Среди причин распада Советского Союза обычно называют кризис идеологии, крах экономики, межнациональные проблемы. Некоторые исследователи – например Виктор Заславский – видят основную причину гибели СССР в национальной политике имперского по своей сути государства[1]. Другие авторы не без оснований различают системный кризис коммунистического режима и кризис советского федерализма[2]. Несомненно одно: распад империи оказался куда менее кровавым, чем можно было ожидать, учитывая историю и масштабы государственного насилия в СССР. Объясняется это тем, что сепаратизм национальных республик совпал с желанием российского руководства в лице Бориса Ельцина ликвидировать СССР – как, впрочем, и тем, что Горбачев старался избегать широкомасштабного применения силы.

В 1990–1991 годах так называемые «национальные республики» (среднеазиатские в меньшей степени) и РСФСР в равной мере считали себя жертвами несправедливого распределения ресурсов и неполноправными участниками экономического обмена. Поскольку сложившаяся ситуация не устраивала почти никого, распад СССР был встречен с одобрением. Важно, однако, помнить, что абсолютное большинство русских, проживавших в России и союзных республиках, на референдуме в марте 1991 года проголосовали за подписание нового союзного договора, тогда как прибалтийские республики, Молдавия, Грузия и Армения референдум бойкотировали, поскольку считалось, что он даст Москве возможность использовать голоса русскоязычного меньшинства, чтобы навязать республикам новый союзный договор.

В книге Терри Мартина «Империя “положительной дискриминации”»[3], авторитетном и документированном исследовании советской национальной политики (хотя и посвященном, к сожалению, лишь первым двум десятилетиям существования государства), утверждается, что в СССР, первой в истории империи такого типа, консолидировались и наделялись государственными и культурными институтами этнические группы (для которых в отдельных случаях даже разрабатывались собственные алфавиты), создавалась структура национальных кадров, а национальная интеллигенция получала мощную поддержку. По мнению Мартина, Ленин и Сталин использовали эту стратегию в противовес национализму как политической идеологии массовой мобилизации, поскольку именно национализм считался причиной краха четырех империй в ходе Первой мировой войны. 1920-е годы были отмечены политикой «коренизации», то есть «позитивной дискриминацией нерусского населения», которая должна была продемонстрировать, что с точки зрения национальной политики СССР не является наследником царской империи. Однако с началом массовой индустриализации, коллективизации и отказом от нэпа коренизация отходит на второй план – на смену ей приходит постепенная реабилитация великорусского национализма, достигшая апогея в конце Второй мировой войны и сразу после нее[4].

Хотя исследований послевоенной советской национальной политики, сопоставимых по охвату и документированности с книгой Терри Мартина, до сих пор не появилось, можно предположить, экстраполируя его теорию на последующие эпохи, что вплоть до распада СССР главной угрозой единству страны в Москве считали именно локальный, а не великорусский национализм.

Другой историк советской национальной политики, Роджерс Брубейкер, отмечает, что институциализированные в Советском Союзе нации были лишены всякого политического смысла – в соответствии со сталинской формулой «национальное по форме, социалистическое по содержанию». Принадлежащее Брубейкеру полезное различение связано с институционализацией двух противоречащих друг другу парадигм в советской национальной политике: одна основана на коллективном и территориальном принципе, другая – на личном и этнокультурном. Первая парадигма действовала в отношении множества проживавших на территории СССР этнических групп, для которых в районах их проживания создавались школы на национальных языках, издавались газеты и журналы. Вторая относилась к русским, имевшим возможность учиться в русских школах и пользоваться прочими национальными правами в любой точке Советского Союза, в том числе и за пределами РСФСР[5]. Хотя официально в союзных республиках русский и национальный языки пользовались равноправием, от проживавших там русских не требовалось знания языка местной титульной нации.

Марк Бейсингер, американский исследователь массовой этнической мобилизации в СССР конца 1980-х – начала 1990-х, говорит о «центральной роли советского государства в размывании границы между государством и империей и введении новых форм принудительного контроля»[6]. СССР является для него «ярчайшим примером неофициальной империи». Бейсингер, предлагающий понимать империю как «претензию, а не как вещь», пишет, что, хотя СССР не называл себя империей, на деле именно ею он и был, так как «империя сегодня подразумевает нелегитимную насильственную власть»[7].

