Мишель Фуко в одном из своих интервью отметил, что с того момента, как государство стало контролировать город, город стал микрокосмом, отражающим процессы, происходящие в масштабе государства: политика в отношении города стала репрезентацией политики в рамках всей страны[1]. Город стал точкой приложения разных по характеру сил, часто ему не подконтрольных. Тем не менее, «внешние» силы, а также внутренние процессы оказывают формирующее влияние как на облик и жизнедеятельность самого города, так и на повседневные практики его жителей. Одним из факторов, дающих толчок изменениям в городской текстуре, является радикальная смена политического и экономического порядков. Именно эти изменения мы сегодня наблюдаем на постсоветском пространстве.

Сейчас, когда советский город становится частью истории, на него постепенно наслаиваются новые структуры и смыслы, отражающие новые экономические, политические и социальные отношения. О таком наслаивании и формировании нового города и пойдет речь. В качестве непосредственного примера я использую Харьков, однако тенденции, которые этот город позволяет увидеть, характерны и для многих других крупных постсоветских городов. Исследование строится на анализе городской среды и ее восприятия жителями города[2].

Постсоциалистические города стали предметом пристального внимания исследователей сразу же после распада СССР. В большинстве случаев анализ постсоветских трансформаций городского пространства неизбежно начинался с определения характерных черт социалистического города. Несмотря на совпадение исходной точки, траектории исследований значительно различались: кто-то ограничивался теоретическими предпосылками и краткими описаниями наиболее необычных для западного наблюдателя вариантов городских поселений. Такой подход применяют, например, британские исследователи Виктор Бюхли и Кэтрин Александер[3]. Впрочем, отмеченные ими радикальные градостроительные эксперименты, реализованные в моногородах, действительно отображают идею советского города, наиболее соответствующего характеру управления страной, ее населением и экономикой. Моногорода и схожие с ними соцгорода, создававшиеся вокруг одного предприятия и призванные прежде всего обеспечивать его функционирование, российский урбанист Вячеслав Глазычев назвал недогородами – по причине полного отсутствия в них публичного пространства, а следовательно, и возможности формирования активного городского сообщества[4]. По мнению Глазычева, основные силы политики советской власти в градостроительстве были направлены именно на создание недогородов. Во многом эти усилия оказались успешными.

Пространство недогорода отличается строгой функциональностью. В нем полностью отсутствует так называемая театрализованная компонента, которая, собственно, и создает поле возможностей для разнообразных форм участия, социального взаимодействия и формирования городского сообщества. В СССР функционирование и планировка городов находились в прямой зависимости от решений центральных властей. В свою очередь власти воспринимали город как неизбежный придаток более существенной сферы деятельности, связанной с организацией эффективного функционирования промышленности. Понятно, что в этот контекст театрализованная компонента вписывалась с трудом.

Нет, театры, конечно, были. Но мест, куда приходили других посмотреть и себя показать, было настолько мало, что их можно пересчитать по пальцам[5]. Да и рассказы городских жителей про эти места часто развиваются совсем не в театральном ключе. Кафе, например, было очень мало, и попасть в них было сложно, не только из-за отсутствия свободных мест, но и из-за довольно высоких цен. Для харьковчан главными публичными местами города стали центральные парки: в них фактически был реализован идеал культурного отдыха, заложенный еще в 1930-е годы, хотя идеологической компоненты с того времени явно поубавилось[6].

Кроме недостатка публичного пространства, еще одной важной чертой многих советских городов стала их стилистическая унификация. Все они должны были представлять визуальный нарратив, свидетельствовавший о принадлежности к единому идеологическому пространству. Обращая внимание на эту тенденцию, канадская исследовательница Ани Горсач в качестве показательного примера приводит статью «Шестнадцать столиц» из журнала «Вокруг света» за 1947 год. Несмотря на то, что в этом тексте общий акцент делается на индивидуальном облике каждого из описываемых автором городов, иллюстрации, призванные демонстрировать эту индивидуальность, прежде всего выделяют общность советского стиля – будь то монументальные постройки в стиле сталинского ампира, городские троллейбусы или вид на Баку из парка культуры и отдыха[7].

