Два слова, поставленные рядом, – «евреи» и «раса» – практически неизбежно рождают ассоциативный ряд, приводящий к мысли о Холокосте. В этом ряду евреи выступают лишь как пассивные объекты и даже жертвы ключевых для эпохи модерна разрушительных идеологий и практик, в которых категория расы играла столь видную и зловещую роль. Этот стереотип трудно согласуется с хорошо документированными фактами: начиная с XIX века образованные евреи, прежде всего врачи, были активно вовлечены в научный и политический дискурсы, для которых было характерно признание расы как реально существующего феномена, как материальной основы национальной общности, как биологического кода больших человеческих групп, ключа к их коллективной (и индивидуальной) физической и психической природе. Ошибочно и бессмысленно прочитывать историю с конца – важнее понять, почему из множества возможностей, заложенных в начале, реализовалась именно одна. В случае «евреев» и «расы» – самая трагическая.

На рубеже веков «расу», действительно, рассматривали в качестве «доминирующей эпистемологии, инструмента, вскрывающего любой мыслимый социальный, культурный и политический феномен»[1]. В той динамичной культурной ситуации расоизация научных, политических и социальных представлений не обязательно вела непосредственно к расизму. Во многих случаях обращение к языку расы сигнализировало о поисках некоего нового объективного знания о человеческом разнообразии, которое бы не было связано с потенциально дискриминирующими чужаков и аутсайдеров национальными гуманитарными традициями, с высокой элитной культурой или, напротив, с фольклорным дроблением на локальные сообщества[2]. Язык физической антропологии конца XIX века был языком универсализирующим, в равной степени приложимым к европейским народам и колониальным «иным»; наука о расах, как казалось, производила верифицируемые данные, которые могли быть противопоставлены субъективным и предвзятым спекуляциям. Среди представителей расовой науки рубежа веков было много правых националистов и расистов, но так же много было либералов и людей левых взглядов, и то, как они трактовали выводы своей науки, и чем мотивировались в своей научной и политической деятельности, зависело от контекстов, в которых они жили и работали[3].

В настоящей статье речь пойдет о раннесоветском контексте дискуссий о природном и социальном (nature versus nurture – устойчивая формула в английском языке, не имеющая прямого аналога в русском). Этот контекст выглядел достаточно многообещающе для тех групп населения, которые стремились переопределить себя как участников современной жизни, как активных субъектов модернизации общества. Российские евреи были именно такой группой, ожидавшей от советской власти признания их полноценной гражданской и национальной субъектности. Модерный характер этой субъектности имел особое значение, поскольку снимал с евреев стигму отсталости, дегенерации и в целом – несоответствия требованиям современной жизни. Даже представления о евреях как агентах капитализма в духе Вернера Зомбарта связывали их скорее с теневыми сторонами модерна, а не с его положительными достижениями[4].

В категориях общественных наук и политического дискурса XIX века евреи воспринимались как ненормальная нация и особая, специфическая, раса. Они не обладали такими базовыми критериями национальной «нормальности», как общность территории, языка и культурного опыта, и не имели своего государства. И евреи прекрасно осознавали это несоответствие современным политическим стандартам. Как писал на страницах русско-еврейского издания «Восход» известный адвокат Оскар Грузенберг:

«Еврейство в настоящем своем виде есть нация неполная, ненормальная, ибо оно лишено реального единства – отдельной территории и политической самостоятельности»[5].

Парадоксальным образом евреи – архетипическая библейская «нация» – лишились этого статуса в контексте новых политических наук и формируемых ими массовых представлений. В сложившейся ситуации для многочисленных образованных и акультурированных евреев, не воспринимавших религиозную идентичность как определяющую и даже ассоциировавших ее с архаикой и отсталостью, важнейшим доказательством национального бытия в современном мире становилась «раса». Как писал один из таких образованных, светских и с детства ассимилированных евреев, только в зрелые годы обратившийся к еврейским языкам и изучению еврейской жизни и ставший самым известным российским сионистом, Владимир (Зеев) Жаботинский: «Чувство национальной самобытности лежит “в крови” человека, в его физически-расовом типе, и только в нем»[6]. Подобное использование категории расы сулило выход из тупика еврейской идентификации, поскольку язык расовой антропологии являлся одним из наиболее распространенных и широко признаваемых языков объективации национальной идентичности и единства, и очевидно, что освоение этого языка образованным слоем еврейского населения не было только ответом на вызов расового антисемитизма. Стремление говорить о себе на объективном, политически нейтральном и высоконаучном – как считали тогда многие образованные люди – языке цифр и измерений само по себе являлось вполне закономерным результатом еврейской модернизации и интеграции во все сферы общественной жизни[7].

Однако фиксация на «расе» в случае евреев неизбежно актуализировала чрезвычайно популярные на рубеже веков представления о еврейской дегенеративности, расовой закрытости, древности и вырождении – представления, часто разделявшиеся самими евреями. Наиболее чувствительными к проблеме расовой инаковости евреев оказывались врачи, доля которых, особенно среди российских евреев, была очень высока. Лишенные возможности получать государственные должности и делать формальные научные карьеры в государственных университетах, российские евреи массово выбирали свободные профессии, среди которых лидировали юриспруденция и медицина. Интернациональная медицинская культура, в которой социализировались еврейские врачи рубежа веков, была пронизана расовым мышлением. Более того, в силу наличия в Российской империи процентной нормы для евреев, закрывавшей многим из них пути к высшему образованию, еврейские юноши и (реже) девушки обучались медицине в европейских университетах, главным образом – в Германии и Австрии (Вена), где расовые теории пользовались широкой популярностью в научных и профессиональных кругах[8]. Именно русско-еврейские врачи, в силу своей многочисленности, образованности и активности оказывавшие значительное влияние практически на все сферы еврейской жизни, способствовали медикализации и расоизации языка еврейской политики и еврейского национализма в Российской империи. Подобно доктору Лейбу Гелбаку в журнале «Рассвет» (1860), они ставили диагноз евреям как нации: «Наша нация больна»[9]. Однако лечить следовало не только ее «душу», но прежде всего – «тело», биологическую основу еврейской нации, ибо, как пояснял, намеренно заостряя оппозицию, тот же Жаботинский, «не в воспитании человека надо искать источник национального чувства»[10]. Этот источник лежал в области «расы», соответственно, древняя, «вырождающаяся» расовая основа еврейства казалась плохим базисом для «нормальной» нации, претендующей на участие в современной жизни. Дореволюционная мобилизация русско-еврейских врачей и широкой общественности вокруг задачи оздоровления евреев, которая нашла свое институциональное воплощение в таких проектах, как одесский журнал «Еврейский медицинский голос» (1907–1917), в деятельности еврейских медицинских обществ и, конечно, в создании всероссийского Общества охранения здоровья еврейского населения (или Общества здравоохранения евреев, ОЗЕ)[11], мотивировалась не только действительно тяжелым физическим и экономическим положением евреев в России. Еврейский «медицинский материализм» (medical materialism)[12] был вариантом обретения еврейской коллективной субъектности в культуре модерна, ориентированной на прогресс, на национальную норму и на силу – дискурсивную и физическую.

Советский революционный проект, провозгласивший в качестве цели радикальное преобразование старого имперского социального и политического порядка и построение принципиально нового общества и нового человека, казалось, давал шанс еврейскому «медицинскому материализму» как влиятельному дискурсу еврейской самонормализации. Тому, как активисты еврейской расовой нормализации воспользовались этим шансом, и посвящена эта статья.

Деятели ОЗЕ, многие из которых имели богатый дореволюционный опыт обсуждения проблем «еврейской расы» в контексте еврейского национального возрождения, и после большевистского переворота продолжали рассуждать в категориях еврейской национальной и расовой неполноценности, которая ограничивала возможности участия евреев в советском строительстве. Очевидно, что обретение формального политического и гражданского равноправия автоматически не снимало проблемы нормализации евреев как современной нации. Более того, на фоне Первой мировой и гражданской войн, тяжело сказавшихся на всем населении империи, но особенно болезненно – на евреях, биологические аспекты еврейства приобрели еще большую важность. Евреи в эти годы подверглись принудительным выселениям из прифронтовых территорий внутрь империи, терпя насилие, теряя имущество и источники существования; из-за разрушения существовавших экономических сетей они лишались заработков, среди нищающего населения бывшей черты оседлости распространялись эпидемии; и, конечно, евреи страдали от жестоких погромов[13]. Все это только усиливало фиксацию на телесности как важнейшем аспекте национальной реабилитации при новой власти.