Как работают эти теоретические тезисы в случае Молдавии? Какова была природа отношений между Москвой и Кишиневом? Можно ли и в каких пределах описать их как «имперские»?

В советской историографии и пропаганде утверждалось, что Россию и Молдавию связывают многовековые отношения. Считалось, что по крайней мере два правителя Молдавского княжества[8] – Стефан Великий в конце XV века и близкий друг Петра I Дмитрий Кантемир в начале XVIII века – просили включить княжество в состав России. На наш взгляд, это предвзятая интерпретация документов, в которых в действительности молдаване просили помощи в борьбе с Османской империей, не выказывая при этом никакого желания объединиться с Россией. В 1812 году, после шестилетней русско-турецкой войны, Российская империя заняла восточную часть средневекового Молдавского княжества и переименовала его в Бессарабию. На тот момент 90% населения составляли румыны[9], однако ко времени большевистской революции их доля упала до 50% вследствие массового заселения провинции русскими, украинцами, болгарами, гагаузами, немцами и швейцарцами. В марте 1918 года местный парламент Сфатул Цэрий проголосовал за объединение с Румынией на основании так называемого «принципа Ленина-Вильсона» о самоопределении народов.

В межвоенный период СССР не признавал суверенитета Румынии над Бессарабией. На то имелись геополитические причины: советское государство было заинтересовано в создании зоны безопасности вокруг своего крупнейшего черноморского порта – Одессы, расположенной всего в 30 километрах от границы. В то же время СССР не мог прямо заявить, что претензии на Бессарабию имеют исторический характер, поскольку последняя была завоевана в 1812 году Александром I, – а СССР никак не мог объявить себя правопреемником Российской империи. Особенно хорошо это чувствовалось в 1920-е годы, когда советская власть резко отмежевывалась от царской России, в том числе и в вопросах национальной политики. Коренизация, которой Советы активно занимались в первые десятилетия своего существования, должна была показать национальным меньшинствам, насколько большевизм отличается от ancien régime. Для обоснования своих претензий на Бессарабию советской власти пришлось изобрести новую, этническую по своей сути, формулу. Москва в середине 1920-х создает Молдавскую Автономную Советскую Социалистическую Республику в составе Украины. Новая республика располагалась на противоположном от Бессарабии берегу Днестра; в ней жили около 160 тысяч молдаван (то есть этнических румын), что, однако, составляло лишь треть населения МАССР[10].

Учреждение молдавской автономии преследовало прежде всего внешнеполитические цели: важно было показать всему миру, и особенно европейским коммунистам, что в СССР, в отличие от царской России, нет империализма, важно было продемонстрировать озабоченность якобы несправедливым присоединением Бессарабии и ее народа к Румынии. Еще точнее, идея образования МАССР состояла в том, чтобы показать, как Бухарест разделил народ, проживающий по обоим берегам Днестра, а СССР претендует на Бессарабию лишь для того, чтобы восстановить единство молдавского народа, находящегося под социальным и национальным игом румынских «помещиков и буржуазии». В первый раз образование национальной автономии в пределах СССР оказалось тесно связанным с внешней политикой. По мнению Терри Мартина, Молдавская АССР создала уникальный прецедент, когда «пьемонтский принцип стал основным мотивом для образования национальной республики»[11].

Столицей новой автономной республики на какое-то время стала Балта, а с 1929 года – Тирасполь. Для Москвы было важно то, что, согласно документу об основании МАССР от 12 октября 1924 года, западная граница новой республики проходила по реке Прут, то есть a priori включала в себе Бессарабию и Кишинев как будущую постоянную столицу. МАССР просуществовала с 1924-го по 1940 год, и ее история стала важным экспериментом в области национального строительства, в значительной степени предопределившим политику Москвы в отношении послевоенной Молдавской ССР, основанной в 1940-м в результате оккупации Бессарабии и Северной Буковины.

В 1924–1932 годах советские власти пытались создать самостоятельный молдавский язык на основе местного русифицированного диалекта и кириллицы. Попытка, однако, была признана неудачной, поскольку молдаване не считали этот язык литературной нормой, и в период между 1932-м и 1938 годом сам Сталин позволил использовать латиницу и максимально приблизить молдавский к румынскому[12].