При всей своей индивидуализации советские города отличались рядом принципиальных топографических сходств. Прежде всего это наличие четко очерченного центра и противопоставляемой ему периферии[8]. Центр города был местом максимальной концентрации идеологии, находящей выражение в оформлении официальных и жилых зданий, главных городских памятников. Такому центру соответствует и определенная модель города и городского планирования – модель, которую британский урбанист Питер Холл охарактеризовал как «город памятников»[9].

Попытка превратить Харьков в подобный город памятников сыграла с ним злую шутку. С 1917-го по 1934 год Харьков был столицей УССР, что породило ряд попыток поставить планировку столичного центра в прямую зависимость от государственной идеологии. В начале 1920-х принимается решение о создании нового представительского центра столицы. На пустыре с нуля возводится площадь имени Феликса Дзержинского (ныне Свободы). Центральным звеном этого проекта становится ансамбль конструктивистских зданий, состоявший из Дома государственной промышленности (более известного как Госпром), Дома проектов, Дома кооперации, гостиницы «Интурист» и здания Центрального комитета партии. После войны в рамках идеологической борьбы с конструктивизмом бóльшая часть расположенных на площади зданий была реконструирована – в стилистике сталинской архитектуры. Некоторые градостроители выдвинули идею переноса символического центра на место, где он располагался до революции, а именно на площадь Советскую (до 1917 года Николаевскую, а ныне Конституции)[10]. К концу правления Хрущева статус площади Дзержинского был восстановлен: на ее территории создается сквер с памятником Ленину (1963 год, скульпторы Алексей Олейник, Макар Вронский, архитектор А. Сидоренко). Увы, последний окончательно закрыл вид на единственное сохранившееся там конструктивистское здание – Дом государственной промышленности[11]. С изменением политической конъюнктуры после распада СССР Ленин тоже оказался в незавидном положении: примыкающий к нему сквер стал местом проведения постоянно действующей ярмарки, лишающей этот монумент какой бы то ни было значительности.

Наличие четко ограниченного центра само по себе предполагало существование противопоставленной ему периферии, традиционно представленной в советских городах промышленными и спальными районами. С точки зрения расселения топография советской городской периферии хорошо укладывается в типологию, предложенную британским географом Дэвидом Смитом[12]. Он выделяет пять типов пространственной среды, на которые делится советский город.

Первый тип – это внутренние территории с высоким статусом, высоким качеством жилья и хорошим транспортным сообщением, заселенные преимущественно профессиональными группами. Один мой знакомый, выросший в центре Харькова, рассказывал, что в советские времена узнать, кто ты, можно было, просто спросив название улицы[13]. В центре практически не было случайных людей, поскольку система расселения имела функциональный характер: на Пушкинском въезде жила местная партийная элита, на улице Лермонтовской – ученые, в дореволюционных домах, на улице Дарвина – поселенные там после войны рабочие.

Второй тип – это территории с дореволюционной застройкой, находящиеся внутри центра. Такие территории отличаются более низким качеством жилого фонда, неплохим уровнем услуг и транспортного сообщения. Ярким примером такого типа среды в Харькове стала вышеупомянутая улица Дарвина, застроенная дореволюционными особняками. После войны особняки превратили в коммунальные квартиры и заселили их рабочими.

Третий тип среды – это территории, расположенные вне границ центра, которые в основном заселены «белыми воротничками». Для таких районов свойственна большая доля кооперативного жилья, неплохой уровень транспортного сообщения и общественных услуг. В представлении жителей центра, эти районы, впрочем, частенько описывались как «Тмутаракань»[14].

К четвертому типу относятся территории вне центра города – для них характерен более низкий статус, застройка преимущественно государственным жильем, основная часть жителей – рабочие или приезжие. Такие районы отличались плохим транспортным сообщением и низким уровнем доступа к услугам, которые определялись задержкой во времени и темпах развития инфраструктуры по сравнению с темпами строительства жилья и его заселения.

Наконец, последний, пятый, тип включает в себя расположенные на периферии города районы и пригородные анклавы с частным жильем плохого качества, где в большинстве своем жили сельские мигранты. О транспортном сообщении или доступе к услугам здесь говорить не приходится вообще.