А что же сама новая власть? Радикальный эволюционизм большевистской (марксистской) трактовки социального прогресса предполагал, что общества проходят через сменяющие друг друга фазы развития, от примитивного строя – к феодализму, капитализму и далее – социализму и коммунизму. В той же эволюционистской логике постнациональной стадии общественного развития должна была предшествовать национальная, совпадающая с капиталистическим строем. За раннесоветскими проектами национального строительства и активным сотрудничеством большевиков с этнографами стояла вера в объективность поступательного формационного развития, которое можно было ускорить посредством социальной инженерии, но невозможно было отменить[14]. На общетеоретическом уровне эта установка не противоречила еврейскому «медицинскому материализму», ставившему задачу ускорения формирования здорового еврейского тела (оздоровление расы) как вместилища современной – теперь советской – еврейской идентичности.

До культурной революции, окончательно изменившей язык дискуссий о советской модерности, то есть до начала 1930-х годов, советские ученые и идеологи продолжали спорить о том, как решается дилемма природного и социального. Биологические факторы социального прогресса по-прежнему играли важную роль в общественных дискуссиях. Ламаркистские представления о наследовании приобретенных характеристик сосуществовали с представлениями о расах как о стабильных биологических типах и с евгеническими утопиями радикального преображения человеческой природы. Именно в раннесоветском контексте с его радикальной социальной динамикой и инструментализацией восприятия человека дилемма «nature versus nurture» максимально обострилась и стала практически основной эпистемологической проблемой как естествознания, так и социальных наук. Один из ведущих исследователей советской науки, Марк Адамс, показал, что эта характерная дилемма лежала в основе таких специфически раннесоветских научных феноменов, как «биогеохимия» Владимира Вернадского; «закон гомологических рядов» Николая Вавилова и его же проект новой науки, синтезирующей ботанику, агрономию, антропологию и археологию; как «социология растений» ботаника Владимира Сукачева и, безусловно, евгеника 1920-х годов[15].

Еврейские интеллектуалы активно участвовали в этих дискуссиях о природном и социальном – дискуссиях, которые, при всей их «советской» остроте и специфике, тем не менее отражали общемировые тенденции научного развития. После Первой мировой войны повсеместно возрос интерес к воздействиям на «расу» неблагоприятного социального и естественного окружения. Вдохновленные этим интересом исследовательские проекты реализовывались в рамках программ национального возрождения, что вполне совпадало с представлениями русско-еврейских «медицинских материалистов»[16]. Исследования подобного рода они вели еще до Первой мировой и до революции. Особенно старательно еврейские врачи собирали антропометрическую статистику о еврейских детях и студенческой молодежи, то есть о будущем нации[17]. Однако в послевоенном (послереволюционном) контексте эти еврейские инициативы стали очень напоминать более свежие английские и германские аналоги – научные проекты, которые проводились в странах, известных своей озабоченностью вопросами расового регулирования. На родине евгенического движения, в Англии, ведущий британский антрополог и защитник позитивной евгеники Карл Пирсон совместно с коллегами предпринял ряд исследований, посвященных влиянию войны на английских детей[18]. В Германии Рудольф Мартин, с 1917 года возглавлявший кафедру антропологии Мюнхенского университета, организовал масштабное изучение школьников Мюнхена. Историк немецкой антропологии данного периода поясняет это следующим образом:

«…Проект был специально задуман с целью выяснить влияние блокады союзников на немцев школьного возраста… После нескольких лет работы Мартин выяснил, что немецкие дети значительно уступали в росте своим ровесникам в других странах, например, в США»[19].

Активисты ОЗЕ в России проводили похожие исследования, сравнивая показатели еврейских детей с данными по окружающему населению и с дореволюционной еврейской антропометрической статистикой. В годы войны в многочисленных детских садах ОЗЕ ввели стандартную медицинскую карточку – «паспорта детских садов». Помимо данных о социальном происхождении и условиях жизни ребенка в семье, эти «паспорта» содержали базовые антропометрические показатели и медицинскую информацию[20]. Такие карточки еще более систематизировали сбор данных о состоянии еврейского «тела». Сбор систематической, регулярной медицинской статистики – это была цель, к которой стремились повсеместно. В 1919 году в документах ОЗЕ отмечалось:

«Детский сад как учреждение постоянное допускает более детальное и глубокое изучение ребенка со стороны его физической и психической природы…»[21]

Такой системный научный подход, характерный и для европейских исследователей биологии национального тела, определял философию практической медицинской и исследовательской деятельности сотрудников ОЗЕ на местах. Однако, в отличие от европейских ученых, русско-еврейские активисты обходились без государственной поддержки, полагаясь на развитые практики самоорганизации и на финансовую поддержку «Джойнта» (American Jewish Joint Distribution Committee). В начале 1920-х, когда ОЗЕ уже действовало в рамках «Джойнта»[22], на бывших западных окраинах империи шло активнейшее изучение антропологии еврейских детей. Так, в 1922 году сотрудники ОЗЕ организовали медико-антропологическое обследование школьников Ковно (Каунаса, до революции российского губернского города, а в 1922-м – столицы Литовской республики), в 1923-м – детей, вернувшихся после выселений в Брест-Литовск, и бездомных еврейских детей Екатеринослава[23]. По сути, в этих исследованиях российские евреи тестировали авангардные подходы в политике населения, которые в межвоенный период вошли в стандартный репертуар как европейских «государств-садоводов» (Зигмунт Бауман), так и США.

В духе дореволюционной еврейской политики поначалу представители еврейской медицинской и педагогической общественности, включенные в проект еврейской самонормализации, не ждали особых милостей от государства, пусть и советского. В начале 1920-х годов они пытались использовать немногие предоставлявшиеся шансы привлечения ресурсов частных и международных организаций. Так, они воспользовались результатами обследований детей, которые проводились по заказу АРА (American Relief Association) с целью отбора наиболее физически ослабленных мальчиков и девочек для питания в бесплатных столовых этой американской благотворительной организации. АРА действовала в местностях, где свирепствовал голод, прежде всего на Украине и в Поволжье. В Татарии отбор детей для столовых АРА координировался из Казани местными врачами и сотрудниками Казанского университета. Первое массовое обследование потенциального контингента столовых АРА проходило с октября по декабрь 1921 года; оно охватило более 35 000 детей разных национальностей. В основу этого обследования нанятые АРА казанские врачи положили метод директора венской детской клиники, профессора Клеменса фон Пирке (Clemens von Pirquet). Опубликованный отчет об этом исследовании почти не упоминал голод в Поволжье, гражданскую войну и экономическую политику большевиков, зато подчеркивал актуальность выводов казанских врачей для международного изучения последствий войны и их влияния на биологию детей[24].