Среди сторонников румынизации был председатель Совета министров МАССР Григорий Старый, расстрелянный в 1937 году. Других партийцев из числа высшей номенклатуры МАССР, а также писателей и журналистов расстреливали как румынских или даже польских и немецких шпионов[13].

28 июня 1940 года советская армия оккупировала Бессарабию и Северную Буковину. Чуть позже «Правда» сообщила, что объединение МАССР и Бессарабии планировалось давно, и опубликовала письма поддержки от этнических украинцев, живших на севере и юге республики. Комиссию по определению границ между Молдавией и Украиной возглавил Хрущев. В результате Украине возвратили половину МАССР, а также треть бессарабских земель на севере и на юге. Основанием стало то, что молдаване/румыны не составляют большинства населения на этих территориях. Это действительно было так, однако румын там было больше других национальностей – 28%, тогда как украинцев – 25%. Хрущев, воспользовавшись своим положением первого секретаря ЦК ВКП(б) Украины и секретаря ЦК ВКП(б), отдал предпочтение Украине. В 1939 году он уже предпринимал аналогичную попытку с Белоруссией, но ее тогдашний руководитель обратился напрямую к Сталину, и Украине пришлось отказаться от своих территориальных претензий[14]. У руководителей МАССР связей со Сталиным не было. Разделение Бессарабии было предопределено: 26 июня 1940 года советские власти направили в Бухарест ультиматум, в котором сообщалось, что большинство населения Бессарабии всегда составляли украинцы[15]. Это, безусловно, неверно, но такая формула намеренно использовалась, чтобы внедрить – прежде всего на Западе – идею о том, что разделение Бессарабии является продолжением объединения заселенных украинцами территорий в единую украинскую советскую республику. Этот процесс начался годом раньше с захватом польской Галиции.

Была ли дальнейшая политика Москвы колониальным экспериментом или соответствовала «освободительным» лозунгам коммунистической пропаганды? Первые годы советской оккупации – когда в августе 1940 года две трети оккупированной Бессарабии образовали с половиной МАССР Молдавскую союзную республику – отличались более очевидным колониальным подходом, чем последующие десятилетия. Это относится не только к насильственному включению Бессарабии в СССР и установлению там коммунистического режима, но и к гегемонии русского языка, а также назначению на руководящие должности исключительно небессарабцев. Советское руководство не верило даже членам действовавшей в межвоенные годы подпольной Коммунистической партии Бессарабии[16], вне зависимости от их национальной принадлежности[17]. Всех, имевших связи с прежними румынскими властями, подозревали в предательстве. Объяснялось это тем, что советская власть, установленная в Бессарабии, как тогда считалось, в январе 1918 года, была через несколько дней свергнута при помощи румынской армии. С точки зрения Москвы все население Бессарабии рассматривалось как советское ab initio, поэтому в 1940 году предателями считались практически все, кто участвовал в общественной жизни, культурных или политических организациях. Любая деятельность подобного рода рассматривалась как контрреволюционная и антисоветская[18].

Общее число жертв сталинской национальной политики в Молдавской СССР превысило 300 тысяч человек. В это число входят депортированные в середине июня 1941 года, в начале июля 1949-го и в конце мая 1951-го (всего около 60 тысяч человек), жертвы организованного голода в 1946–1947 годах (тогда погибли от 150 до 200 тысяч человек)[19], а также жертвы сталинских репрессий в МАССР в 1930-е годы. Этническая принадлежность жертв была самой разной – в данном случае коммунистические власти действительно не дискриминировали по национальному признаку[20].

В экономическом отношении советская Молдавия обычно получала больше, чем другие союзные республики европейской части СССР; по официальной статистике, объем вложений неуклонно нарастал вплоть до распада Советского Союза. В этом смысле МССР не подпадает под обычную модель несправедливого экономического перераспределения между колониями и метрополией[21]. Очевидно, в послесталинский период имперская парадигма не применима к Молдавии, если учитывать относительный объем инвестиций по сравнению с другими национальными перифериями СССР. То же справедливо и для прибалтийских республик. Уровень потребления, качество жизни и экономический рост в них был выше, чем в среднем по стране и в отдельно взятых республиках[22].