Приведенная выше структура расселения свидетельствует о том, что в СССР проект по созданию утопического городского поселения, лишенного сегрегации, провалился. Показательно, что в финальной главе своей книги «Планы, прагматика и люди» британский исследователь Энтони Френч приходит к выводу, что социалистические города так и не стали местом воплощения в жизнь идей социализма. Более того, по уровню жизни и характеру функционирования социалистические города оказались практически близнецами-неудачниками городов капиталистических:

«За последние тридцать лет советский город не двигался к достижению идеальных целей. Если говорить об улучшении жизни горожан в терминах демократичности, социальных отношений, равноправия между индивидуумами и группами, достатка и материальных благ, то здесь городское планирование в системе командной экономики дало минимальные результаты»[15].

Все же стоит отметить, что Френч упускает в своем анализе тот факт, что названные им отличия существенно меняли повседневные практики социалистического города. Впрочем, говорить о том, что после распада СССР города бывших союзных республик вышли на качественно новый уровень в терминах демократизации, равноправия, социальных отношений и материальных благ, стоит очень аккуратно. Изменения носили как позитивный, так и негативный характер.

Как уже отмечалось, советский город обладал четко выраженными визуальными характеристиками, обозначавшими принадлежность к единому пространству большой страны. Одной из главных его компонент был идеологически выдержанный центр. После распада СССР для новых властей идеологическая компонента центральных памятников стала высказыванием, которое трудно не заметить. Государство было вынуждено прояснить свою позицию по отношению к социалистическому наследству. За двадцать лет, прошедших после исчезновения Советского Союза, эта позиция оформилась достаточно четко. О том внимании, которое украинская власть была готова уделять своему визуальному образу, можно было судить уже по реконструкции центральной для Киева площади Независимости (2001 год, архитектурное бюро «А. Комаровский» совместно с архитектурным бюро «С. Бабушкин»). И, хотя дальнейшее развитие этого процесса символической трансформации пространства было не столь масштабным, за двадцать лет столица страны постепенно наполнялась новыми маркерами.

На периферии ситуация складывалась несколько иначе. В Харькове изменения городской среды определялись курсом на локальную идентичность и уверенный отход от больших нарративов. Сопротивление масштабным идеологическим схемам наиболее ярко отразилось в процессе установки новых национальных памятников. Так, памятнику, установленному к десятой годовщине независимости (2001 год, скульптор Александр Ридный), не повезло не только с местом (он установлен на оживленной транспортной развязке, расположенной в некотором отдалении от символического центра города), но и с исполнением. Отделанная под пальму мрачная колонна с соколом наверху в соединении с маленькой девочкой у постамента и десятью флагштоками получила заслуженное восьмое место в рейтинге самых безвкусных памятников страны[16]. Стоит отметить, что небольшая площадь перед этой композицией обычно пустует. Показательно, что на этом фоне огромная площадь Свободы – размеры которой могли бы «отпугнуть» потенциальных отдыхающих – выглядит достаточно оживленной.

Примерно так же не повезло и мифическому основателю города, казаку Харьку, подаренному Харькову скульптором Церетели. Статуя конного воина на высоком постаменте тоже была установлена в центре транспортной развязки. И, хотя к символическому центру Харькова ближе, а масштабы площади открывают его для обозрения пешеходов, большинство харьковчан видят казака из окон транспорта – во фрагментарном и очень специфическом ракурсе. В народе даже появилось выражение «проспект Ленина Харьку под хвост», поскольку каждый, кто едет по проспекту в центр, на перекрестке видит только заднюю часть лошади.

Эти примеры, впрочем, важны по другой причине. Они хорошо отражают общую тенденцию, согласно которой предпочтение отдается символизму локальному, а не общенациональному: национальное воспринимается с явно выраженным скепсисом[17]. В результате, нарратив новой нации в Харькове адекватной репрезентации так и не получил. Даже памятник Голодомору (2008 год, скульптор Александр Ридный) – установка которого была санкционирована из центра практически для всех населенных пунктов страны и строго контролировалась властями – харьковчане сначала попытались вынести за город, а потом установили на выезде в сторону России с обещанием создать на этом месте целый мемориальный комплекс, который, естественно, возведен не был[18].