Второе обследование проходило в Казани с 15 июля по 1 сентября 1922 года. Заведующая медицинским отделом АРА, доктор Войдинова, на сей раз преодолела «немалую косность практических американцев» и ввела в лист обследования, помимо веса ребенка и роста сидя, такие индикаторы, как рост стоя, цвет глаз и волос по антропологическим таблицам Мартина и Фишера, некоторые размеры головы, а также целый ряд описательных признаков[25]. Все эти данные были, конечно, излишни для решения утилитарной и конкретной задачи АРА, но они требовались для «науки». Их собирали члены Казанского медико-антропологического общества, председатель которого Борис Вишневский откликнулся на просьбу этнографа и на тот момент председателя Еврейского историко-этнографического общества в Петрограде Льва Штернберга[26] и обработал статистику. В результате, оказалась востребованной исследователями и опубликованной в журнале «Еврейская старина» только еврейская часть собранных под эгидой АРА антропометрических данных[27]. Данные Вишневского подтверждали наблюдение, которое с начала 1910-х годов стимулировало «конструктивистское» направление в еврейской антропологии: расовые индикаторы, которые принято было считать наиболее стабильными, практически неизменными, такие, как головной указатель, оказывается, могли меняться в одном поколении. Это открытие сделал ведущий американский антрополог, еврей по происхождению, эмигрировавший из Германии в США Франц Боас, в своем знаменитом исследовании эмигрантов в Нью-Йорке[28]. Еще в 1912 году Лев Штернберг, который сотрудничал и дружил с Боасом, представил его пионерскую работу российской общественности[29]. Сам Штернберг никогда особенно не интересовался наукой о расах, предпочитая ей то, что сегодня принято называть культурной антропологией. К исследованию Боаса и к проблеме еврейской расы вообще он обратился в контексте своего прихода в активную еврейскую политику в годы Первой русской революции[30]. Но и после большевистской революции и спровоцированных ею общественных катаклизмов работа Боаса сохранила свою актуальность для еврейской политики. Вишневский, подобно Боасу, мог заявить, что его статистика описывает «еврейских эмигрантов» из бывшей черты во внутреннюю Россию, поскольку большая часть измеренных еврейских детей прибыли в Казань в годы Первой мировой и гражданской войн либо были рождены в семьях таких недавних мигрантов. Головной указатель этих детей равнялся соответствующему указателю русских детей Казани, подтверждая тем самым вывод Боаса, гласивший, что головной указатель эмигрантов демонстрирует тенденцию к сближению с антропологической нормой принимающего общества и, значит (как настойчиво утверждал в свое время Штернберг, интерпретировавший Боаса в российском контексте), подвержен влиянию среды.

Результаты измерений еврейских врачей, работавших на бывших территориях черты оседлости, были гораздо пессимистичнее. Они демонстрировали, что еврейские дети и подростки принесли в новую советскую жизнь черты старой еврейской расовой специфичности и даже «дегенеративности», которые усугублялись под влиянием неблагоприятного «окружения». Доктор Б. Биншток-Гринберг из Полтавы, изучившая физическое состояние учеников еврейских трудовых школ города в рамках деятельности Полтавского общества борьбы с туберкулезом, называла их детьми «бывших людей» и заявляла о сохранении на Полтавщине «характерных особенностей “гетто” Украины»[31]. Автор похожего обследования, в котором сравнивались антропометрические данные белорусских и еврейских школьников Минска, доктор Д. Эйнгорн, заявлял об «ухудшении расы» у евреев в результате тягот революции и войны[32].

Однако большевистская программа радикальной переделки человека и общества и антропологические выводы, озвученные Вишневским в «Еврейской старине» и доказывавшие относительно быструю изменчивость расовых показателей у группы, еще недавно воплощавшей собой биологическую статику или даже регресс, корректировали общий пессимистический тон еврейских антропологов. Они поощряли еврейских «медицинских материалистов» к расширению их деятельности в советских условиях и совместно с советским государством, которое обещало создать новую «окружающую среду» для формирования сильного и здорового еврейского «тела». Вопрос о еврейской «душе» при этом до поры до времени откладывался.

Сборники под таким названием выходили в Ленинграде в 1926–1930 годах. Их редакторами были старые активисты ОЗЕ (Вениамин Биншток, Абрам Брамсон, профессора Моисей Гран и Григорий Дембо)[33], которые теперь пытались реализовывать дореволюционную программу еврейской расовой самонормализации совместно с советским государством. Первый и второй тома «Вопросов биологии и патологии евреев» (далее – ВБПЕ) разделяли два года. У столь длительной паузы могло быть много причин, но редакторы объясняли ее необходимостью собрать отзывы своих еврейских и нееврейских читателей, и главное – представителей государства. Отзывов действительно было много, особенно от еврейских врачей в СССР и за его пределами – они реагировали с большим энтузиазмом. Редакция получала письма с мест с предложениями материалов и сотрудничества. В Минске возникла научно-исследовательская ячейка по изучению биологии и патологии евреев, в Ленинграде – Комиссия по изучению биологии и патологии евреев при Еврейском историко-этнографическом обществе. Активизировалась деятельность самодеятельных исследователей на местах, свежий импульс получил несколько устаревший жанр изучения «движения [еврейского] населения»[34]. Новые советские исследовательские институты, которые ранее не имели отношения к еврейскому «медицинскому материализму», также отреагировали на программу ВБПЕ: Антропологический кабинет Украинского психоневрологического института включил евреев в свое обследование населения Харьковского и Сумского округов[35]; харьковские антропологи также стали учитывать евреев в своих обследованиях[36]. Как подчеркивалось во введении ко второму тому ВБПЕ (1928), Государственный институт социальной гигиены в Москве внес в свой научный план обследование еврейской колонии и еврейского местечка, для чего постановил организовать специальную экспедицию. Инициативу института одобрили в Наркомздраве СССР, в Наркомпросе и Главнауке. На Украине Наркомздрав выразил намерение включать еврейские поселения в большие общеукраинские обследования на особых основаниях. В различных научных центрах Украины, а также на Кавказе и в Средней Азии началось изучение «кровяных группировок у евреев с точки зрения расово-биологического индекса»[37]. Все это были новые тенденции, которые, казалось, отражали успешную интеграцию еврейского «медицинского материализма» в советскую науку.

Однако у этой истории успеха был один любопытный нюанс: официальная советская наука восприняла программу изучения «еврейской биологии и патологии» прежде всего как залог окончательного решения так называемого «еврейского вопроса». Именно такими словами профессор Николай Семашко отреагировал на призыв ВБПЕ[38]. Семашко был первым советским наркомом здравоохранения (1918); в 1921 году он возглавил еще и кафедру социальной гигиены медицинского факультета Московского университета. В отличие от редакторов ВБПЕ, не использовавших словосочетание «еврейский вопрос» применительно к советской реальности, Семашко выражался именно так, поскольку в этой формуле содержалось его понимание евреев как группы. В своем исследовании, посвященном «еврейскому вопросу» в советском официальном дискурсе «от Ленина до Горбачева», Наоми Бланк прокомментировала это следующим образом:

«…В сталинский период существовала очевидная корреляция между признанием еврейского существования и признанием еврейского вопроса. Существование евреев как особой целостности в Советском Союзе, пусть временное и ограниченное, допускалось постольку, поскольку советский режим обсуждал существование специфического еврейского вопроса и в этих рамках осуждал антисемитские проявления»[39].

«Еврейский вопрос» всегда формулировали внешние по отношению к евреям силы, а евреи в этой перспективе оказывались только пассивной, угнетаемой стороной. Так что, сводя смысл антропологии евреев к разрешению «еврейского вопроса», Семашко имплицитно отрицал самодостаточность и практическую значимость еврейского расового самоописания как способа национальной самонормализации в категориях модерна. Не случайно один из редакторов ВБПЕ, Моисей Гран, в теоретической статье, где цитировал Семашко, счел нужным критически отозваться о тенденции советских антропологов изучать расовые особенности «отсталых» народов, игнорируя при этом такие «основные» советские нации, как великорусы, украинцы, белорусы или татары[40]. Это наблюдение звучало как аргумент в скрытом споре с Семашко, объединявшем в своем лице авторитет советского государства и официальной советской науки. Санкционированное Семашко антропологическое изучение евреев ставило их в ряд «отсталых» народностей, с чем Гран не мог согласиться. Кроме того, для Грана еврейский «медицинский материализм» мотивировался не извне, а изнутри собственно еврейского дискурса и был направлен не в прошлое, где существовал «еврейский вопрос», а в будущее.

Редакторы ВБПЕ стремились не просто к полному признанию государственной наукой программы еврейской самонормализации как современной советской нации, но к интеграции этой программы в ее собственных категориях. Они недвусмысленно представлялись публично как группа «старых общественных врачей, которые уже много лет работают по вопросам физического оздоровления евреев…», и поясняли, что «с 1912 года по настоящее время идея физического оздоровления евреев углубилась и расширилась»[41]. Свой отсчет они вели не с 1917-го, а именно с 1912 года – момента создания ОЗЕ.

