камеруне просуществовавшая десять лет федерация в 1972 году была упразднена местными элитами, а в Эфиопии пренебрежение федералистским инструментарием закончилось в 1993 году отделением Эритреи. Из-за кровопролитной гражданской войны 1967–1970 годов, погубившей миллион жизней, едва не развалилась федеративная государственность в Нигерии. Бескровно был упразднен конфедеративный союз Сенегала и Гамбии, основанный в 1981 году и продержавшийся всего семь лет.

Подарок колонизаторов

Понятно, что такой совокупный итог значительно поубавил число федералистов-оптимистов в самой Африке и за ее пределами. В настоящее время об африканском федерализме вспоминают в основном в тех случаях, когда анализируются провалы, недостатки, минусы федеративной модели. Это обстоятельство, разумеется, не украшает багажа, наработанного «черным континентом» на рассматриваемом здесь поприще, но зато открывает интересные перспективы перед исследователем «несостоявшегося», или «дефектного», федерализма. Более того, в свете сказанного вполне обоснованной кажется и нелепая на первый взгляд идея сопоставления российских и африканских неудач федералистских начинаний. Наша страна, конечно, далеко не во всем сопоставима с молодыми демократиями Африки, но тот факт, что современная Российская Федерация, подобно большинству африканских федераций, прошлых и нынешних, остается федеративным союзом только по названию, очень трудно оспаривать. Это, собственно, и позволяет мне предпринять попытку сопоставления несопоставимого.

Приступая к исследованию, было бы полезно наметить набор базовых, обобщающих характеристик, присущих федерациям Африки. Прежде всего, для молодых наций этого континента все начинания подобного рода оказались не аутентично выращенными и самостоятельно утвердившимися, а заимствованными: идея федеративной организации политического пространства всегда исходила от колонизаторов, которые, уходя, завещали свои наработки в этой области местным лидерам и элитам. Если не брать во внимание образование договорных объединений в странах Магриба в 1960–1970-е годы, заслуживающих отдельного рассмотрения, то исключений из этого правила не было. Даже Эфиопия, которая не имела колониального прошлого, в середине XX века согласилась на федеративное устройство исключительно из-за инициированной ООН деколонизации Эритреи, земли которой эфиопская монархия рассчитывала включить в состав своего государства. После того, как в 1941 году английские войска покончили с итальянской оккупацией Эритреи, ее территория находилась под управлением британской администрации. После завершения Второй мировой войны эритрейский вопрос стал частью более широкого вопроса о судьбе бывших владений Италии. В итоге Эритрее были предложены три опции: а) союз с Эфиопией, поддерживаемый США; б) раздел по линиям религиозного размежевания с отходом христианских земель к Эфиопии, а мусульманских земель к англо-египетскому Судану, предлагаемый Великобританией; в) независимость, отстаиваемая Италией. Международному сообществу федерация показалась рациональным компромиссом между независимостью и союзом, и в 1950 году Генеральная ассамблея ООН рекомендовала этому бывшему итальянскому владению вступить в федеративные отношения с Эфиопией под суверенитетом эфиопской короны, что и произошло двумя годами позже. Погружение во все эти детали понадобилось сугубо для того, чтобы еще раз подчеркнуть: даже в уникальном по африканским стандартам случае Эфиопии, сумевшей сохранить собственную независимость в «эпоху империй», федеративное решение было навязано объединяющимся сторонам внешними силами:

«Само появление федеративного проекта, как и его последующее учреждение, стало результатом широкого вмешательства сторонних акторов, почти не уделявших внимания чаяниям эритрейского народа»[3].