Эти примеры свидетельствуют и еще об одном: на данный момент город не перегружает свой символический центр прямыми противопоставлениями и наслоениями противоречащих друг другу символических маркеров. Вместо этого город постепенно начал наполняться маленькими скульптурами интерактивного характера. Это касается не только главных персонажей «Двенадцати стульев», которые, по мнению харьковского историка Владимира Кравченко, своей популярностью в народе обязаны предпринимательскому духу харьковчан, но и, например, памятнику футбольному мячу (2001 год, скульптор Олег Шевчук, архитектор Владимир Тишевский), установленному на месте, где еще с советских времен собирались болельщики харьковского клуба «Металлист»[19]. В постсоветское время мяч стал одной из новых местных достопримечательностей. О популярности этого символа говорит и то, что в 2008 году еще один мяч был установлен в другом районе города (в данном случае непосредственным поводом послужила подготовка к Евро-2012[20]).

Популярность таких памятников среди городских жителей позволяет сделать вывод о том, что пространство Харькова наиболее успешно осваивается скульптурами, которые соответствуют структурам повседневного опыта. Отсутствие образования в сфере визуального мышления в данном случае является определяющим фактором в восприятии новых художественных форм. Этим во многом объясняется простота и доступность выразительных средств, используемых в локальных скульптурах. С этим же связаны и проблемы в восприятии малой городской скульптуры. Например, неплохой с художественной точки зрения памятник Влюбленным (2002 год, скульптор Дмитрий Иванченко) пришлось огородить фонтаном, поскольку его модернистское решение вызывало слишком бурную реакцию местной молодежи, непременно пытавшейся обогатить его визуальный ряд. Впрочем, модернизм этой скульптуры не очень жалует и старшее поколение. В одном из интервью на мой вопрос «Как вы относитесь к памятнику Влюбленным?» моя информантка ответила лаконично: «Не люблю дистрофиков»[21]. Несмотря на противоречивые чувства, которые вызывают Влюбленные у окружающих, сам памятник является центром притяжения для прилегающей к нему площади, что уже свидетельствует об успешности этого проекта.

Вышеупомянутая тенденция к локализации экспрессивных форм отражается и в серии граффити харьковских уличных художников Гамлета Зиньковского и Сергея Харлашина, посвященной писателям, в честь которых названы улицы города. В поле зрения художников попали Николай Гоголь, Александр Пушкин и Сергей Есенин. Серия начинается «душераздирающей» сценой под названием «Дуэль века» в одном из въездов во двор возле станции метро «Пушкинская». На этой сцене одинокий Пушкин, написанный на фоне зимнего пейзажа, стреляет в нарисованную на противоположной стене ухмыляющуюся толпу героев современной поп-культуры.

В посвященной ему серии Александр Сергеевич, таким образом, выступает как истинный лирический герой, последний романтик нашего века, который безуспешно, но отчаянно пытается бороться с наступающими ценностями современной глобализированной культуры. В целом серия представляет собой попытку оживить героев, которые долгое время уничтожались («увековечивались») не только особенностями преподавания литературы в советской школе, но и самим дискурсом героизации, возносившим их на недостижимые трагические высоты. Не без иронии авторы все же пытаются оживить своих героев, вернуть им дыхание и человеческий масштаб. В результате по-новому решается вопрос о культурном образовании общества, которым харьковская интеллигенция озаботилась, задумав памятник отцу Федору на железнодорожном вокзале[22].

Я уже отмечала, что многие художественные объекты Харькова свидетельствуют об определенной усталости от больших и официальных нарративов. Несмотря на все попытки, центральные власти так и не смогли символически закрепиться в центре города. В свою очередь старые памятники – свидетели истории – постепенно уходят из городского пространства, хотя это зачастую происходит по инициативе местных властей и, судя по всему, служит исключительно высокой цели победы на следующих местных выборах[23]. Способность Харькова воздерживаться – если не противостоять – от попыток использования своей территории для общенациональной символической риторики является ярким свидетельством снижения уровня символического контроля центральных органов украинской власти над регионами.