Их представления о евреях как советской нации – не просто здоровой и нормальной в биологическом смысле и, значит, способной к участию в современной жизни, но именно советской – так же не отличались идеологической ясностью. В переходные 1920-е годы, когда большевистский режим еще напоминал социальную лабораторию, где сфера смелого экспериментирования ограничивалась полюсами беспощадного насилия и жесткой классовой идеологии, с одной стороны, и крайнего утопизма и творческого мышления, – с другой, некоторая идеологическая нечеткость была допустимой. Как отметил Рональд Суни, раннесоветская политика была политикой в том смысле, что являла собой череду экспериментов и поиска новых средств управления, – иными словами, была лабораторией, и лишь ретроспективно она оказалась интерпретирована как воплощение некоей ортодоксии[42]. Но в 1930-х годах режим стабилизировался, и гибридность аналитического языка так же, как и предпочтение «еврейского» «советскому», стали неприемлемы.

Редакторы и авторы ВБПЕ, казалось, научились говорить о национальном на советском языке. Они активно изучали влияние «продуктивизации» на евреев из бывшей черты оседлости, фиксируя научными методами результаты их перехода из «состояния “деклассированности” в состояние “производственное”»[43]. Проще говоря, медики, демографы и антропологи изучали евреев – переселенцев в сельскохозяйственные колонии и индустриальные центры[44]. В своих исследованиях они решали целый ряд непростых вопросов:

«Способна ли еврейская масса к земледелию и промышленному труду, как отразится такая массовая смена профессии на психике и физике, каковы положительные и отрицательные стороны такого перехода, каковы пути и средства, чтобы сделать этот переход более безболезненным. При разрешении этой проблемы неминуемо встанут вопросы расовой гигиены, евгеники, социальной биологии, патологии, вопросы естественной биологической перегруппировки масс и поколений»[45].

Вместе с тем, те же авторы и редакторы ВБПЕ были склонны рассматривать евреев как наиболее древнюю и уникальную расу, с особыми биологическими чертами и специфическими проблемами. Так, еврейская расовая уникальность проявлялась в необычном сочетании «явлений физической деградации, по мнению некоторых, граничащих с вырождением», с необычайной физической устойчивостью, «биологической иммунностью»[46]. Доктора Г.О. Гольдблат из Минска и И.Л. Генкин из Витебска в совместной статье заявляли, что характер заболеваемости евреев определялся «ненормальными социально-бытовыми условиями, с одной стороны», и «расово-биологическими особенностями», – с другой[47]. Доктор Е. Клионокий из Витебска допускал, что на отдельные биологические характеристики евреев влияют социальные и культурные факторы, но их «меньшую смертность от некоторых инфекционных болезней» трактовал однозначно как «явление биологического, а не социального характера», попросту – как «расовую особенность»[48]. Один из редакторов ВБПЕ, Вениамин Биншток, обращаясь к аудитории, на глазах у которой разворачивалась индустриализация и сопровождавшие ее передвижения населения, напоминал, что, несмотря на беспрерывные миграции, евреи «больше, чем какой-либо другой народ, сохранили чистоту расы»[49]. Его статья в первом сборнике ВБПЕ, представлявшая попытку подсчитать процент участия евреев в науках и искусствах в XIX веке и тем самым оценить степень и характер их одаренности, предварялась эпиграфом из Эрнеста Ренана: «Человек принадлежит своему веку и своей расе даже в том случае, если он объявил войну им обоим»[50]. В контексте раннесоветской реконструкции эта детерминистская фраза звучала неожиданно реакционно. В то же время авторы ВБПЕ активно ссылались на работы ведущих советских евгенистов Николая Кольцова и Тихона Юдина. Комбинация этих, казалось бы, несопоставимых подходов и отсылок, поддерживавшая гибридность аналитического языка еврейской самонормализации, стала визитной карточкой советского еврейского «медицинского материализма».

Еще более вызывающей его чертой являлось буквальное и символическое пересечение границ, происходившее на страницах ВБПЕ. В символическом плане «советские евреи» здесь подозрительно легко превращались в евреев «вообще» – на уровне рассуждений о расе это казалось само собой разумеющимся. Однако в контексте нараставшего советского изоляционизма концепция евреев как расы-нации, разбросанной по всему свету, обретала опасные политические коннотации.

Еще более усложняло ситуацию то, что многие авторы ВБПЕ реально были разбросаны по свету, то есть жили за границами СССР, а некоторые (Цемах Шабад, Яков Фрумкин) даже входили в руководящие органы основанного в Берлине в 1923 году ЮНИОН ОЗЕ – федерации национальных организаций ОЗЕ. В 1920-х годах публикация иностранных авторов, особенно в естественнонаучном издании (пусть и с серьезной социальной программой), была достаточно обычным делом. Сюзан Гросс Соломон высказалась по этому поводу так:

«[…В середине 1920-х страна] стала исследовательским полем для международных экспертов в области медицины и общественного здоровья, желавших увидеть своими глазами “новое” советское здравоохранение и опробовать возможности для медицинских исследований на пространствах России»[51].

С начала 1930-х это поле постепенно стало закрываться для иностранцев.

Иностранные авторы ВБПЕ не считали себя связанными идеологическими конвенциями советской науки; в их языке порой недоставало той самой гибридности и амбивалентности, которая позволяла сборникам балансировать на грани между специфическим «еврейским» и универсальным «советским». Именно так, например, была написана статья британского психолога, психометриста и педагога Артура Георга Юза (Arthur George Hughes). В 1926 году он получил грант от Jewish Health Organization of Great Britain, входившей в интернациональную сеть ОЗЕ, на проведение сравнительного исследования интеллектуального развития еврейских детей Лондона. Юз использовал стандартизированные тесты для еврейских и нееврейских школ британской столицы и пришел к выводу о превосходстве еврейских детей в возрасте 8–13 лет над их нееврейскими сверстниками – «факт, указывающий, по нашему мнению, вполне определенно на “расовое” превосходство»[52]. Статья Юза содержала следующее однозначное заявление:

«Даже наиболее убежденные интернационалисты должны признать, что равенство рас возможно только на основе различной степени их полезности, но не тождественности уровня их способностей»[53].

Советские авторы ВБПЕ не допускали подобных высказываний в собственных текстах и в своем большинстве не разделяли таких взглядов. По контрасту с определенностью языка Юза бросается в глаза недетерминированность нарратива ВБПЕ в целом: говоря о еврейской расе, авторы сборников избегали как расовых иерархий, так и безусловных претензий на расовое превосходство. Напротив, они принимали как факт некоторую расовую инаковость евреев (оценивая ее, скорее, со знаком минус) и стремились к расовой нормализации – однако без утери собственно «еврейскости». Именно последний аспект в советском контексте приобретал все большую актуальность, выявляя разные видения евреев как советской модерной нации.

В 1930-х годах, когда советская система стабилизировалась в форме централизованного режима с единственным легитимным источником идеологического производства, все предшествующие динамические альянсы между советским государством и различными группами интересов, основанные, по словам Фрэнсин Хирш, на «общем уважении к научному управлению»[54], исчерпали себя. В 1928 году государство активно занялось еврейской нормализацией, предоставив для этого рамки территориальной автономии (вначале в виде еврейского национального района, а с 1934 года – еврейской автономной области в составе Дальневосточного края) и модель политической советизации на основаниях, общих для всех так называемых малых народов. Председатель президиума Верховного совета СССР Михаил Калинин сделал следующее разъяснение, придав новое звучание еврейской озабоченности вопросами телесного возрождения нации:

«…У нас евреев очень много […] это единственная в Союзе ССР национальность, насчитывающая до трех миллионов населения и не имеющая государственного образования… Биробиджанская еврейская национальность не будет национальностью с чертами местечковых евреев […] потому что из нее вырабатываются сейчас социалистические “колонизаторы” свободной, богатой земли с большими кулаками и крепкими зубами»[55].

Это почти киплинговское описание биробиджанских евреев «с кулаками и крепкими зубами» не оставляло сомнений в том, что евреи как советская нация могли состояться только как отряд коммунистической колонизации (а не самоколонизации через расовое обновление), только в отведенных для этого территориальных («биробиджанская еврейская нация») и идеологических рамках, не связанных с еврейским прошлым, и только под руководством советского государства, а не профессиональной еврейской общественности с ее идиосинкразическим проектом самонормализации.