В остальных случаях направляющая рука бывших хозяев была еще более зримой. К монтажу будущей нигерийской федерации профильные британские министерства приступили еще в конце 1940-х годов, за несколько лет до предоставления независимости. Продуктом английского политического дизайна стал упоминавшийся выше и сохранявшийся на протяжении десяти лет федеративный союз самоуправлявшейся «белой» колонии Южная Родезия (Зимбабве) с «полноценными» колониями в лице Северной Родезии (Замбии) и Ньясаленда (Малави). Кстати, это образование было жизнеспособным лишь под патронажем англичан: в 1963 году, получив независимость, Замбия и Малави незамедлительно вышли из федерации. Далее, Камерун в 1961 году также встал на федеративные рельсы благодаря колонизаторам: поскольку эта территория после Первой мировой войны была поделена между англичанами и французами, уходящие властители при поддержке местных элит решили, что лучшим способом консолидации нового политического пространства будет федерация. Наконец, крошечные Коморские острова в 1978 году тоже преобразовались в федеративное объединение не без влияния французов, которым они прежде принадлежали. Кстати, в первые годы независимости, провозглашенной в 1975 году, руководство этой островной республики отвергало федерализм, видя в нем «раскольнический маневр колонизаторов», но потом под давлением одного из четырех ключевых островов, настаивавшего на самой широкой автономии, а также Франции, пошло на уступки[4]. Африканские интеллектуалы часто жаловались, что колониальные державы грубо навязали молодым государствам собственные политические институты, зачастую не соответствующие местным традициям и укладам. А вот, что говорил об этом президент Танзании Джулиус Ньерере:

«Все африканские страны, получившие независимость в результате процесса переговоров (а такие составляют большинство), начали свою самостоятельную политическую жизнь с конституциями и административным аппаратом, фактически скопированными с конституции и административного аппарата бывшей колониальной державы»[5].

Интересно, что федерализм обычно не попадал в этот список, поскольку ни Великобритания, ни Франция сами не были федеративными государствами. Напротив, на первых порах завещанные ими федералистские методики воспринимались весьма благожелательно; в них видели ценный и практичный подарок.

Привнесенный и чужеродный характер институтов, не выношенных местной историей и не выстраданных местной политикой, обусловил другую особенность африканского федерализма: исключительно утилитарный характер его применения. Сказанное означает, что рассредоточение политической власти как основа федералистского образа правления даже теоретически не могло выступать в качестве цели политического развития, оставаясь лишь средством для решения сиюминутных задач, встававших перед правящими группами. В послевоенной Эфиопии, к примеру, за преобразованием в федерацию стояло стремление к расширению государственных границ: «Федеральные установления воспринимались эфиопскими властями с большим подозрением и рассматривались лишь как временная уступка, позволявшая аннексировать Эритрею»[6]. Как только эта задача была успешно решена, власти страны начали демонстративно пренебрегать конституционными нормами, гарантировавшими вступившему в федеративный союз новому члену политическое равноправие.

Аналогичным образом обращение к идее добровольного союза в момент провозглашения в 1961 году Федеративной Республики Камерун позволило франкоязычной политической элите «проглотить» территории, населенные англоязычным меньшинством, и тем самым предотвратить рекомендуемое колониальными властями присоединение Британского Камеруна к Нигерии. Как и в эфиопском случае, после апроприации новых земель необходимость в федерализме отпала: в ходе «славной революции 20 мая 1972 года», заключавшейся в принятии на общенародном референдуме унитарной конституции, с федеральным устройством было покончено. Более того, к немалому удивлению исследователей, камерунский опыт показал, что даже в Африке столь решительные политические преобразования, как отказ от федерации, отнюдь не обязательно влекут за собой гражданскую войну[7].

Принятие некоторых элементов федеративной модели позволило в 1964 году создать Объединенную Республику Танзания, состоящую из двух частей – бывшего британского владения Танганьика, находящегося на материке, и островной территории, главным сегментом которой является Занзибар. Помимо прочего, это государство интересно тем, что зарубежные федералистские исследования не включают его в список имеющихся в мире федераций, утверждая при этом, что в данном случае речь должна идти о признании широкой автономии островов в рамках унитарного образования. Напротив, российские ученые, особенно правоведы, нередко ссылаются на Танзанию как на федерацию[8]. Как бы то ни было, данный казус позволяет в очередной раз подчеркнуть важную мысль: в Африке о федерализме вспоминают в основном там, где речь заходит о поглощении маленького территориального образования большим территориальным образованием. И это, надо сказать, весьма практично, особенно в ту эпоху, когда любые другие формы территориальной интеграции, за исключением добровольного союза, признаны не совместимыми с международным правом. Тем более что примеры подобного применения федеративной идеи можно найти не только на африканском континенте.