Главным в этом процессе для меня является то, что новые харьковские герои – это люди большой иронии и практичности. Присущий позднему советскому обществу отказ от патетики совместился здесь с уроками 1990-х, где персонажи «Двенадцати стульев» чувствовали бы себя как дома. Так, например, Остап Бендер, установленный владельцем одного из харьковских ресторанов под лозунгом «Пиво – не только для членов профсоюза», стал не только гимном отсутствию дефицита, но и снятию социальных различий статусного характера, присущих советскому обществу.

Усталость от больших нарративов проявляется и как усталость от законченных ансамблей и монотонности пространства центра города. С помощью малой скульптуры город приобретает элемент неожиданности и стилистического разнообразия. Текстура города становится более многослойной, а набор визуальных приемов его освоения – более сложным.

Процесс освоения города с помощью новых выразительных средств особенно очевиден на примере граффити. Описанные мною работы выполнены профессиональными художниками и несут ясно выраженную идею. Но визуальный ряд настенных росписей часто свидетельствует о желании «развалить» стройный («ансамблевый») образ окружающей среды посредством ее индивидуализации.

Примечательно, что внесение индивидуального элемента в стройные ряды голых стен советского города, изредка украшенных идеологически правильными мозаиками или росписями, стало так же и необходимым условием для освоения города капиталом. Попытки магазинов и центров по оказанию услуг привлечь внимание потенциальных клиентов привели к тому, что серые фасады советских домов постепенно вытесняются огромным количеством часто несоотносимых между собой визуальных маркеров типа рекламы и вывесок; иногда внешние стены полностью переделываются. Возьмем, к примеру, такой вариант оформления стены одного из конторских зданий по улице Шевченко. Закрывающая стену реклама как бы представляет желаемый образ самой стены. Изображенная на ней уютная, практически домашняя обстановка резко контрастируют с унылым бетоном, этой рекламой прикрытым.

Неконтролируемое производство визуальных знаков привело к тому, что стройность и упорядоченность советского визуального стиля была побеждена визуальным хаосом постсоциализма. Победа эта, впрочем, оказалась пирровой: избыток визуальной информации привел к эффекту, названному в свое время американской исследовательницей Сьюзан Бак-Морсс анестетическим[24]. Именно такой становится организация аппарата восприятия индивида, одновременно атакуемого со всех сторон фрагментарными впечатлениями. Бесчувственность, снижение порога восприятия становится защитной реакцией на ситуацию, в которой объем визуальной информации блокирует возможности ее переработки и усвоения. Двадцать лет постсоветской жизни – сопровождавшиеся интенсивным развитием среднего и малого бизнеса – превратили символически разреженное пространство советского Харькова в пространство символического перенасыщения. Безусловно, визуальное оформление Харькова сегодня гораздо больше отражает его жителей, их вкусы, пристрастия и желания. А вот изменения в структуре пространства имеют несколько иной характер.

После распада СССР социально-пространственная структура Харькова менялась под воздействием факторов, которые влияли и на всю структуру бывшего советского общества. Если раньше в системе расселения преимущественную роль играл социальный статус претендента на жилье, то в системе неолиберальной экономики она перешла к капиталу. Именно капитал стал главной движущей силой в трансформации общества и пространства, в создании новых структур[25]. Вторжение капитала в пространство советских городов стало довольно болезненным процессом, поскольку новая логика развития была вынуждена считаться с принципами социалистического городского планирования, которые, собственно, и определяли структуру трансформируемых поселений.

Парадоксально, но высокий уровень сопротивления новому экономическому порядку оказали центральные районы города, наиболее престижные в советское время[26]. Большинство этих районов были построены в 1920-х годах, поэтому в новых экономических, административных и технологических условиях их положение оказалось очень незавидным. Первой жертвой стала сфера услуг. Советская микрорайонная планировка не предполагала присутствия случайных прохожих. Это привело к тому, что частная торговля, которой нужны открытые пространства, возможность легкой ориентации и большое количество людей, развиться здесь не смогла. Свою роль сыграл и высокий уровень арендной платы. В таких условиях предпринимательская деятельность оказалась нерентабельной, и общественные услуги были сведены к минимуму. В спальных районах ситуация развивалась в прямо противоположном направлении. Став более самодостаточными, эти районы оказались привлекательными для новых инвесторов: незастроенные территории, более низкая плата за землепользование способствовали возникновению городков потребления на периферии города.