Основной манифест стабилизации советской системы – первое издание Большой советской энциклопедии (БСЭ) 1932 года – определил возможные пределы трактовки советской еврейской нации. Статья «Евреи», включавшая несколько тематических разделов (Антропологический очерк, Исторический очерк, Евреи в СССР, Рабочее движение в России и Приложения) готовилась под общей редакцией Семена Диманштейна, председателя Центрального бюро Евсекции ВКП(б), активного борца с дореволюционными формами еврейской общинной и национальной общественной жизни[56], одного из видных интерпретаторов советской национальной политики. Статья открывалась «Антропологическим очерком» Якова Рогинского, где кратко и крайне упрощенно излагались различные научные подходы к проблеме еврейской расы, выдвигавшиеся «буржуазными учеными». Рогинский подводил читателей к такому выводу:

«…Большая доля “сходства типа” Е.[вреев] должна быть приписана прошлой общности социально-экономической и религиозной культуры»[57].

Только неблагоприятные социально-экономические условия обусловливали представления о евреях как о едином физическом типе, и радикальное изменение этих условий должно было привести к исчезновению оснований для восприятия евреев как биологической общности.

Исторические разделы, посвященные евреям Европы, «Востока», США и России, структурировались марксистской логикой смены социально-экономических формаций. В разделе «Евреи в СССР» подчеркивались позитивные изменения в социальной структуре еврейского населения по сравнению с дореволюционной ситуацией:

«Бурный рост госпромышленности, процесс кооперирования и вытеснение частника из торговли нанесли к этому времени сокрушительные удары капиталистическим элементам Е.[вреев] в СССР»[58].

Энциклопедия отдавала дань социальной и политической динамике в среде еврейства, отметая биологические вопросы как нерелевантные. Различные разделы статьи «Евреи» разнились по уровню информативности и идеологизированности, но в целом все они укладывались в общую концепцию создания советской еврейской нации в новых социально-экономических условиях, которые ликвидируют саму проблему еврейского национального тела и перенесут вопрос о «еврейскости» исключительно в сферу советской культурной политики.

Автор пространного раздела, специально посвященного «еврейскому вопросу», член редакционной коллегии «со дня основания» и помощник главного редактора БСЭ Мирон Вольфсон, сразу брал быка за рога:

«…еврейский вопрос, вопрос об отношениях к еврейству господствующих классов и находящихся под их влиянием слоев населения, среди которого оно живет»[59].

«Еврейский вопрос», указывал Вольфсон, формулировали за евреев, и на его характер влияла специфика общественно-экономический формации. Соответственно, Вольфсон выделял три концепции «еврейского вопроса»: феодальную, буржуазную и пролетарскую. Он подчеркивал, что в СССР евреи вместе с другими народностями приближаются к реализации «развернутого социализма, и вместе с ним исчезнет национальный вопрос»[60].

Второе издание БСЭ (1952), публикация которого началась при Сталине, уже констатировало решение «еврейского вопроса» в СССР, включая полную антропологическую ассимиляцию евреев[61]. Учитывая специфику контекста, в котором велись споры о евреях как советской нации, вывод «нет “вопроса” – нет еврея» напрашивался сам собой. И эта перспектива была вполне ясна уже в 1932 году.

Последний том ВБПЕ вышел в 1930 году – критический период для советской расовой антропологии, евгеники и других дисциплин, имевших дело не с социальным, а преимущественно с природным. Сотрудничество советских и немецких евгенистов в совместном Институте расовых исследований, основанном в 1927 году в Москве, а в 1930-м открывшем свое отделение в Тбилиси[62], дало непосредственный повод для политической и научной дискредитации концепции биологической расы в начале 1930-х годов. Рост национал-социализма в Германии и роль, отводимая нацистами науке о расах, заставили советское руководство обратиться к научной и идеологической критике немецкого расизма[63] и обратить внимание на расовые дискурсы внутри страны. Физическая антропология во всех своих вариантах стала прочно ассоциироваться с фашизмом, а также биологическим детерминизмом, который представлял открытый вызов советским планам коллективизации и индустриализации.

Отказ от расового мышления в это время был характерен не только для СССР. Перед лицом угрозы немецкого расизма в 1934 году британские антропологи создали собственный Комитет по расе и культуре (Race and Culture Committee). Показательно, что в этот Комитет не принимали евреев, поскольку не считали их научную оценку расистской национал-социалистической пропаганды вполне беспристрастной. В 1936 году британские антропологи решили исключить термин «раса» из научного и общественного употребления из-за его чрезвычайной политизированности[64].

На этом фоне еврейский «медицинский материализм», каким он заявил о себе на страницах ВБПЕ и в проектах еврейских врачей на местах, не имел будущего даже вне специфически советского контекста. Он уперся в глубокий эпистемологический и политический тупик.

Советская еврейская нация между природным и социальным

В 1932 году старый «Русский антропологический журнал», выходивший под этим названием с 1900 года и оказавший форматирующее влияние на все поколения российских и раннесоветских исследователей расы, сменил новый «Антропологический журнал». Исполнительный секретарь его редакционного совета, московский антрополог Аркадий Ярхо, написал для первого номера статью «Против идеалистических течений в расоведении СССР», в которой, помимо прочего, полемизировал с антропологией 1920-х годов. Антропология, в интерпретации Ярхо, не могла служить целям самоописания и самонормализации, поскольку являлась инструментом классового доминирования[65]. В раннесоветской антропологии, как, впрочем, и в западной, он усматривал специфический случай буржуазной науки, которую противопоставлял настоящей социалистической науке. Еврейские исследователи расы обвинялись наряду со всеми прочими в протаскивании «в социализм» лживых биологических объяснений социальных процессов и вредных «расово-шовинистических» рецептов улучшения человечества[66]. Это был идеологический вердикт, ознаменовавший конец относительно короткого периода расцвета еврейского «медицинского материализма» при советском режиме.

Еврейский «медицинский материализм» вошел в явный клинч с советской политикой в области «еврейского вопроса». В политическом смысле он подразумевал современную нетерриториальную еврейскую нацию, определяемую через ее здоровую расовую основу и некоторую расовую специфику, включавшую высокую способность к адаптации, уникальную сопротивляемость воздействиям «неблагоприятной среды», характерную психическую природу[67] и высокий творческий потенциал. Все это показательно отсутствовало в нормативном советском тексте БСЭ. Еврейская нация, в интерпретации ВБПЕ, была советской и современной, однако достаточно специфической, чтобы отличаться от прочих советских наций. Соответственно, она должна была быть объектом не универсальной, а специальной политики населения, разработанной экспертами в области «еврейской биологии и патологии». Длительная история евреев как расы, которая «деградировала» и даже «вырождалась», но не исчезла вопреки самому неблагоприятному «окружению», никак не предвещала растворения еврейской нации в общем социалистическом котле.

Большевистская политика «позитивной дискриминации» (affirmative action, Терри Мартин), основанная на признании вины «российского шовинизма» и долга русских перед нерусскими народами бывшей империи, была нацелена прежде всего на народы с территориальными притязаниями (что в советской системе ассоциировалось с определенным статусом и уровнем распределения власти и экономических ресурсов) и так называемые «отсталые» народы. Национальное развитие последних нужно было ускорять извне, в диапазоне от создания для них письменных языков до стимулирования аутентичных литературных канонов и формирования национальной интеллигенции[68]. Евреи не подходили ни под одну из этих моделей советского патернализма в национальной политике. Более того, к 1917 году они, пожалуй, единственные из народов бывшей империи, создали влиятельный комплексный модернистский нарратив самонормализации. Этот нарратив генерировал не только соответствующие политические дискурсы, но и питал движение национальной санитарии, и сопутствующее ему спортивное движение, и достаточно авангардный эстетический идеал нового еврея. Русско-еврейский «медицинский материализм» был органической частью интеллектуального космоса рубежа веков, в котором социальные и национальные феномены воспринимались через призму «расы». Несмотря на фиксацию на еврейской специфичности, проект еврейской национальной нормализации через оздоровление и обновление «расы» был ярким воплощением европейской модерности конца длинного XIX века, выражавшей себя в идеях и практиках социальной инженерии, в медикализации социальных и политических вопросов, в нарциссизме мелких (национальных) различий, в новой эстетике физической силы и в идеализации гомогенного национального тела как предпосылки демократии или, наоборот, восстановления «органических» ценностей.