Однако при ближайшем рассмотрении эффективность инвестиций в Молдавию оказывается не особенно высокой. Более того, у них имелась тщательно проработанная политическая составляющая. По данным экономиста Сергиу Киркэ, в пересчете на душу населения объем инвестиций в советскую Молдавию был достаточно скромным, ниже среднего по Союзу[23]. Так, в 1965 году МССР занимала 7-е место по экономическому росту среди 15 союзных республик[24]. 25 лет спустя, в 1990 году, она опустилась на 9-е место – последнее среди республик европейской части СССР[25]. Учитывая более высокий уровень рождаемости среди этнических румын и последовательное сокращение их доли в населении МССР, можно прийти к выводу, что наращивание инвестиций сопровождалось увеличением числа приезжающих на работу из других республик. Другими словами, чем больше русских и украинцев приезжали в Молдавскую ССР, тем больше денег Москва выделяла на развитие промышленности. В то же время молдаван – в первую очередь этнических румын – настойчиво приглашали работать в Россию.

Специфический характер отношений между Москвой и Кишиневом хорошо заметен и по распределению инвестиций на региональном уровне. Приднестровье, которое после 1940 года никогда не было автономным регионом, получало примерно 30% всех московских инвестиций в МССР. При этом оно занимало менее 10% площади республики, и проживало там менее 10% населения. Большинство населения Приднестровья, однако, составляли славяне (русские и украинцы), а этнические румыны (их доля была равна 40%) жили преимущественно в деревнях. В 1989-м в крупнейшем городе Приднестровья – Тирасполе – этнических румын было всего 17%[26].

Национальный аспект сельского и городского развития советской Молдавии прослеживается по динамике урбанизации румынского населения. По данным последней советской переписи 1989 года, его доля в городах составляла всего 25%. Это означает, что две трети румын жили в селах, где уровень развития был заведомо ниже. При этом 80% русских и 45% украинцев жили в городах[27]. Трудно сказать, был ли столь низкий процент урбанизированных румын связан с реализуемой из центра национальной политикой или речь идет лишь о побочном эффекте централизованного управления промышленными предприятиями, составлявшими 25% всей местной промышленности (в прибалтийских республиках их доля не превышала 10%).

Однако дискриминация в отношении румын при назначении на руководящие должности, судя по всему, существовала. В руководстве промышленных предприятий доля румын в 1964 году составляла всего 2,3%, а через 20 лет, в 1984-м, этот показатель вырос до 8,6%[28]. Если в предвоенные годы преимущественное назначение приезжих русских и украинцев имело хотя бы идеологическое обоснование, поскольку местных кадров с «незапятнанным» социальным или идеологическим происхождением не хватало, то к 1960-м годам подобная логика выглядит странной. Местные кадры, официально подготовленные для работы в Молдавии, направлялись в другие республики – в основном, в Россию и Украину.

Другим критерием, по которому можно достоверно судить об уровне контроля Москвы за советской Молдавией, является доля этнических румын на руководящих постах партии и правительства. В начале 1950-х их было примерно 10%, в 1967-м – 42,5%, в 1987-м – 54%[29]. В то же время доля румын среди рядовых членов партии составляла 8% в 1950-м, 35% в 1965-м и 49% в 1989 году[30], а в республиканском правительстве доля румын к 1984 году выросла с 38% до 49%[31]. Но, если взглянуть на ключевые посты в партии и правительстве, ситуация окажется не столь впечатляющей. В первый раз этнический румын родом из бессарабской части МССР (Петр Лучинский) стал первым секретарем ЦК КПМ лишь в ноябре 1989 года. До того этот пост занимали исключительно обрусевшие уроженцы Приднестровья, которые едва говорили по-румынски или совсем не знали языка. Вторым секретарем местной партийной организации, ведавшим кадровой политикой на республиканском уровне, всегда назначался этнический русский. Румын впервые занял этот пост в 1990 году (Ион Гуцу). То же касалось должности председателя Совета министров и глав основных министерств и ведомств.