Экономические проблемы коснулись и жильцов старых центральных районов. Многие из них после перестройки не смогли позволить себе платить по счетам за коммунальные услуги. Кто-то вынужден был сменить жилье, кто-то начал сдавать квартиры. Однако дома советских центральных кварталов не смогли составить достойную конкуренцию новой застройке по ряду причин – прежде всего технических. Возможности коммуникаций, подведенных к довоенным домам, уже не могли обеспечивать нормальную работу оборудования, которое является неотъемлемой частью современного элитного жилья. То же самое, кстати, касается и торговых точек. Отсутствие капитального ремонта и большие размеры квартир сделали такое жилье неконкурентоспособным, по крайней мере, на рынке жилья для покупателей с доходами выше средних. Все это не имело бы таких катастрофических последствий, если бы центром интересовались элиты. Но они предпочли самоустраниться из города как такового в поисках радостей пригородной жизни и закрытых территорий. В итоге новых жильцов особо не прибавилось, и некогда престижный центральный район начал стареть.

Если в советские времена сегрегация отражалась в географии расселения и плохом транспортном сообщении между более и менее престижными районами, то в 2000-х, когда в украинских городах началось активное строительство, она материализовалась в обыкновенном заборе[27]. При этом в постсоветское время городские районы стали более связанными за счет развития децентрализованной транспортной инфраструктуры. Если раньше поездка с городских окраин в центр становилась долгим и полным приключений путешествием, то сейчас эта задача заметно упростилась, несмотря на заторы на дорогах и не всегда удачные попытки решения этой проблемы[28].

С точки зрения городского жителя осваивать город стало проще. Центр обогатился необходимой инфраструктурой. Город обрел свою театральную компоненту – здесь появилось большое количество кафе и различных заведений развлекательного характера. Развлечения, однако, пришли в центр в очень специфической форме. Центральная площадь Свободы (бывшая Дзержинского), увенчанная памятником Ленину, оказалась местом периодического проведения различных ярмарок, выставок песчаной скульптуры и функционирования луна-парков (то же самое произошло с прилегающим к ней парком Шевченко). Публичное пространство центра было фактически отдано на откуп жителям периферийных районов, людям с невысоким доходом и уровнем образования, в основном, молодежи[29]. Специфика такого отдыха состоит в том, что он объединяет в себе удовольствие от освоения места с высоким уровнем концентрации символического капитала – места с очень сильной дисциплинирующей компонентой – с удовольствием от развлечения, которое эту дисциплинарную компоненту снимает. Такая символическая девальвация официального центра города, где раньше торжествовали практики «культурного отдыха» советского человека, вызвала психологическую и эстетическую фрустрацию жителей центра[30].

В то время, как массы начали завоевывать центр, средний класс стал искать себе место за границами центра, в более или менее отдаленных от него спальных районах, где возникли крупные торговые комплексы. Потребители с доходами выше средних закрылись в небольшом количестве расположенных в центре баров и ресторанов. При этом они же в меру финансовых возможностей старались переселиться на природу: либо в один из больших центральных парков (парк Горького), либо за город, куда за ними последовала и сфера услуг.

Параллельно с изменениями характера взаимодействия социальных групп в постсоветском Харькове происходят и соответствующие изменения политического, экономического и культурного порядков. Органы государственной власти сводят свое присутствие и управление городским пространством до уровня полицейского контроля, что, согласно Зигмунту Бауману, в целом соотносится с тенденциями современного глобализированного общества[31]. Небольшие и несистемные интервенции городских властей в сферу благоустройства проявляются в виде поверхностного наведения порядка, что не позволяет решить системных проблем функционирования городской среды в новых условиях. Как и во многих постсоветских городах, в Харькове складывается система управления, которую Глазычев назвал «силовой бюрократией»[32], то есть такая интегрированная структура управления городом, которая отражает интересы прежде всего местных «силовиков» – судей, бандитов, милиции, депутатов и властного аппарата[33].

В результате, механизм социальной сегрегации, работа которого в советское время была натурализована и принималась жителями как данность, становится видимым и вызывает порой жесткое противостояние между властями и простыми жителями, например, в форме борьбы за городское пространство и доступ к ресурсам. Это прежде всего касается массовой приватизации озелененных территорий: городских пляжей и парков.

