Мейвис Галлант родилась в Монреале в 1922 году, работала репортером в местной газете «Montreal Standard». После переезда в Европу посвятила себя писательской деятельности. В 1950-е годы обосновалась в Париже, где живет и сейчас. Ее рассказы впервые появились в журнале «Нью-Йоркер» в 1951 году и с тех пор регулярно там публикуются. Кроме сборников «Другой Париж» («The Other Paris», 1956), «На воздушном шаре» («Overhead in a Balloon», 1985), Галлант написала два романа: «Зеленая вода, зеленое небо» («Green Water, Green Sky», 1959) и «Неплохие времена» («A Fairly Good Time», 1970).

Мейвис Галлант стала свидетелем событий, происходивших в Париже в мае 1968 года. Дневник, который она вела в то время, был впоследствии опубликован в «Нью-Йоркере», а также вошел в сборник «Paris Notebooks» (1989)[1].

Ужин у Б., набережная Сен-Мишель. На машинах теперь никто не ездит - парковаться в этом районе небезопасно. По всему Парижу - студенческие демонстрации: «Libérez nos camarades!»[2] - имеются в виду те, кого в воскресенье приговорил мартышкин суд. Из гостиной Б. виден закат, Сена, вдоль нее растянулись набережные, машин очень мало, движения почти никакого, много полицейских. Кристина (пятнадцать лет) говорит: «Но ведь это мой долг - быть там, со студентами». Не помогает. Однако замечаю, что с нами она не ужинает. Ест одна в кухне. Можно сказать, воплощает в себе суть дела: ни со взрослыми, ни с детьми. В метро обнаруживаю, что плачу. Поражена. Думаю: видимо, устала - слишком много работаю? Вижу, что у всех вокруг промокают глаза и все шмыгают носами. Это слезоточивый газ просочился вниз. У Сен-Плясид терпеть становится почти невозможно, щиплет под веками, но вид у всех нас, плачущих, до того забавный, что начинаю смеяться.

Выход из метро, рю де Ренн - стена народа. Конец студенческой демонстрации. Они прошли по всему Парижу. Спокойные, серьезные, выстроились рядами прямо поперек дороги, сцепившись, держась за руки. Мальчики и девочки. Их серьезные юные лица выглядят чрезвычайно трогательно. Идеальная дисциплина, спокойствие в толпе. Забили всю улицу, до самой разрушенной станции Монпарнас - конца мне не видно. Держат плакаты C.N.R.S.[3] и полотнище с надписью «Les professeurs de Nanterre de contre la répression»[4]. За красным флагом - плотное скопление неизвестных; кто они - непонятно, судить можно только по значению флага. Спрашиваю разрешения перейти улицу. Парнишка заставляет ряды расступиться, чтобы дать мне дорогу; девочки начинают скандировать, обращаясь ко мне: «Avec nous! Avec nous!»[5] Звучат лозунги, нарастают, стихают, словно сами лозунги устали: «Li-bé-rez nos ca-ma-rades». Вид у демонстрантов изможденный. Около отеля «Лютеция» полиция преграждает им путь. Иногда демонстрантам приходится отступать, по цепочке передается: «Reculez doucement!»[6]. Несколько добропорядочных горожан из нашей округи наблюдают, ничего не говоря и не выдавая эмоций. Маленькая девочка, ростом каких-нибудь четыре фута и девять дюймов, собирает у всех пожертвования «для раненых». Замечаю, что неизвестные за красным флагом дают щедро, наблюдатели вокруг меня - поменьше.