Сионизм как феномен политической культуры рубежа веков[69] создал тот идеологический контекст, в котором еврейский «медицинский материализм» проявил себя в полную силу. Сионизм напрямую увязывал «расу» и «территорию». Последовательнее всех эту мысль выразил все тот же блистательный стилист Владимир Жаботинский:

«Сохранение национальной самобытности возможно только при сохранении чистоты расы, а для этого необходима своя территория, на которой народ наш составлял бы подавляющее большинство»[70].

Еврейские «медицинские материалисты» раннесоветской эпохи не были сионистами, как не были они и советскими «территориалистами», связывавшими еврейскую нормализацию исключительно с проектом «биробиджанской» нации-коммунистического колонизатора. Перед лицом реальной угрозы физического растворения евреев в нееврейском большинстве или их низведения до уровня «отсталой» либо «малой» советской народности они стремились к сохранению всемирного масштаба еврейской идентичности. Наконец, они принадлежали к довольно развитой традиции саморефлексии в расоизированных категориях и боролись за сохранение за собой активной роли в дискуссиях о советской еврейской нации. Их поражение было предопределено как общей динамикой развития науки о расах, так и советской политической динамикой. Даже коренизация как важный этап советской национальной политики была лишь эволюционным шагом на пути к мультиэтническому обществу, в котором все нации соответствуют некой универсальной модели и взаимно дополняют друг друга, формируя советскую целостность, – этакие жители коммунальной квартиры (если воспользоваться удачной метафорой Юрия Слезкина[71]). Один из исследователей советской мультиэтничности, Питер Блитстейн, довольно тонко подметил, что «рассмотрение СССР преимущественно через имперские или колониальные линзы мешает нам увидеть важнейшие характеристики СССР как мультиэтнического государства и общества. Нам следовало бы отнестись к попытке создания в СССР культурно унифицированного сообщества серьезнее и не придавать слишком большого значения чертам подобия между Советским Союзом и его имперскими предшественниками и колониальными современниками»[72]. Этот совет современного исследователя пригодился бы и еврейским «защитникам расы»[73] конца 1920-х – начала 1930-х годов.

Еврейские «медицинские материалисты» по достоинству оценили потенциал раннесоветского революционного реформизма и попытались реализовать свою программу расовой нормализации в стране Советов. Однако они не сориентировались в динамике развития советского идейно-политического контекста. Они не захотели и не смогли занять отведенной для них «комнаты» в советской «коммунальной квартире», а сама идея евреев как «расы» была окончательно переопределена и сформулирована за них в годы Второй мировой войны.

1) MacMaster N. Racism in Europe: 1870–2000. New York: Macmillan, 2001. P. 14.

2) Zimmerman A. Anthropology and Antihumanism in Imperial Germany. Chicago: University of Chicago Press, 2001.

3) Об истории «расы» в европейском контексте см.: Stocking G.W. Race, Culture, and Evolution: Essays in the History of Anthropology. New York: Free Press, 1968; Idem. Victorian Anthropology. New York; London: Free Press; Collier Macmillan, 1987; Idem (Ed.). Colonial Situations: Essay on the Contextualization of Ethnographic Knowledge. Madison: University of Wisconsin Press, 1991; Burke J. The Wild Man’s Pedigree: Scientific Method and Racial Anthropology // Dudley E., Novak M. (Eds.). The Wild Man Within: An Image in Western Thought from the Renaissance to Romanticism. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1972. P. 259–280; Kuklick H. The Savage Within: The Social History of British Anthropology, 1885–1945 Cambridge: Cambridge University Press, 1991; Stepan N. The Idea of Race in Science: Great Britain 1800–1960. Oxford: Macmillan Press, 1982; Mosse G. Toward the Final Solution: A History of European Racism. Madison: University of Wisconsin Press, 1985; Stocking G.W. (Ed.). Bones, Bodies, Behavior: Essays on Biological Anthropology. Madison: University of Wisconsin Press, 1988. P. 180–205; Barkan E. The Retreat of Scientific Racism: Changing Concepts of Race in Britain and the United States between the World Wars. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1992; Weindling P. Health, Race and German Politics between National Unification and Nazism, 1870–1945. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1989; Smith W. Politics and the Science of Culture in Germany, 1840–1920. New York: Oxford University Press, 1991; Todorov T. On Human Diversity: Nationalism, Racism, and Exoticism in French Thought. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1993; Gellner E. Anthropology and Politics. Revolutions in the Sacred Grove. Oxford: Blackwell, 1995; Vermeulen H., Roldan A.A. (Eds.). Fieldwork and Footnotes: Studies in the History of European Anthropology. London; New York: Routledge, 1995; Panny G., Bunzl M. (Eds.). Wordly Provincialism: German Anthropology in the Age of Empire. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2003; Staum M. Nature and Nurture in French Ethnography and Anthropology, 1859–1914 // Journal of the History of Ideas. 2004. Vol. 65. № 3. P. 475–495; Barth F., Gingrich A., Parkin R., Silverman S. One Discipline, Four Ways: British, German, French, and American Anthropology: The Halle Lectures. Chicago: University of Chicago Press, 2005; Dirks N. (Ed.). Colonialism and Culture. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1992; и многие другие. О физической антропологии в российском имперском контексте см.: Могильнер М. Homo Imperii. История физической антропологии в России. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

4) В России были хорошо известны столь важные для нового западного антисемитизма труды, как «Еврейский вопрос как вопрос о расовом характере и его вредоносном влиянии на существование народов, на нравы и культуру» Евгения Дюринга (перевод вышел в Москве в 1906 году) и «Евреи и их участие в образовании современного хозяйства» Вернера Зомбарта (перевод появился в Петербурге в 1910-м), где героический капитализм предпринимателей противопоставлялся счетоводческому капитализму торговцев – прежде всего еврейских.

5) Грузенберг О. Литературная летопись: взаимодействие идейных направлений // Восход. 1894. Т. Х. С. 15–50 (цитата на с. 16). Ср. рассуждения на ту же тему десятью годами ранее: «Со всех сторон нам твердят не-евреи и даже евреи – преимущественно немецкие, – что современное еврейство не нация, а лишь религиозная конгрегация “Моисеева закона”. [...] Для нации будто необходим общий политический строй, общая территория и общий разговорный язык, а у евреев их нет» (Гец Ф. Что такое еврейство? // Еврейское обозрение. 1884. Т. VI. С. 72).

6) Жаботинский В. Письмо об автономизме // Еврейская жизнь. 1904. № 6. С. 116.

7) Об академических исследованиях «еврейской расы» в Российской империи и о евреях-антропологах см.: Mogilner M. Homo Imperii: A History of Physical Anthropology in Russia [Critical Studies in the History of Anthropology Series]. Lincoln; London: University of Nebraska Press, 2011 (см. главу «Between Inclusion and Exclusion: “Jewish Physiognomy”, the “Jewish Question” and the Russian Race Science»); Idem. Russian Imperial Contexts of the Search for the Jewish Race // Nowak A. (Ed.). Imperial Victims –Empires as Victims: 44 Views. Krakow: Arcana, 2010. P. 130–138; Могильнер М. «Еврейская физиономия» в Российской империи: пределы колонизации и самоколонизации в антропологии российского еврейства // Внутренняя колонизация России: сборник статей / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2011. См. также пионерскую работу о западноевропейских евреях – специалистах в области расовой антропологии: Efron J.M. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in Fin-De-Siècle Europe. New Haven; London: Yale University Press, 1994.

8) Brower D. Social Stratification in Russian Higher Education // Jarausch K.H. (Ed.). The Transformation of Higher Learning, 1860–1930. Chicago: University of Chicago Press, 1983. P. 255, 215; Epstein L.R. Caring for the Soul’s House: The Jews of Russia and Health Care. 1860–1914. Ph.D. dissertation. Yale University, 1995. P. 68.