Таким образом, нельзя утверждать, что характерные для советского города проблемы недостаточной демократичности, качества социальных отношений, равноправия между индивидуумами и группами, уровня достатка и материальных благ, отмеченные Френчем, находят свое решение в постсоветском Харькове. Меняется социальная структура, меняется городское пространство и характер его освоения, но новый порядок приносит те же самые проблемы, хотя и в другой форме.

Среди изменений, произошедших в Харькове за последние двадцать лет, пожалуй, наиболее важным является то, что управление, функционирование и оформление города стало доступным для гораздо большего числа акторов. Процесс и условия доступа продолжают меняться: появляются новые участники, изменяются правила игры. И сами эти изменения вносят в городское пространство динамику, которой не было раньше. Эти же изменения порождают и конфликты между лицами, вовлеченными в процесс определения полномочий друг друга. Итогом становится обретение нехарактерной для советского города гибкости. Время в постсоветском городе ускоряется, как ускоряется и процесс принятия решений по ключевым вопросам. В результате, многие изменения вносятся в городское пространство с изначальным расчетом на короткую перспективу. Это отражается даже в городской застройке, где большое распространение получают временные легкие конструкции. Особенно характерными они становятся в сфере услуг, от которой требуется максимально быстрая адаптация к новым условиям.

Все это, несомненно, связано и с работой капитала, которому для успешного функционирования необходимо освоение ресурсов, не представлявших интереса для командно-плановой экономики. Одним из позитивных результатов этой работы становится развитие транспортной инфраструктуры, которая более прочно связывает ранее разрозненные районы города.

Впрочем, как уже отмечалось, этот процесс несет в себе как позитивные, так и негативные последствия (например, пользоваться услугами частных перевозчиков некоторые группы населения позволить себе не могут). То же самое можно сказать и о расширении диапазона возможных практик и стратегий освоения города, в котором продолжается процесс установления границ, символизации пространства и натурализации в нем нового порядка.

 

1) Foucault M. Space, Knowledge, and Power (Interview with P. Rabinow, Skyline, March 1982) // Hays M. (Ed.). Architecture. Theory Since 1968. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1998. Р. 430.

2) Интервью с информантами проводились 1–16 октября 2011 года.

3) Alexander C., Buchli V. Introduction // Alexander C., Buchli V., Humphrey C. (Eds.). Urban Life in Post-Soviet Asia. London: UCL Press, 2007. P. 7–10.

4) Согласно Глазычеву, есть две характеристики состоявшегося города: это публичное пространство и городское сообщество. Пять главных объектов, на которые они опираются, – рынок, биржа, суд, харчевня и театр (см.: Глазычев В. Город на все времена (www.glazychev.ru/habitations&cities/gorod_na_vse_vremena.htm)).

5) При опросе харьковчан о том, где они проводили свободное время, достаточно скоро запоминаются названия около десяти кафе, пивных, двух парков и одного-двух ресторанов.

6) Краткий обзор эволюции советского паркового пространства представлен в: Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007. С. 508–531.

7) Gorsuch А. «There’s No Place like Home»: Soviet Tourism in Late Stalinism // Slavic Review. 2003. Vol. 62. № 4. Р. 777.

8) Häusserman H. From the Socialist to the Capitalist City // Andrusz G., Harloe M., Szelenyi I. (Eds.). Cities after Socialism: Urban and Regional Change and Conflict in Post-socialist Societies. Oxford; Cambridge: Blackwell Publishers Ltd, 1995. P. 223.

9) Город памятников стал результатом воплощения идей движения за «красивый город» (см.: Hall P. Cities of Tomorrow: an Intellectual History of Urban Planning and Design in the Twentieth Century. Oxford: Wiley-Blackwell, 2002. Р. 188–218).

10) Касьянов А. Центр Харькова. Автореф. дис. на соиск. уч. ст. канд. арх. Киев, 1955. С. 8.

11) К концу 1970-х харьковские теоретики градостроительства начнут рассматривать Госпром как основную стилистическую доминанту города (см.: Алферов И., Антонов В., Любарский Р. Формирование городской среды (на примере Харькова). М., 1977).