Новости в полночь - кто-то припарковал рядом с толпой крохотную машинку с портативным радиоприемником на крыше. Трогательное самолюбование молодежи - тишина, чтобы можно было услышать, как по радио передают о них. Когда диктор объясняет, где мы находимся - рю де Ренн, - и говорит, что из тридцати тысяч, бывших ранее на Елисейских полях, осталось тысяч пятнадцать, по толпе пробегает волна удовлетворения, заметная невооруженным глазом. Дело во взглядах, которыми обмениваются. Но тут он говорит: «Полиция просто надеется, что они в конце концов устанут и отправятся по домам», и раздается новый лозунг, весьма презрительный: «Nous sommes pas fatigués!»[7]. Получается хорошо - два раза по три слога, - и выкрики продолжаются довольно долго. И все-таки они устали. Многие, по сути, уже сидят на дороге. Похожи на детей, продолжающих утверждать, что они не хотят спать, когда на самом деле практически уже уснули на ковре. Кажется, это конец. Маловероятно, чтобы они двинулись дальше, освобождать своих camarades.

Дошла от острова Сен-Луи до конца Бульмиша[8]. Светлый вечер. Мосты охраняют C.R.S.[9] - отряды спецназа, подчиняющиеся Министерству внутренних дел. Вблизи обстановка вызывает неловкость (у меня, не у них). Мужчины средних лет, образованные. «Laissez passer la dame»[10] и так далее. Им, наверняка, известно, что их ненавидят. Возможно, они размышляют за что. Один застегивает другому тесемки шлема под подбородком - словно на вечеринку собираются. Принимаю их ракетницы для гранат со слезоточивым газом за ружья и думаю: раз они с ружьями - значит, намерены пустить их в ход. Пляс Сен-Мишель. Стою в небольшой толпе, бестолковой, респектабельной с виду, уставившись вместе со всеми - просто глупо уставившись, - на эту картину: скопление силы на мосту. Вверх по Бульмишу. Толпы, ощутимое напряжение. Улица грязнее обычного, а особой чистотой она никогда не отличалась. Все та же атмосфера каирского базара. Переулки, ведущие к Сорбонне и Латинскому кварталу, тоже перекрыты полицией, и меня охватывает чувство беспомощной ярости, как уже было сегодня. Сорбонна пуста - пуста благодаря кучке невежественных ищеек. Последний оплот неграмотности. Разница между происходящим сейчас и тем, что было днем, в том, что студенты вернулись с общего митинга в Денфер-Рошеро и теперь - беспокойные, возбужденные, мрачные, сердитые, целеустремленные - хотят пройти мимо этих вооруженных здоровяков обратно к себе, в свой Латинский квартал. Наэлектризованные, взволнованные, но до странности веселые. Да, похоже на выходной в деревне, когда все жители выходят на площадь.

Дома включаю новости. Внезапно вспоминаю Барбару - она была в Денфер-Рошеро. Сегодня вечером, часов в десять-одиннадцать, пришла в квартиру родителей с каким-то волосатым юношей и сказала: «Maman, je voudrais la permission de passer la nuit au Quartier Latin - il y a des barricades»[11]. Ей семнадцать. Умница, пришла домой, в такую даль - знала, что будут волноваться. Родители проявили себя с лучшей стороны: сказали, что еще не ели, отвели обоих ребят в ресторан. Барбара заявила, pure et dure[12]: «Как я могу есть в ресторане, когда мои camarades там, на улицах!» и так далее. Звоню им домой, узнаю, что родители уговорили мальчика остаться ночевать у них и, не прибегая ни к каким запретам, сделали так, чтобы ребята не впутывались в эти дела. З. сообщает мне об этом, понизив голос. Мальчик спит в гостиной. Оба измотаны, встревожены.

Полночи слушала жуткие новости. Около двух, когда C.R.S. «перегруппировалась и получила приказ атаковать», сказала, ни к кому не обращаясь: «Нет! Не может быть!» Я никогда не видела, как «атакуют» баррикады, но любая атака полиции в Париже, раз увиденная, не забывается. Они атакуют по команде бегом-марш; кажется, будто они непобедимы. Какие же смелые эти ребята! До сих пор я видела только, как они убегают. Наконец уснула, решила, что мне это приснилось, но в восьмичасовых новостях («Европа 1») сказали: «Хорошо ли вам спалось? Ведь сегодня ночью в вашем городе происходило вот что»; за этим последовал рассказ.