Бремя черного человека

Следующей особенностью бытования федерализма в Африке можно считать его теснейшую связь с так называемым «национальным вопросом». Собственно говоря, привлечение федеративной модели для обустройства молодых государств, возникавших по мере деколонизации, мотивировалось, прежде всего, именно этим фактором. Так, мнение известного нигерийского политика, согласно которому «единственно приемлемой для специфических условий Нигерии является федеральная конституция, поскольку Нигерия – многоязычное и многонациональное государство»[9], вполне применимо и к иным федералистским начинаниям, упоминаемым выше. Кстати, нигерийский эксперимент вполне заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее, тем более, что о знаковом характере этого кейса говорят не только местные политические деятели, но и анализировавшие его ученые. Основы федеративной государственности в этой стране были заложены еще англичанами: колониальные конституции 1946-го и 1951 годов разделили территорию владения на три региона – северный, западный и восточный, – каждый из которых избирал собственную законодательную ассамблею, под надзором британского губернатора занимавшуюся вопросами местного значения. В 1954 году с одобрения британского парламента была принята первая конституция, провозглашавшая колонию федерацией. В то время, как федеральный центр резервировал за собой внешнюю политику, оборону и безопасность, регионы отвечали за начальное и среднее образование, сельское хозяйство, здравоохранение и местное самоуправление. Предполагалась также сфера совместной компетенции, включавшая регулирование экономического развития, рынка труда, высшей школы. Иначе говоря, этот этап был классикой федералистского жанра.

Проблемы начались позже, по мере того, как с 1954-го по 1960 год три региона поэтапно получили статус самоуправляющихся территорий. К моменту провозглашения независимости было очевидно, что каждый регион контролируется одной из трех основных этнических групп, в совокупности составлявших две трети населения страны, – хауса-фулани (север), игбо (восток) или йоруба (запад)[10]. Не исключено, что в этом и заключался замысел творцов федерации, стремившихся сузить поле потенциальных конфликтов. Но они не предвидели (или не захотели предвидеть) того, что каждая группа, опираясь на свое региональное господство, включится в жесткую борьбу за федеральный центр, попутно подавляя в подконтрольных региональных легислатурах политическое представительство меньшинств, не входящих в «большую тройку». В африканском контексте это было типичное заболевание, обычно сопровождавшее развитие новых государств, которые населены равновеликими меньшинствами. В 1960-е и 1970-е годы новые лидеры, опиравшиеся на свои этнические группы, повсеместно сражались друг с другом за контроль над центральными органами власти. Именно поэтому почти во всех случаях краха африканских федераций «можно обнаружить ту или иную группу, которой, в конечном счете, удавалось взять федеральный центр под свой контроль, оставив проигравшей стороне единственное “институциональное” решение – роспуск федерации»[11].

В Нигерии северяне хауса-фулани, например, составлявшие половину населения на севере, в период Первой республики (1960–1966) гарантировали себе три четверти мест в региональном парламенте. Более того, столь широкая электоральная база в определенный момент позволила им взять под контроль и федеральный округ Лагос, что вызвало резкое недовольство партий, представлявших игбо и йоруба, и грозило общенациональным взрывом. В попытке исправить ситуацию нигерийская элита в 1967 году, уже при военных, провела конституционную реформу, учредившую в стране вместо прежних регионов двенадцать штатов, причем новые административные границы основательно перемешали расселение представителей «большой тройки», лишив их былой монополии. В составных частях федерации немедленно изменился политический климат: начался подъем партий меньшинства, которые в прежней системе не имели никаких шансов, а теперь вдруг приобрели ощутимый вес, позволивший включиться в коалиционную политику. Преобразования, правда, оказались запоздалыми и недостаточными: они не смогли предотвратить попытку создания независимого государства Биафра, предпринятую этнополитическими силами игбо, которые не желали мириться с сохранявшимся, по мнению их лидеров, засильем северян в федеральной столице.