12) Smith D. The Socialist City // Andrusz G., Harloe M., Szelenyi I. (Eds.). Op. cit. Р. 82.

13) Информант 1975 года рождения, образование высшее, всю жизнь прожил и долгое время работал в центральных районах города. Интервью взято 15 октября 2011 года.

15) French A. Plans, Pragmatism and People. London: UCL Press Limited, 1995. Р. 201. Здесь Френч практически перечеркивает свои выводы, сделанные в более ранней работе: French A., Hamilton I. (Еds.). The Socialist City: Spatial Structure and Urban Policy. Chichester: John Wiley, 1979. Р. 1–46.

17) Кравченко В. Харьков/Харків: столица пограничья. Вильнюс: ЕГУ, 2010. С. 280–332.

18) В Харькове поставят памятник Голодомору // Сегодня. 2008. 18 июня (www.segodnya.ua/news/10045842.html).

19) См.: Кравченко В. Указ. соч. С. 316–318; Достопримечательности Харькова. Памятник футбольному мячу (http://miko-tour.com/dostoprimechatelnosti-xarkova/item/167-dostoprimechatelnosti-xarkova-pamyatnik-futbolnomu-myachu.html).

20) Идею перенял Донецк. Сейчас перед Донбасс-ареной стоит продвинутая версия харьковского мяча.

21) Информантка 1960 года рождения, образование высшее; интервью взято 1 октября 2011 года. Практически слово в слово ее комментарий повторил другой информант (1975 года рождения, образование высшее; интервью взято 15 октября 2011 года). Оба большое внимание уделяют поддержанию высокого уровня своего культурного капитала.

22) Церемония открытия памятника, проходила под лозунгом «Ударим монументом по пессимизму и бескультурью!» (www.poiradar.ru/poi/PamyatnikOtcuFedoru-11416/Kharkov-2180/Sightseeings_Monuments#/poi/PamyatnikOtcuFedoru-11416/Kharkov-2180/Sightseeings_Monuments).

23) По крайней мере, именно эта стратегия получила широкое применение в ходе предыдущих местных выборов, в результате которых власть осталась в руках той же политической силы, хотя и не без ряда сомнительных махинаций.

24) Buck-Morss S. The City as Dreamworld and Catastrophy // October. 1995. Vol. 73. Р. 8.

25) Здесь, впрочем, не стоит отметать и коррупционную компоненту, связанную, скорее, с капиталом не экономическим, а административным. Тем не менее, ее роль в организации пространства не является определяющей.

26) См.: Кравченко В. Указ. соч. С. 318.

27) Наиболее полно этот феномен был рассмотрен в книге Сеты Лоу, см.: Low S. Behind the Gates: Life, Security and the Pursuit for Happiness in Fortress America. New York: Routledge, 2003.

28) Можно привести как минимум два примера. Первый – крайне неудачное строительство дороги через парк Горького, якобы для разгрузки центральной улицы Сумской. Результат – полторы тысячи вырубленных деревьев, аварийно опасная траектория дороги, Т-образный перекресток, несколько новых светофоров на улице Сумской. И, конечно, массовые протесты жителей против вырубки деревьев. Второй – расширение проспекта Гагарина. Снова были вырублены деревья, но новенькая четырехполосная дорога уперлась в мост на две полосы, что нивелировало весь позитивный эффект.

29) Буряк А. Исторический центр после коммунизма (вместо послесловия) // Юбилейный наряд Харькова [препринт]. Харьков: Харьковский клуб, 2007. С. 30.

30) Там же. С. 24-41.

31) Бауман З. Глобалізація. Наслідки для людини і суспільства. Київ, 2008. С. 54–57.

32) Глазычев В. Непознанная действительность: города в попытке самоопределения (www.topclub.com.ua/seminars/-/asset_publisher/46Wj/content/id/134227).

33) В качестве примера подобной модели городского управления может служить конфликт, возникший вокруг новой дороги и застройки части территории парка Горького. Анализ этих событий см. в: Вєдров О. Парк конфліктів: боротьба в парку Горького як дзеркало харківської громади // Спільне. Журнал соціальної критики. 2010. № 2. С. 96–101.