Разгромленные улицы вокруг станции Люксембург. У живущих поблизости вид потрясенный. Стоят с потрясенным видом. Мостовые разворочены. Рю Ройе-Коллар, где я когда-то жила, выглядит, как после бомбежки. Сожженные автомобили - безобразные, серо-черные. Это маленькие машины из тех, что нетрудно поднять, толкать руками. Не такие, как у богатых. Говорят, даже автовладельцы не жаловались - ведь они наблюдали за атакой полиции из своих окон. Вооруженные мужчины и безоружные дети. Раньше мне казалось, что молодежь во Франции похожа на маленьких старичков. Кошмар! Всем нам нехорошо. Слухи о двух смертях: один студент, один из C.R.S. Слухи о том, что студенту перерезали горло «прижав к окну дома 24 по рю Ге-Люссак» - так сообщает листовка (уже!).

Говорят, машины загорелись от бутылок с зажигательной смесью, которые бросали полицейские, а не студенты, хотя это, вероятно, были и те и другие. Друг А., у которого сгорела машина, нашел в ней кучу листовок, полуобгоревших, набитых туда в качестве растопки. Слухи о том, что полиция избивала раненых дубинками, что люди прятали их (студентов) и оказывали им помощь, что полиция врывалась в частные жилища. Когда полиция начала бросать бомбы со слезоточивым газом, народ в окрестных домах принялся мисками выплескивать из окон воду, чтобы газ не поднимался от земли.

Хозяин лавки: «Сегодня ничего не продал. Воду раздавал так, бесплатно. Вот и вся торговля». Легкое, неприятное ощущение давления. Лавочников «поощряют» (кто?), чтобы они заявляли - на вывесках, публично - о своей «солидарности» со студентами. Да ведь их лавки разгромили! Лавочники ни с кем не солидарны. В общем, не нравится мне это. Слишком похоже на послеоккупационный период.

Рассказали: бельгийский туристический автобус остановился на улице, вышли отец с сыном, сын встал на остатках баррикады, в каждой руке по камню, а отец его сфотографировал. Потом они вернулись в автобус. Этого не видела, но видела, как многие снимают. Последнее, что мне хотелось бы фотографировать. Забавная особенность: мужчины и мальчики поднимают эти булыжники с мостовой, взвешивают в руке, примериваются, будто хотят швырнуть. Представляются себе героями. Стыдно за пожилых профессоров, неожиданно вставших на сторону студентов. Если они считали, что эти реформы важны, какого черта ничего не делали прежде, пока ребят не довели до швыряния булыжниками? Морис Дювержер, профессор политологии, - седой ежик на экране, романтика баррикад. Хотелось сказать: «Да хватит вам, vieux père»[13].

Глас народа: жена одного солдата Garde Mobile (военизированная полиция, подчиняются армии) живет в моем quartier[14]. Вокруг нее - куча народу. Существо очень простое, невзрачное. Говорит: «Мой муж, когда пришел сегодня утром, сказал мне, что на баррикадах стояли уроженцы Северной Африки, лет по сорок-пятьдесят. Вот почему полиции пришлось обойтись с ними так сурово». Этому верят. Возмущенные домохозяйки. «Назад, в Северную Африку их отправить!» Возникает странное чувство, что все свалят на иностранцев - то есть новых пролов, испанцев с португальцами. А уж североафриканцев грех не обвинить.

Вечер. На Бульмише по-прежнему пахнет слезоточивым газом. Со вчерашней ночи словно год прошел. Глаза щиплет, под веками саднит, внутренние уголки глаз распухают. Под деревьями и уличными фонарями бесцельно бродит молодежь. Машин нет. Вечер приятный, и это бесцельное прохаживание туда-сюда (любопытные наблюдатели - по тротуарам, молодежь - по дороге) напоминает corso[15] в средиземноморском городке.