Курс на административное «распыление» этнических групп, не позволявший им монополизировать регионы, с равной последовательностью проводился как гражданскими, так и военными администрациями. (Из-за переворотов 1966-го и 1983 годов значительную часть эпохи независимости Нигерия провела под властью военных режимов.) В 1976 году к имеющимся административным единицам добавились еще семь новых штатов, в 1989-м их число выросло до двадцати одного, а в 1991-м – до тридцати. Наконец, в 1997 году количество штатов было доведено до тридцати шести. Обосновывая эту прогрессию, один из генералов-диктаторов утверждал: «Боязнь того, что один регион будет доминировать над другим, довольно легко устраняется с помощью конституционных законов, создающих новые штаты»[12]. Несмотря на изрядную долю упрощенчества, содержащегося в подобных декларациях, им нельзя отказать в правоте. На сегодняшний день главным итогом проведенных реорганизаций стало резкое, по сравнению с первыми годами независимости, снижение конфликтного потенциала в стране. Противостояние переместилось с федерального на региональный уровень, ослабив тем самым давление на центральную власть, а постоянное возникновение новых административных единиц приучило местных политиков рассматривать проблемы общенационального уровня через призму конкуренции не столько этнических групп, сколько штатов[13]. В связи с тем, что в большинстве штатов теперь проживает смешанное население, крупные этносы больше не в состоянии узурпировать федеральные рычаги власти. Конфликты между ними чаще всего ограничиваются пределами той или иной территории; более того, одновременное функционирование в стране трех дюжин самостоятельных бюрократий нередко оборачивается тем, что представители одной и той же этнической группы, разделенные внутренней границей, нередко вступают в конфликт друг с другом, представляя соревнующиеся административные единицы.

Специалисты расходятся в оценках нигерийского федерального эксперимента. Дональд Горовиц, например, считает, что перманентная реформа многонациональной федерации «выполняет функцию своеобразной электоральной реформы», позволяющей стабилизировать отношения между ведущими этническими группами[14]. При таком подходе опыт Нигерии выглядит вполне позитивно. Но прежде, чем выносить окончательные оценки, необходимо ответить на фундаментальный вопрос. Можно ли вообще сводить роль федерализма исключительно к разрешению национального вопроса? В Африке его понимают именно так, и подобное понимание, скорее всего, слишком узко. Ведь в идеале федеративная система должна благоприятствовать не только этническим, но и политическим меньшинствам, поскольку ее принципиальной особенностью выступает рассредоточение власти и недопущение тирании. Кроме того, сведение ее потенциала к сугубо межэтническим отношениям позволяет полностью растворить личность в коллективном целом, поскольку приписывает наличие прав и свобод сначала этносу, а только потом индивиду. Отсутствие сопряжения между федеративным принципом и либеральной идеей обычно упоминается среди важнейших дефектов федеративных систем развивающихся, в том числе и африканских, стран.

Африка и мы

«Постколониальные эксперименты с федерализмом показывают, что комбинация недемократических трендов и краха федералистских начинаний неизменно оказывалась естественным результатом разрыва между демократией и федерализмом. Такая дискурсивная ассоциация открывала политические возможности для обособления федеративного принципа от демократических процедур. В подобном смысловом пространстве расставание с федерализмом происходило без ощущения того, что с его уходом подрывается демократия»[15].

Это верное наблюдение современных исследователей позволяет связать африканский опыт со стагнацией федерализма в посткоммунистической России. Дело в том, что все особенности интересующей меня модели, проявившиеся в Африке, при желании можно обнаружить и в нашей стране. Подобно нигерийскому или эфиопскому федерализму, его современный российский аналог является заимствованным и привнесенным: он не выращен трудолюбивым правящим классом новой России, но получен вместе с прочим наследством Советского Союза. (Кстати, такой взгляд открывает любопытные перспективы для исследования самой России в рамках распространенных сегодня Post-Colonial Studies.) Как и африканские лидеры, зачастую не знавшие правил обращения с этим непростым инструментарием, российские руководители прибегали к нему либо в час собственной слабости, либо ради решения какой-то сиюминутной задачи. Напомню, унитарной Эфиопии в свое время пришлось притвориться федеративным государством, чтобы обогатиться Эритреей. В рамках отечественного политического дискурса эта логика вполне понятна, поскольку и в наше время размышлять о территориальной экспансии – скажем, об апроприации отколовшихся грузинских территорий – позволительно только федерации, то есть свободному союзу народов, всегда открытому для новых членов.

Если не брать во внимание случаи, подобные этому, любое иное оживление федерализма в посткоммунистической России было проявлением и результатом слабости центральной власти. Наши федеральные политики, отстаивавшие и пропагандировавшие его в 1990-е годы, отказывались видеть в этой доктрине рецепт долгосрочного и осознанного рассредоточения властных полномочий, расценивая само закрепление федеративных начал в конституционных и правовых актах лишь в качестве временной уступки национальным образованиям. Нынешние официальные оценки безапелляционно зачисляют федерализм в политический антураж «лихих 1990-х», официально порицаемых и осуждаемых, – на государственном уровне о нем вообще не принято говорить вслух. Сходным образом сегодняшние руководители Камеруна клеймят позавчерашнее федералистское десятилетие в истории своей страны как исключительно мрачный этап, достойный скорейшего забвения.