11) Устав Общества был зарегистрирован 7 августа 1912 года, но фактически история ОЗЕ начинается со дня первого общего собрания членов нового Общества 28 октября 1912 года, в котором приняли участие около 200 человек – врачей и еврейских общественных деятелей Петербурга. См.: Позин Г. История Общества охранения здоровья еврейского населения (1912–1921) // Материалы XVI ежегодной международной междисциплинарной конференции по иудаике. Ч. 3. Академическая серия. Вып. 27. М.: Сэфер, 2009. С. 78–98. См. также: Он же. Общество охранения здоровья еврейского населения. Документы, факты, имена. СПб.: Тетра, 2007.

12) Этот термин предложил Питер Гей для описания венской еврейской национально-профессиональной (медицинской) среды: Gay P. A Godless Jew: Freud, Atheism, and the Making of Psychoanalysis. New Haven; London: Yale University Press, 1987. P. 42.

13) Gitelman Z. A Century of Ambivalence: The Jews of Russia and the Soviet Union, 1881 to the Present. Bloomington: Indiana University Press, 2011; Будницкий О.В. Российские евреи между красными и белыми (1917–1920). М.: РОССПЭН, 2005.

14) Наиболее полно радикальный большевистский эволюционизм проанализировала Фрэнсин Хирш. См.: Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca; London: Cornell University Press, 2005.

15) Adams M. Eugenics in Russia, 1900–1940 // Adams M. The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil and Russia. New York: Oxford University Press, 1990. P. 153–216. См. также его анализ генеалогии этой дилеммы в России: Idem. Nature and Nurture in the USSR: Hostorical Roots of Current Controversies // Graham L. (Ed.). Science and the Soviet Social Order. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990. Беглый обзор дискуссий этого периода вокруг понятия «раса» см. также в работе: Шнирельман В. Порог толерантности. Идеология и практика расизма. М.: Новое литературное обозрение, 2011. Т. 1. С. 223–228.

16) Johler R., Marchetti C., Scheer M. (Eds.). Doing Anthropology in Wartime and War Zones: World War I and the Cultural Sciences in Europe. Bielefeld: Transcript Verlag, 2010.

17) Прямым предшественником программы ОЗЕ по антропологическому описанию еврейских детей можно считать изучение традиционной еврейской школы, хедера, набравшее популярность на рубеже веков. Особое внимание в этих исследованиях обращалось на гигиенические условия в хедере и их влияние на физическое и умственное состояние детей. См.: Zipperstein S.J. Reinventing Heder // Zipperstein S.J. Imagining Russian Jewry: Memory, History, Identity. Seattle; London: University of Washington Press, 1999; Idem. Transforming the Heder: Maskilic Politics in Imperial Russia // Rapoport-Alber A., Zipperstein S.J. (Eds.). Jewish History: Essays in Honour of Chimen Abramsky. London: Nicolson and Weidenfeld, 1988. P. 87–109. Журнал «Еврейский медицинский голос» регулярно обращался к собранной в хедерах статистике в рамках обсуждения перспектив биологического возрождения российского еврейства, см.: Современный хедер. По обследованию Общества распространения просвещения между евреями в России. СПб.: Лурье, 1912. Что касается общего размаха санитарной и статистической деятельности ОЗЕ, то к августу 1917 года в России действовали 45 его филиалов (около 15 тысяч членов) в 102 городах (в 35 губерниях); в их ведении находились 90 амбулаторий, обслуживавших около 230 тысяч больных, 19 больниц (507 коек), четыре детские туберкулезные клиники, 19 пунктов питания и девять столовых для детей, 125 детских садов и яслей (12 тысяч детей), два санатория для больных туберкулезом (в Алуште – для взрослых, в Евпатории – для детей), 24 летних лагеря и 40 детских площадок для 15 тысяч детей. См.: Wulman L. (Ed.). In Fight for the Health of the Jewish People (50 years of OSE). New York: World Union OSE; The American Committee of OSE, 1968. P. 13–31.

18) Kuklick H. Continuity and Change in British Anthropology, 1914–1919 // Johler R., Marchetti C., Scheer M. (Eds.). Op. cit. P. 34

19) Evans A. Science Behind the Lines: The Effects of World War I on Anthropology in Germany // Ibid. P. 114.

20) Оригинальные карточки хранятся, например, в Государственном архиве Киевской области (ГАКО). Ф. Р-4018. Оп. 1. Д. 16. 22 д. Здесь Л. 1.

21) Отчет о работе губернского подотдела дошкольного воспитания за май–июнь 1919 года. Приложение 3: О роли врача в работе подотдела дошкольного воспитания. ГАКО. Ф. Р-4018. Оп. 1. Д. 12. Л. 19. Речь идет о Киевской губернии.

22) В 1921 году Общество здравоохранения евреев и Еврейский комитет помощи жертвам войны были официально закрыты.

23) Ройзман С. Реферат: D-r Haltrents. Dus Tuberkuloseproblem bei den Juden. Eine Rassen-und-sezialpoathologische studie. 1925 // Вопросы биологии и патологии евреев [далее – ВБПЕ]. 1928. Т. II. С. 243–248, особенно с. 248.

24) Ленский Е.М. Питание и исследование физического состояния детей по системе проф. Pirquet // Журнал Казанского медико-антропологического общества. 1921. № 1. С. 115–120.

25) Международное соглашение для объединения антропологических измерений // Русский антропологический журнал. 1913. № 35–36. С. 103; Вишневский Б. К антропологии евреев России // Еврейская старина. 1924. Т. XI. С. 269.

26) После перерыва в работе Еврейское историко-этнографическое общество возобновило свою деятельность в 1923 году. 5 июня 1923 года на общем собрании был вновь избран комитет Общества, во главе которого встал Штернберг. В декабре 1923-го в Обществе была создана новая Антропологическая комиссия. См. отчет за первый год деятельности возобновленного Общества: Деятельность Еврейского историко-этнографического общества за 1923 год // Еврейская старина. 1924. Т. XI. С. 396–398.

28) Boas F. Changes in Bodily Form of Descendants of Immigrants // American Anthropologist. 1912. № 14. P. 530–562; Report of the Immigration Commission: Changes in Bodily Form of Descendants of Immigrants (final report). Washington, D.C., 1911.

29) Штернберг Л. Новейшие работы по антропологии евреев. Доклад, читанный в Еврейском историко-этнографическом обществе 23 апреля 1912 года // Еврейская старина. 1912. Т. III. С. 302–329.

30) О Штернберге в этот период см. его новую и наиболее подробную биографию: Kan S. Lev Shternberg: Anthropologist, Russian Socialist, Jewish Activist. Lincoln; London: University of Nebraska Press, 2009.

31) Биншток-Гринберг Б. К вопросу о физическом развитии еврейских детей (по материалам еврейской школы в Полтаве) // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 58–60 (цитата на с. 58).

32) Маклакова О. Реферат: Д-р Д. Эйнгорн. Предварительные данные об антропометрическом исследовании школьников г. Минска // Там же. С. 242–243.

33) О деятельности этой группы в 1922–1927 годах см.: Бейзер М. Евреи Ленинграда, 1917–1939. Национальная жизнь и советизация. М.; Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 1999. С. 257.

34) Лещинский Я. Движение еврейского населения России за 1897–1916 гг. // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 140–204; Финкельштейн Г.Д. Естественное движение еврейского населения г. Одессы // Там же. С. 205–216; Шабад Ц.О. Смертность и рождаемость евреев в Вильне за 5-летие (1921–1925) // Там же. С. 217.

35) Перкаль С.И. Физическое развитие евреев Украины по новейшим антропометрическим данным // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 252; Недригайлова О.В. Физические признаки работниц Харькова. Материалы по антропологии Украины // Труды Украинского психоневрологического института. Харьков, 1926. Автор этой работы обследовала 350 украинок, 108 великороссок и 116 евреек.

36) См., например: Чистяков Г.А. Национальные и социальные различия в физическом развитии призывников Харьковского и Сумского округов // Материалы по антропологии Украины. Сб. 2 / Под ред. Л.И. Николаева. Харьков, 1926.