Тут же Gardes Mobiles и C.R.S. - здоровые, крутые мужчины средних лет. Приехали на своих машинах, черных и серых, бронированных, из Марселя и Бордо, судя по номерам. Плотные, до странности спокойные, стоят там, где пересекаются Бульмиш и бульвар Сен-Жермен; и тот и другой заполонены толпами - словно экскурсанты в выходной. Не верится, что эти молодые люди - студенты. По-моему, студенты были вчера вечером, на баррикадах. Эти парни просто не похожи на ребят, которых я видела вчера. Вид у них, как у рабочих парней из пригородов в обычный субботний вечер - как у ребят, которых мы в 1950-х называли blousons noirs[16]. А.Т. говорит, я ошибаюсь. Одним словом, они сбиваются в беспорядочную кучку, расходятся, начинают прогуливаться по бульвару Сен-Жермен. Полиция стоит на месте, а эти ребята ходят вперед-назад - беспокойные, в движении, будто волны у скалы. Уже сама по себе полиция - нечто вроде провокации; не понимаю, хоть убей, почему полицейских немедленно не уберут из Латинского квартала. Наконец небольшая группа переходит бульвар Сен-Жермен, распевая «Марсельезу» и отдавая копам нацистский салют. Полицейские смеются. Эти - явно из свежего пополнения. Будь они здесь прошлой ночью, не смеялись бы.

О полиции. Полицейских, участвовавших во вчерашнем разгроме, привезли из Бретани, где бретонские националисты организовывали забастовку. Они ехали всю ночь. С утра, как приехали - скажем, с завтрака, - их больше не кормили. Они стояли с полудня до двух ночи, не имея ни крошки во рту - стояли, не садились, - и смотрели, как растут баррикады, зная, что им придется разнести их вместе с ребятами по ту сторону. Около двух ночи получили приказ атаковать. Им дали дубинки - бить, газовые гранаты - бросать. Что им было делать? Парнишка, живущий в моем доме, рассказал историю, похожую на сон. О том, как люди, живущие на тех улицах, осыпали студентов saucissons[17] и шоколадом, приносили им (не полицейским!) кофе. О том, как кто-то из студентов начал разговаривать с полицейскими. Не спорить - обсуждать. Говорить (серьезно рассказывает он) о своих проблемах и, господи боже мой, о структуре общества. C.R.S. - обычные люди, не все из них средних лет, попадались совсем мальчишки. Около двух поступил приказ: перегруппироваться, выстроиться заново, надеть шлемы и атаковать. Он говорит, все было нереально, как во сне: слезоточивый газ, вооруженные мужчины с этими огромными круглыми щитами, избиение - хотя люди-то были те же самые.

Беседа с юной Барбарой. «Немецких студентов депортируют, - сообщает она. - Но ведь они нам нужны - они организованы, способны объяснить нам, что делать. «Oui, nous avons besoin des allemands»[18]. Ее мать, проведшая годы войны в концлагере, ничего не говорит. Ощущение, будто одновременно смотришь на два экрана.

Де Голль по-прежнему не появляется. Молчит.

На бульваре Монпарнас не видно ни единого постового. Движение регулируют студенты (полагаю, что студенты). Примерно от рю де Монпарнас и дальше на тротуарах скопилось порядочно народу. К началу шестого добралась до перекрестка Сен-Мишель - Монпарнас: поток демонстрантов, красные флаги, черные флаги. На столбе рядом со мной плакат - реклама выставки готики в Лувре - и французский флаг. Один из демонстрантов, молодой человек, влезает, срывает флаг, бросает наземь. Не выдерживаю: «Ce n\'est pas élégant!»[19]. Кое-кто бросает на меня странные взгляды, но никто не отвечает. Человек в толпе поднимает флаг с тротуара, вешает поверх плаката. Посередине дороги - небольшой островок для пешеходов. Пробираюсь к нему между волной анархистов и легкой рябью сочувствующих Северному Вьетнаму. На островке встаю на ступеньку - одна нога впереди другой, пятка к носку, - держась за borne[20], рука вытянута назад от самого плеча. Остаюсь в этой позе, почти не шевелясь, до без четверти девять. Виден весь бульвар Сен-Мишель. Сплошь люди, текущая вверх по холму река. Красные флаги, черные флаги, флаг бывшей испанской республики, флаги, которых не распознать.