Особенности национальной политики и отношений между центром и периферией в случае Молдавии хорошо прослеживаются на уровне языковой и общекультурной политики. Официально с начала 1960-х неуклонно росло общее число книг, газет и журналов, публиковавшихся на румынском языке, но кириллицей. Тем не менее в общественной жизни румынский использовался все меньше. Особенно сильно это проявлялось в сфере высшего образования, где каждый год все больше предметов в официально румынских группах начинали преподавать на русском.

Разговорный румынский тоже переживал упадок, поскольку основным языком средств массовой информации, высшего образования и науки был русский. Не говоря уже о том, что русский был единственным языком партийно-государственного общения вплоть до 1989 года, когда стали появляться первые документы на румынском. Публичные выступления на румынском воспринимались советскими властями как знак молдавско-румынского национализма, особенно если это происходило на партсобраниях или мероприятиях в высших учебных заведениях[32]. С 1944 года, как и в царское время, была запрещена латиница. Сменившая ее кириллица должна была служить средством самоидентификации молдаван и препятствовать общению с румынами, живущими по другую сторону реки Прут. Люди, осмеливавшиеся усомниться в уместности использования кириллицы для восточно-романского языка, сурово карались. В сталинское время их в качестве «молдавско-румынских националистов» высылали в Сибирь. После 1953 года их иными способами оттесняли на периферию общественной жизни. Достаточно вспомнить известного диссидента Георге Давида, попавшего в психиатрическую лечебницу в Днепропетровске уже при Горбачеве, в 1986 году. Давид требовал возврата латиницы для «молдавского» языка, а также критиковал дискриминацию в отношении местных кадров и советское вторжение в Афганистан[33].

Даже такое символическое утверждение национальной идентичности в официально допустимых режимом пределах, как возложение цветов к памятнику знаменитому румынскому поэту Михаю Эминеску в центре Кишинева (Москва признавала Эминеску и в качестве молдавского поэта), не обходилось без вмешательства КГБ и рассматривалось как проявление национализма и антирусских настроений[34]. Студент Политехнического института Михай Морошан, организовавший в 1964 году сбор подписей под петицией против переноса памятника Стефану Великому из центра города на окраину, был арестован КГБ, исключен из института и приговорен к двум годам исправительно-трудовой колонии[35].

Румынская идентичность (или, в советских терминах, «молдавская») признавалась в Молдавской ССР почти исключительно на уровне фольклора. Существовали румыноязычные фольклорные ансамбли, театр и опера, но почти все фильмы до конца 1980-х демонстрировались только на русском – в том числе и картины производства местной республиканской киностудии «Молдова-фильм». Русскоязычным было почти все телевидение. С проблемами сталкивались и люди, покупавшие печатавшиеся в Румынии книги (там они выходили на латинице). Сомневавшихся в существовании этнически обособленной «молдавской нации» сурово наказывали. Людей, не ставивших под вопрос коммунистическую систему, а просто предлагавших учредить союз бывших Бессарабии и Северной Буковины с Румынией, клеймили «националистами»: ярчайшим примером является Национальный патриотический фронт под руководством Александру Усатюка и Георге Гимпу. Два других видных деятеля Фронта были арестованы и приговорены к 4-м и 13 годам лагерей[36].

В конце 1980-х межэтнический диалог – а также отношения между Молдавией и центром в целом – существенно затрудняли несколько факторов. Во-первых, трения между Кишиневом и Москвой, с одной стороны, и румыноговорящим и русскоговорящим сообществами, с другой, вызвали законы о языке, только что принятые в Молдавии. Другая проблема была связана с промышленными проектами, затеянными Москвой в Кишиневе, – например, со строительством в конце 1980-х завода всесоюзного значения по производству компьютеров. На фоне роста безработицы в городах, особенно в Кишиневе, проект, реализация которого вызвала массовый приток кадров из центра, был воспринят как угроза интересам местного населения, что способствовало массовой этнической мобилизации. Еще одним фактором, настроившим местное население против центра, стали экологические проблемы: Молдавия многие годы служила в СССР полигоном для испытаний сельскохозяйственных химикатов.