Действительно, и российская элита, и элиты африканских государств не видят никакой связи между федерализмом и демократией. Между тем, главное предназначение обеих систем заключается в предотвращении ситуаций, когда полнота власти сосредотачивается в одних руках – не важно, этнических, конфессиональных или партийных, – и в этом плане они взаимно поддерживают и укрепляют друг друга. Фактически федерализм помогает осуществлять своеобразный upgrade демократии, выводя ее из плена далеко не универсального принципа «один человек – один голос» и переориентируя на покровительство в отношении меньшинств. Постколониальная история Африки показала, что демократия в ее хрестоматийных разновидностях способна не только закреплять, но и расшатывать политическое согласие, причем иногда она делает это самым гибельным образом. Как известно, даже безукоризненные выборы, проводимые на территориях с этнически смешанным населением, неизменно гарантируют победу представителям большинства, несмотря на все старания малых групп. Именно это обстоятельство обыденно превращает электоральную процедуру в развивающихся странах в подобие переписи населения, а иногда и подталкивает меньшинства к попыткам насильственно перераспределить власть в свою пользу[16]. Усиливая этот тезис, можно вообще заявить о том, что аутентичное воплощение философии «один человек – один голос» в многосоставных обществах крайне опасно. Оно, безусловно, нуждается в дополнениях и корректировках, которые щедро предлагает федерализм. Разумеется, федерализм – это не только «национальный вопрос»; но и не привлекать его арсенал для стабилизации межэтнических отношений тоже довольно глупо.

Надо понимать, что описанная проблема касается не только Нигерии или не затронутой в этом тексте Южно-Африканской Республики, – она столь же актуальна, например, для Кабардино-Балкарии или Дагестана. Демократия, воздвигаемая на племенной или клановой основе, вечно страдает от собственной неустойчивости:

«В подобной системе отношений неудача на выборах менее всего могла рассматриваться как свидетельство непопулярности партийных программ – для нигерийских лидеров и стоявших за ними кланов, составленных из соплеменников, она означала проигрыш соперничающим этническим группам, что служило катализатором взаимной враждебности, поддерживаемой нередко и памятью, восходящей к событиям отдаленного прошлого»[17].

В Африке этот опаснейший дефект исправляли с помощью федерализации, стерилизующей, более или менее успешно, этнические корни внутригосударственного политического противостояния. Подобная методика не имеет ничего общего с выстраиванием «вертикали власти» или системной централизацией, не поощряющей, а нивелирующей разнообразие и вступающей в противоречие с очевидным фактом: пребыванием разных частей страны в различных исторических ситуациях и даже эпохах. Разумеется, федерализм, истолкованный таким образом, начинает конфликтовать с формальным, механическим пониманием демократии: но это – ожидаемое явление, как вполне прогнозируемым было и то, что «оставленные в наследство метрополией принципы федерализма в Нигерии после ухода Великобритании во многом вступили в противоречие с императивом существования демократии»[18]. Хорошо это или плохо? По-видимому, это просто естественно, ибо в многосоставных и сложных обществах демократии приходится быть господством большинства и меньшинства одновременно.

Наконец, сближению российского и африканского федерализма способствует также и то, что федеративная государственность в обоих случаях учреждалась и развивалась при отсутствии сколько-нибудь развитого гражданского общества, свободной прессы, независимого суда. Между тем, эти атрибуты классической демократии играют первостепенную роль в рассредоточении власти, к обеспечению которого призван федерализм. Что же касается партийной системы, то в африканских федерациях, в силу присущего им этнического и лингвистического разнообразия, она оказывается даже более живой и динамичной, чем в России Путина–Медведева, где, например, такой важный элемент поддержания внутренней стабильности, как региональные партии, давно и надежно выведен из политической игры. В целом же российский федерализм засыхает по той же причине, по которой он плохо приживается в Африке: у него нет либеральных корней, а элиты, призванные оказывать ему попечение, не обладают и не хотят обладать политической культурой, приличествующей демократии.