Студенты смешаны с сотрудниками O.R.T.F.[21] под предводительством критика Макса-Поля Фуше - его приветствуют. Персонал больниц, юристы (маленькая группа), кинозвезды - узнаю Жана-Пьера Касселя, Мишеля Пикколи. Узнаю кинорежиссеров - вся «новая волна», кроме тех, кто еще в Канне. Над головой - вертолет, тот самый, что всегда висит над демонстрациями, считая людей. Рядом со мной оказывается медсестра из больницы Питье. Говорит, что дежурит в ночь, но все равно хочет посмотреть. Подтверждает слухи о том, что одному студенту ампутировали руку, отрицает слухи о «тайных» смертях (то есть погибших студентах, смерть которых не разглашается под давлением полиции) - говорит, что в больнице замаскировать смерть невозможно. Рассказывает кое-что о полиции. Подтверждает то, что я уже слышала. Девушка спокойная, не приукрашивает рассказ домыслами. Правды вполне достаточно. Да, они продолжали избивать раненых, лежавших на носилках. Верно, что они не разрешали забирать в больницу никого до установления личности, как бы серьезны ни были ранения. К нам присоединяется профессор lycée[22], женщина лет сорока, дошедшая с демонстрантами до самой Денфер-Рошеро и вернувшаяся в одиночку, наблюдая. Держит плакат на палке - «À bas la répression policière»[23], написано довольно неровными печатными буквами. Переворачивает палку кверху ногами и опирается на нее. Говорит, что была сторонницей де Голля всю жизнь, до прошлой пятницы. Подходит бородатый молодой человек; девушка, чей политический лексикон наводит на мысли о компартии, обычная же речь - скорее сленговая (возможно, продавщица в маленькой лавке); парнишка, отбившийся от группы анархистов; другой парнишка, который часа три стоит, повторяя: «Camarades, hospital»[24], чтобы никто не пел и не скандировал лозунги - мы в больничной зоне.

Начиная примерно с половины шестого и до без четверти девять бульвар волнами наполняет народ. У анархиста с собой маленький радиоприемник; узнаем, что голова процессии рассредоточивается вокруг Пляс Денфер-Рошеро, а еще тысячи демонстрантов ждут у Пляс де ля Републик. Студентам пришлось пройти больше - они двигались от Восточного вокзала. Лейтмотив демонстрации - необычайное чувство достоинства. Профсоюзники привыкли шагать рядами - это заметно. Терпеть не могу лозунги; ненавижу крик; мужчина в плаще, идущий, сунув руки в карманы, и нашептывающий лозунги отряду студентов, почти не разжимая губ, вызывает у меня сильнейшее подозрение; однако невозможно не заметить, что все это очень серьезно. Проходит целая фабрика, во главе - люди в темных костюмах, за ними тянутся рабочие; большие транспаранты: «Nos patrons sont avec nous»[25]. Еще: «Bon anniversaire»[26] - это де Голлю. 13 мая - в этот день, десять лет назад, он пришел к власти. Он почти не упоминается. Транспарант отбирает полиция - этого следовало ожидать. Вероятно, это и есть причина демонстрации.