Но самыми насущными проблемами оставался язык и осмысление коммунистического прошлого. Этнические румыны, как правило, воспринимали местных русских как «оккупантов», навязавших Молдавии советскую власть, тогда как русские считали, что сами пострадали от советской власти ничуть не меньше румын. Лучший ответ в этой связи дала в 1989 году русская журналистка Евгения Соломонова, обращаясь к живущим в Молдавии русским:

«Под влиянием сталинской национальной политики мы привыкли думать о себе как о защитниках и освободителях молдаван. У нас психология “старшего брата”, который должен направлять, но не обязан принимать во внимание мнение “братьев меньших” – и уж тем более не должен учить их язык, знакомиться с их историей и культурой. Идеология, позволявшая нам не отвлекаться на такие “мелочи”, была нам удобна, она принуждала “меньших братьев” проявлять “взаимопонимание” в удобной нам форме. И то, что теперь мы требуем признать русский в качестве второго государственного языка, еще одно тому подтверждение»[37].

Конечно, эти слова убедили не всех. Отказ местного русскоговорящего населения признать румынский в качестве государственного языка подогревал приднестровский сепаратизм, возникший в результате конкуренции между элитами Бессарабии и Приднестровья. Опасаясь утратить особые отношения с Москвой, власти Приднестровья сначала организовали забастовку, а затем в 1990 году установили сепаратистский режим, который действует и по сей день при поддержке Москвы.

– не доверяя жителям Бессарабии, обладавшим – по сравнению с населением Приднестровья – бóльшим национальным самосознанием, Москва назначала на ключевые партийные и государственные посты главным образом людей, не имевших прямого отношения к Бессарабии и часто не являвшихся румынами;

– центр не проводил в отношении Молдавии открытой экономической дискриминации, однако инвестиции в республику сопровождались постоянным притоком выходцев из других советских республик;

– проявлением дискриминации можно счесть процент этнических румын, работавших руководителями промышленных предприятий: в 1964 году их доля составляла всего 2,3% и к 1989 году выросла лишь до 8,6%;

– культурно-языковая дискриминация выражалась в том, что румынский язык, переименованный в «молдавский» (и переведенный на кириллицу с целью утверждения этнической разницы между румынами и молдаванами), допускался в школах (особенно в сельских регионах), однако вытеснялся из высшего образования и общественной жизни, где доминировал русский;

– дискриминация обнаруживалась также и в назначениях на посты первого и второго секретарей ЦК КПМ, председателя Совета министров республики, глав местных отделений МВД и КГБ;

– роль имперского центра в отношении Молдавской ССР играла в некоторых случаях не только Москва, но и Украина, в том числе и в 1940 году при определении границ между двумя республиками.

1) Zaslavsky V. Collapse of Empire – Сauses: Soviet Union // Barkey K., Hagen M. von (Eds.). After Empire. Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman and Habsburg Empires. Boulder, 1997. P. 73–98.

2) Graziosi A. Histoire de l’URSS. Paris, 2010. P. 500–501; Kramer M. The Collapse of East European Communism and the Repercussion within the Soviet Union // The Journal of Cold War Studies. 2003. Vol. 5. № 4. P. 178–256; 2004. Vol. 6. № 4. P. 3–64.

3) Martin Т. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001. В русскоязычной литературе распространен калькирующий перевод понятия affirmative action как «аффирмативное действие» или даже «положительная деятельность»; вместе с тем наиболее удачным представляется перевод «положительная дискриминация». – Примеч. ред.

4) Brandenberger D. «…It is imperative to Advance Russian Nationalism as First Priority»: Debates within Stalinist Ideological Establishment, 1941–1945 // Suny R., Martin T. (Eds.). A State of Nations: Empire of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. New York, 2001. P. 275–300.

5) Brubaker R. Nationhood and the National Question in the Soviet Union and Post-Soviet Eurasia: An Institutional Account // Theory and Society. 1994. Vol. 23. № 1. P. 47–78.

6) Beissinger M. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State. Cambridge, 2002. P. 6.

7) Idem. Rethinking Empire in the Wake of Soviet Collapse // Barany Z., Moser R. (Eds.). Ethnic Politics and Post-Communism: Theories and Practice. Ithaca, 2005. P. 25, 32, 19, 21.

8) Молдавское княжество располагалось на территории, ограниченной на западе Карпатами, Днестром на востоке, Черным морем и устьем Дуная на юге и Подольем на севере.