Как мне представляется, обращение отечественной гуманитарной науки и, возможно, политической практики к опыту постколониальных стран должно стать более активным и вдумчивым. Такой поворот оправдали бы не только общеизвестные несовершенства нашей политической системы, зачастую отсылающей к «суверенным демократиям» африканского типа, но и наличие в Российской Федерации начала XXI века собственной «внутренней Африки», живущей не в эпохе постмодерна или даже модерна, но по стандартам «третьего мира». Между прочим, первые шаги в этом направлении уже делаются: российские ученые все чаще обращаются к сопоставлению колониального опыта России и западных держав, например, в Алжире и на Кавказе[19]. Вслед за этим логично было бы ожидать сравнительного анализа тех путей, которыми изживался колониализм, а также разворачивалось постколониальное развитие. Учитывая вышесказанное, трудно понять тех российских политиков, которые с удовольствием рассуждают о решении нынешних кавказских проблем, но при этом не могут выговорить слово «федерализм». Игнорируя африканские уроки и пренебрегая многократно опробованным федералистским инструментарием в преодолении напряженности в наших южных республиках, мы оставляем за собой лишь один сценарий – имперский, предполагающий «вертикаль» и применение силы. Но за войной в Алжире, пусть даже временами и удачной, неизбежно следует провозглашение независимости. Это стоит иметь в виду.

1) Памятником этим надеждам может служить книга видного африканского политика того времени: Нкрума К. Африка должна объединиться. М.: Прогресс, 1964 (особенно см. главы 15–17). О других политиках, разделявших подобные устремления, см.: Африканская интеграция: социально-политическое измерение / Под ред. Ю.В. Потемкина. М.: Институт Африки, 2003. С. 20–23.

2) Нкрума К. Я говорю о свободе: изложение африканской идеологии. М.: Издательство иностранной литературы, 1962. С. 12.

3) Goumenos T. The Pyrrhic Victory of Unitary Statehood: A Comparative Analysis of the Failed Federal Experiments in Ethiopia and Indonesia // Kavalski E., Zolkos M. (Eds.). Defunct Federalisms: Critical Perspectives of Federal Failure. Aldershot: Ashgate, 2008. P. 33.

4) См.: Griffiths A. (Ed.). Handbook of Federal Countries. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 2002. P. 122–123.

5) Ньерере Д. Раздумья об Африке и ее будущем // История Африки в документах, 1870–2000. Т. 3: 1961–2000. М.: Наука, 2007. С. 74.

7) Подробнее об этом см.: Fegue C. The Games Elites Play: Notes towards an Elite-Focused Understanding of the Failure of the Federal Republic of Cameroon (1961–1972) // Kavalski E., Zolkos M. (Eds.). Op. cit. P. 59–70.

8) См., например: Чиркин В.Е. Современное федеративное государство. М.: МНИМП, 1997.

9) Аволово О. Размышления о нигерийской конституции // История Африки в документах… С. 138.

10) По оценкам этнографов, в Нигерии проживают около 250–300 лингвистических групп. Около 65% составляют три вышеупомянутых крупнейших этноса, а шесть следующих за ними крупных групп дают в совокупности еще 25%.

11) Filippov M., Ordeshook P., Shvetsova O. Designing Federalism: A Theory of Self-Sustainable Federal Institutions. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 65.

12) Цит. по: Williams F.R.A. The Making of the Nigerian Constitution // Goldwin R., Kaufman A. (Eds.). Constitution Makers and Constitution Making: The Experience of Eight Nations. Washington: American Enterprise Institute, 1988. P. 399.

13) Horowitz D. Ethnic Groups in Conflict. Berkeley: University of California Press, 1985. P. 612.

15) Kavalski E., Zolkos M. Conclusions: Whither Defunct Federalisms // Kavalski E., Zolkos M. (Eds.). Op. cit. P. 160.

17) Каменская Г.В. Федерализм: мифология и политическая практика. М.: ИМЭМО, 1998. С. 79–80. О роли этнического фактора в африканской политике см. также: Африка: власть и политика / Под ред. Н.Д. Косухина. М.: Институт Африки, 2004. С. 173–188.

18) Каменская Г.В. Указ. соч. С. 80.

19) См., например: Бобровников В. Русский Кавказ и французский Алжир // Imperium inter pares. Роль трансфертов в истории российской империи (1700–1917) / Под ред. М. Ауста, Р. Вульпиус, А. Миллера. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 182–209.