С вертолета по радио передали новости, на этот раз нам сообщают нечто поразительное: насчитали около трех миллионов. Население Парижа с пригородами - около восьми с половиной миллионов, поэтому здравый смысл отказывается в это верить. Тем не менее, мы - группка, стоящая на островке, - охвачены коллективными фантазиями. Кажется, будто весь мир марширует по бульвару, расступаясь у пешеходного островка - то есть у наших ног. Слышен рев: лозунги, «Интернационал», но, благодаря молодому человеку с его бесконечным «Camarades, hospital», мы на нашем островке окружены морем тишины. Мы наверху - они внизу; мы шумим - они молчат. Неужели три миллиона человек не могут броситься вверх по холму? Бородатый парнишка говорит, повернувшись ко мне: «Да ведь мы - свидетели исторического события!». Вид у него потрясенный. Девушка с богатым лексиконом начинает всем говорить: «Vous êtes trois millions!»[27]. Демонстранты, похоже, воспринимают это как вещь вполне естественную. Этого не может быть. Я трогаю одного из них за руку: «По радио сказали, вас три миллиона». «Безумная цифра, - отвечает он. - Сколько народу живет в городе?» Merci, Monsieur[28]. Вижу знакомые лица, и от этого ощущение, что день выдался слегка лихорадочный, усиливается. Жюли Б. - в окружении, наверное, самых красивых парней на всю Медицинскую школу - подлетает и целует меня. Она ищет сестру, которая идет в рядах кинотехников.

За полотнищем лицея Сен-Луи шагает Барабара. Милая девочка. Узнаю всех детей, но где же родители? Родительская ассоциация - плакат, а за ним человек пятьдесят, не больше. Они все дома, слушают радио и волнуются. Будь они здесь, волновались бы меньше. Возможно, это не их дело, точно так же, как в большой степени и не мое? Но я не француженка, и это - не мои дети.

В группке, стоящей со мной, начинается ссора. Двое из ребят сообщают, что были в прошлую пятницу на баррикадах. Они уже старая гвардия. Не хватает только беретов. Один говорит: «Какое прекрасное зрелище - булыжники, вынутые из мостовой!». «Это все из области фольклора, - сурово отвечает маленькая девушка-коммунистка. - Важно вот что...» И объясняет что. Партия не одобряет баррикад и беспорядков, как на Кубе. Зарплата, более короткий рабочий день... Двум парнишкам скучно это слушать. В разговор вступает профессор из lycée. Уже готова рассказать всю историю своих политических взглядов, которая началась только в прошлую пятницу, но ее можно развить, как вдруг парень с радиоприемником говорит: «Полиция стреляла в студентов на бульваре Распай!». Вступает в море, по-прежнему обтекающее наш островок по обе стороны; слышу, как он рассказывает людям, что два студента, кажется, ранены или убиты. Я умоляю бородатого остановить его; наконец, произношу - меня поддерживает профессор - что-то резкое о распускании слухов и говорю ему, что, если он превратит то, что происходит, в беспорядки, они потеряют все достигнутое и так далее; это помогает. Когда слух распространяется по толпе, в ней заметно любопытное движение. Нечто быстрое, словно обманный бросок боксера. Мимо проходит Мендес-Франс[29], вид изможденный, лицо сероватое, словно он толком не представляет себе, как преодолеть следующие несколько футов пути. Говорят, он болен. Странное дело с радио: мы на нашем островке убеждены, что перед нами - своего рода случайное поколение, смешались люди, никогда прежде не шагавшие в одном строю. Однако по радио нам сообщают, что на Денфер-Рошеро, конечном пункте, они - профсоюзы и студенты - уже ругаются между собой. А тем временем часть процессии все еще ждет начала марша на Пляс де ля Републик. В конце, незадолго до девяти, цепью шириной человек в сорок, держась за руки, идут студенты. Убеждена, что увидела нечто потрясающее.

Д.С., студент-медик, живущий в моем доме, говорит: когда студенты подошли к домам тех людей (на бульваре Сен-Мишель), что в пятницу звали их к себе в квартиры, давали поесть или просто защищали от полиции, процессия завела речевку «Mer-ci! Mer-ci!», а люди, наблюдавшие со своих балконов, были в слезах. Не видела этого. Там, где была я, на балконе четвертого этажа стояли две девчушки, попискивая: «Vive les étudiants! À bas les C.R.S.!»[30] Это вызывало смех и приветственные жесты. Вот мартышки, и ритм выбрали правильный. Подождут минут десять, потом снова начнут.