37) От редакции // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 4. Сборник содержал несколько материалов такого рода: Баринштейн Л.А. Некоторые данные о кровяных группах у славян и евреев // Там же. С. 19–28; Лейчик М.С. Кровяные группы евреев-переселенцев Одещины. (Из научно-исследовательской кафедры экспериментальной и клинической медицины в Одессе. Приват-доцент Е.Ю. Крамаренко) // Там же. С. 29–51. См. также: Кеворков Н.П., Мартюкова М.К. Материалы к вопросу о расовом биохимическом индексе бухарских (туземных) евреев // ВБПЕ. 1930. Т. III. Вып. 2. С. 60–61.

38) Цитату из выступления Семашко в газете «Еврейская трибуна» (1927) см. в статье: Гран M.M. К вопросу о методологии биологического изучения расы и нации // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 5.

39) Blank N. Redefining the Jewish Question from Lenin to Gorbachev: Terminology or Ideology // Roi Y. (Ed.). Jews and Jewish Life in Russia and the Soviet Union. Portland, OR: Frank Cass, 1995. P. 58.

41) Биншток В.И., Брамсон А.М., Гран М.М., Дембо Г.И. О задачах научных сборников «Вопросы биологии и патологии евреев» // ВБПЕ. 1926. Т. I. С. 3–6 (цитата на с. 5).

42) Суни Р. Социализм, постсоциализм и нормативная модерность: размышления об истории СССР // Ab Imperio. 2002. № 2. С. 19–54, особенно см. раздел «Стивен Коткин и советская цивилизация».

43) Биншток В.И., Брамсон А.М., Гран М.М., Дембо Г.И. Указ соч. С. 2.

44) См., например: Гран М.М., Матульский Г.С. Опыт санитарной характеристики еврейской деревни // ВБПЕ. 1926. Т. I. С. 102–140; Патлажан M.М. Материалы к изучению санитарного состояния еврейского населения г. Одессы // Там же. С. 69–80; Биншток В.И. Евреи в Гомельской губернии // Там же. С. 81–86.

45) Биншток В.И., Брамсон А.М., Гран М.М., Дембо Г.И. Указ соч. С. 5.

47) Гольдблат Г.О., Генкин И.Л. К вопросу об относительно большой обращаемости евреев за врачебной помощью // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 98–99.

48) Клионокий Е. Расовый момент и течение инфекционных болезней (автореферат) // ВБПЕ. 1928. Т. II. С. 242. Текст исследования целиком вышел в журнале «Врачебное дело» (1924. № 11–13).

49) Биншток В.И. К вопросу об одаренности евреев (некоторые статистические материалы) // ВБПЕ. 1926. Т. I. С. 26.

51) Solomon G.S. Foreign Expertise on Russian Terrain: Max Kuczynski on the Kirghiz Steppe, 1923–1924 // Bernstein F.L., Burton C., Healey D. (Eds.). Soviet Medicine, Culture, Practice, and Science. Dekalb: Northern Illinois University Press, 2010. P. 71.

52) Юз А.Г. Сравнительное исследование интеллекта и психики еврейских и нееврейских школьников Лондона // ВБПЕ. 1930. T. III. Вып. 1. С. 117.

55) Калинин М. Об образовании еврейской автономной области. М.: ОЗЕТ, 1935 (цит. по: Кандель В.Ф. Книга времен и событий. Т. 3. (История евреев Советского Союза, 1917–1939). М.; Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 2002. С. 228–229).

56) Еврейский комиссариат («евком») был создан в 1918 году в рамках Наркомнаца вместе с другими этническими комиссариатами (польским, латвийским, белорусским, литовским, армянским и «мусульманским»). В том же году евсекции были введены в коммунистической партии. См: Altshuler M. Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust: A Social and Demographic Profile. Jerusalem: Centre for Research of East European Jewry, 1998; Gitelman Z. Jewish Nationality and Soviet Politics: The Jewish Sections of the CPSU, 1917–1930. Princeton: Princeton University Press, 1972; Kagedan A.L. Soviet Zion: The Question of a Russian Jewish Homeland. New York: Palgrave Macmillan, 1994; Levin N. Paradox of Survival: The Jews in the Soviet Union Since 1917. New York; London: New York University Press, 1990. Vol. 1.

57) Рогинский Я. Евреи: антропологический очерк // Большая советская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1932. Т. 24. С. 13–15 (цитата на с. 14).

58) Миндлин З. Евреи в СССР: социальная структура еврейского населения в СССР // Там же. С. 87.

59) Вольфсон М. Еврейский вопрос // Там же. С. 149–158 (цитата на с. 149).

61) Евреи // Большая советская энциклопедия: 2-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1952. Т. 15. С. 377–378.

62) Weindling P. German-Soviet Medical Co-operation and the Institute for Racial Research, 1927–1935 // German History. 1992. Vol. 10. № 2. P. 177–206; Idem. Epidemics and Genocide in Eastern Europe, 1890–1945. New York: Oxford University Press, 2000. Ch. 7; Колчинский Э.И. Биология в Германии и России-СССР в условиях социально-политических кризисов первой половины ХХ века. СПб.: Нестор-История, 2006.

63) Поляков И.М. и др. Расовая теория на службе у фашизма. Киев: Госмедизат, 1935; Против фашистского мракобесия и демагогии / Под. ред. Н.М. Дворкина и др. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936; Оборин А. Борьба с расовыми «теориями» фашизма // Советский музей. 1939. № 1. С. 38–42.

65) Этот тезис развивался в том же журнале в специальной статье: Плисецкий M.С., Смулевич Б.Я. Расовая теория – классовая теория // Антропологический журнал. 1934. № 1–2. С. 3–27.

66) Ярхо A.И. Против идеалистических течений в расоведении СССР // Антропологический журнал. 1932. № 1. С. 9–23.

67) Лев Штернберг предложил влиятельную интерпретацию еврейской национальной психики как расовой особенности евреев. Штернберг считал, что евреев отличал комплекс «стабильных национальных особенностей», передававшихся от поколения к поколению независимо от их географического, социального и культурного окружения. По аналогии с биологической наследственностью он назвал этот комплекс «социальной наследственностью». См.: Штернберг Л. Проблема еврейской национальной психологии // Еврейская старина. 1924. Т. XI. С. 5–44.

68) Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001 (в русскоязычной литературе распространен калькирующий перевод понятия affirmative action как «аффирмативное действие» или даже «положительная деятельность»; вместе с тем наиболее удачным представляется перевод «положительная (или позитивная) дискриминация». – Примеч. ред.). См. также: Dobrenko E. Soviet Multinational Literature: Approaches, Problems, and Perspectives. Доклад на конференции «Finding a Place in the Soviet Empire: Cultural Production and the Friendship of Nations». University of Illinois at Urbana-Champaign, June 27–28, 2011.

69) Stanislawski M. Zionism and the Fin de Siècle: Cosmopolitanism and Nationalism from Nordau to Jabotinsky. Berkeley: University of California Press, 2001.

71) Slezkine Y. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414–452.

72) Blitstein P.A. Nation and Empire in Soviet History, 1917–1953 // Ab Imperio. 2006. № 1. С. 199. См. также развитие этого аргумента в работе: Khalid A. Backwardness and the Quest for Civilization: Early Soviet Central Asia in Comparative Perspective // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 2. P. 231–251. См. дискуссию в журнале «Slavic Review» о роли концепции расы и расизма в советском дискурсивном пространстве: Weitz E. Racial Politics Without the Concept of Race; Hirsch F. Race Without the Practice of Racial Politics; Weiner A. Nothing but Certainty; Lemon A. Without a «Concept»?; Weitz E. On Certainties and Ambivalences: Reply to My Critics // Slavic Review. 2002. Vol. 61. № 1. P. 1–65; а также полемику, озаглавленную «The Multiethnic Soviet Union in Comparative Perspective», в другом номере того же журнала: Khalid A. Backwardness and the Quest for Civilization; Edgar A. Bolshevism, Patriarchy, and the Nation; Blitstein P.A. Cultural Diversity and the Interwar Conjuncture; Beissinger M.R. Soviet Empire as «Family Resemblance» // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 2. P. 231–303.

73) Название другой известной книги: Efron J.M. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in Fin-de-Siècle Europe. New Haven: Yale University Press, 1994.