9) Термины «молдавский» и «бессарабский» отсылают к региональной, а не этнической идентичности. С этнической точки зрения историческая Бессарабия и современная Молдавия заселены румынами (термин «молдаванин» получил этнический смысл в советское время, и теперь большинство населения страны именно так себя и определяет). Подробнее об этом см.: Фурман Д. Молдавские молдаване и румынские молдаване // Прогнозис. 2007. № 1. C. 278–315; King C. Moldovans. Cultural Politics between Romania and Russia. Stanford, 2001.

10) Negru E. Politica etnoculturală in RASSM, 1924–1940. Chişinău, 2003. P. 17.

11) «Пьемонтский принцип» в данном контексте не что иное, как «использование межгосударственных этнических связей для распространения советского влияния на близлежащие государства»: Martin T. Op. cit. P. 274.

12) King C. The Ambivalence of Ethnicity or How the Moldovan Language was Made // Slavic Review. 1999. Vol. 58. № 1. P. 117–142; cм. также его анализ межвоенного эксперимента в МАССР: Idem. Moldovans…

13) Negru E. Op. cit. P. 115–127. Полный список жертв сталинских репрессий в МАССР: Varta I., Varta T., Şarov I. (Eds.). Marea Teroare în RASSM. Documente. Chişinău: Editura ARC, 2010. Vol. I (остальные четыре тома вскоре выйдут).

14) Политическое руководство Украины, 1938–1989. М., 2006. C. 65–66.

15) Документы внешней политики СССР. М., 1995. Т. 1. Ч. 1. С. 385–386.

16) Как, впрочем, и лидерам коммунистических партий в республиках Прибалтики. См.: Зубкова Е. Прибалтика и Кремль, 1940–1953. М., 2008.

17) Arhiva Organizatiilor Social-Politice a Republicii Moldova. F. 51. Inv. 6. D. 3. F. 62–74.

18) Семиряга М. Тайны сталинской дипломатии. М., 1992. С. 270.

19) См.: Голод в Молдове, 1946–1947 / Под ред. А. Цэрану, И. Шишкану и др. Кишинев: Штиинца, 1993. С. 10.

20) Подробнее см.: Caşu I. Stalinist Terror in Soviet Moldavia, 1940–1953 // Stalinist Terror in Eastern Europe. Elite Purges and Mass Repression. Manchester; New York, 2010. P. 39–56.

21) Народное хозяйство Молдавской ССР в 1984 году. Кишинев, 1985. С. 15.

22) Основные показатели экономического и социального развития Молдавской ССР и союзных республик в 1988 году. Кишинев, 1989. С. 45.

23) Киркэ С. Региональные проблемы процесса создания материально-технической базы коммунизма в СССР. Кишинев, 1979. С. 65.

24) Вопросы экономики. 1970. № 4. С. 128.

25) Caşu I. Politica naţională în Moldova Sovietică, 1944–1989. Chişinău, 2000. P. 95.

26) Подробнее об этом см.: Istoria Transnistriei. De la începuturi până în zilele noastre. Chişinău, 2005.

27) Архив Департамента статистики республики Молдова. Документ 07.13.26 от 30 марта 1990 года.

28) Архивные данные приводятся в: Stăvilă V. Evoluţia componenţei naţionale a elitei politico-economice a RSSM, 1940–1991 // Revista de Istorie a Moldovei. 1996. № 4. P. 39.

32) О сходной культурно-национальной и языковой политике центра на Западной Украине см. материал, публикуемый в этом номере «НЗ» «“Борьба с национализмом” и политическая история СССР 1960–1970-х годов. Беседа Николая Митрохина с Вячеславом Александровичем Михайловым». – Примеч. ред.

33) Архив службы информации и безопасности республики Молдова [ASISRM-KGB]. Личное дело Захария Донцева. № 06696. F. 243 verso // Basarabia. 1990. № 9. P. 140–152.

34) Интервью с Николаем Чиботару, доцентом-историком Молдавского государственного педагогического университета, 11 марта 2011 года.

35) Архив Политехнического университета. Личное дело Михая Морошана. F. 31. Интервью с Михаем Морошаном, март 2011 года.

36) ASISRM-KGB. Дело Усатюка–Гимпу. 11 томов.

37) Învăţămîntul public. 1989. 10 июня. P. 2.