А.Т. видел, как процессия стартовала с Пляс де ля Републик. Спрашивает, почему не было делегации людей, чьи машины сожгли ночью в ту пятницу. «Вместо плаката или флага они могли бы нести кусок обгорелого металла». Идея неплохая. Представляю себе плакат с надписью «Et nous autres?»[31].

Утренние новости - один лишь перечень забастовок. Словно наблюдаешь, как рушится кирпичная стена.

Язвительные слова А.Ж. о том, как студенты пытаются «помочь» рабочим. Рассказывает, что студенческий лидер - тот, с подходящим именем Кастро, - сказал что-то вроде: «Бедные рабочие, каждое утро выходят в 8». О смене, которая начинается в 6 утра, и не слыхал. А.Ж. в бытность студентом каждый день ходил в Сорбонну пешком, машины у него не было. Хотя тогда их ни у кого не было - по крайней мере, здесь. Классовые перегородки для меня - вещь, по сути, непонятная. Когда рабочих в интервью спрашивают, какого они мнения о студентах, все, как один, называют тех «нашими будущими начальниками» и говорят, что надеются, этот опыт поможет им стать лучше, чем их отцы, в качестве chefs[32]. Французская революция - впустую?

Вчера вечером, когда процессия студентов прошла от Латинского квартала до Булонь-Биянкур, чтобы помочь, физически и морально, бастующим рабочим завода «Рено», сначала было смешно, потом грустно. Разве можно не смеяться над этим нахальством - транспарантом, где говорится о передаче факела сопротивления: «Des mains fragiles des étudiants»?[33] И это - трудящимся, которые борются уже 30 лет. Вспомнила шестнадцатый аррондисман и ребят, нестройно шагающих за красным флагом. Интересно, что происходило с людьми: падали в обморок или, торопясь, как обычно, на выходные за город, усмотрели в процессии небольшую уличную пробку? Но разве можно не почувствовать их разочарования, если Париж, беспокоясь, как бы его дети не стали играть с нехорошими детьми, которые ругаются, запер их дома? Честь дочери спасена, отвергнутый поклонник обошел разок вокруг квартала, распевая «Интернационал».

Занятая Сорбонна - «Ночной Париж», место для экскурсий после ужина. Quartier забит народом, машины припаркованы в три ряда. Перед Эколь-де-Шарт - стрелка-указатель с надписью «Sorbonne par là»[34]. Боятся, как бы к ним не ворвались. Ночь ясная, холодная. Этот осенний холод (у меня в квартире включено отопление) делает все вокруг еще более нереальным. С трудом протискиваюсь во двор; люди входят и выходят сплошным потоком. В огромном дворе - длинный стол, на нем навалены экземпляры книжицы Мао в красном переплете, цена - франк двадцать. Дешевые плакаты: Мао, Ленин и прочие, а рядом - Сталин. Сталин вызывает такой шок, что мы - А.Т., З. и я - не можем оторвать глаз. Девушка за прилавком не француженка, возможно, мексиканка. Спрашиваем: «При чем тут Сталин?» Она, замявшись - ее уже спрашивали об этом, - отвечает, как попугай: «Мы готовы признать, что он совершал ошибки, но при этом он был революционером». Тогда и Гитлер тоже. А.Т. отводит нас с З. в сторону, пока не развернулась полемика. Китайская атрибутика - барахло, мишура, дешевка; в очередной раз вспоминаю слова А.С.: «Что их привлекает, так это уродство». З. вне себя из-за Сталина, трясется. Стены обклеены газетами и плакатами в пекинском стиле, среди них - цитаты из Харпо Маркса[35].

Толпы народу всех мастей, какие можно встретить в любом парижском ресторане... Кто-то спит на скамье в темном коридоре, лицом к стене. Группы волосатых спорщиков сидят на полу. В большой аудитории, забитой до самого потолка, освещение (неясное, коричневатое, как, например, в Восточном Берлине, однако для Сорбонны это, видимо, обычный уровень) создает эффект лиц Гойи - маленькие пятнышки краски в полутьме. У микрофона - «рабочий с “Рено”». Кажется, рассказывает историю своей жизни. Ключевые реплики вызывают недовольный шум или аплодисменты. Похоже на митинги в поддержку открытия второго фронта во время прошлой войны - митинги, состоявшие из фраз, которые все повторялись и повторялись, пока не стали вызывать автоматическую реакцию, потеряв всякое значение для нас с Н. Внимательные юные лица, напряженные, слушающие. Рядом со мной человек средних лет отвечает на вопрос, говорит что-то неразборчивое, и тут же - безобразный всплеск ненависти: «Tu veux qu’on te cogne sur la gueule?»[36]. Это мне не нравится, как Сталин не нравится З., и я проталкиваюсь к выходу. Ощущение, будто люди выплескивают эмоции, а не говорят, что думают. Тот болван, подхватывавший ключевые реплики, - нет, это никуда не годится. Но это лишь пена на поверхности воды. Наверху, на закрытой двери, объявления, гласящие «Туристам вход воспрещен»; остается лишь надеяться, что не говорят «Je te cogne sur la gueule».

Все убогое стало легендарным: Китай, Куба, фильмы Годара. Наш убогий век. На глаза попадается Жан-Пьер, друг Жака А., - довольный, с видом превосходства, словно это и есть цель революции. Словно это - все, чего он хотел. Помню, мы с ним как-то обедали, и он вдруг сказал: «Слишком много во Франции иностранцев. Лучше бы помогали строить социализм у себя в стране - те же поляки, например», - а я вдруг подумала: «Вот оно что, да ты ведь, оказывается, мелкобуржуазный жмот!».

В полном шатающихся дворе в полночь из освещенного окна раздается чей-то крик: «Camarades! Camarades из Турина нужно десять тысяч франков [около двадцати долларов; на новые франки никто не считает], чтобы добраться до дому. Деньги приносите в комнату номер X». «Сейчас валом повалят», - говорит А.Т. Ему неприятно видеть, как тут грязно. «Дали им университет - делайте, что хотите, а они только и знают, что parler et pisser[37]». Едем на Монпарнас. Прямо за Одеоном видим на тротуаре Жана-Луи Барро[38] с парой молодых друзей. З., особенно возмущенная его поведением, опускает окно, высовывается и говорит: «Êtes-vous un homme, Jean-Louis Barrault? Non!»[39] Это ее месть за Сталина. Она против, потому что он вскочил в поезд уже на ходу.

1) Перевод публикуемых здесь отрывков сделан по эссе «The Events in May: A Paris Notebook - I» (Gallant M. Paris Notebooks. L.: Hamish Hamilton, 1989).

2) «Свободу нашим товарищам!» (здесь и далее, если не указано иное, перевод с французского).

3) Centre National de la Recherche Scientifique - Национальный научно-исследовательский центр.

4) «Профессора Нантерра против репрессий».

9) Compagnies Républicaines de Sécurité - Республиканская служба безопасности.

11) «Мама, разрешите мне провести ночь в Латинском квартале - там баррикады».

16) Черные куртки. Стиль молодой шпаны во Франции в конце 1950-х - начале 1960-х. Хулиганы, которые под влиянием американского кино одевались в черные куртки, перчатки и сапоги. Термин придумали журналисты.

21) Office de Radiodiffusion-Télévision Française - Французская служба телевидения и радиовещания.

23) «Долой полицейские репрессии!»

29) Французский политический деятель, социалист, в 1954-1955 годах - премьер-министр.

35) Голливудский комик, популярный в 1930-1940-х годах.

36) «Ты что, старый, в зубы захотел?»

38) Прославленный французский актер и режиссер. В мае 1968 года, будучи руководителем театра «Одеон», отдал его бунтовавшим студентам, после чего министр культуры Андре Мальро заставил Барро уйти с этого поста.

39) «Разве вы, Жан-Луи Барро, мужчина? Нет!»