Положение индивидов в обществе неодинаково. Люди делятся либо на богатых и бедных, либо на господ и подвластных, либо на правомочных и бесправных, либо на прославленных и бесславных, либо на почтенных и непочтенных. Эти «неравенства» легко, не так легко или даже с трудом конвертируются друг в друга.

Недовольство таким порядком было всегда - но на периферии общества, и оставаясь инстинктивным или слабо артикулированным. Исторически долго неравенство корректировалось с помощью грабежа или моментальной тотальной экспроприации, морально оркестрованной или нет. Но со времени Французской революции «egalité» превратилось, можно сказать, в idée fixe коллективного (общественного) сознания и в центральную тему социально-философской рефлексии. Сперва неравенство было объявлено злом, а затем возник напряженный диалог между его сторонниками и противниками. Они противостоят друг другу на нескольких фронтах.


Первый фронт

Сравнительная оценка индивидов и вознаграждения их усилий, успехов и заслуг - самая старая и самая популярная тема. Все, сказанное по этому поводу, - народная антропология и социальная философия, а также вдохновленная ими прикладная этика, хотя и существующая теперь в некоторой (чаще всего очень несовершенной и некорректной) «научной» модификации.

Противники эгалитаризма полагают, что равенство нежелательно, поскольку люди не равноценны от природы. Эгалитаристы возражают, что, дескать, качественная разница между людьми обусловлена не столько природой, сколько выучкой, и задача состоит именно в том, чтобы всем предоставить одинаково эффективную выучку. Противники равенства готовы принять это во внимание, но обращают внимание на то, что разные люди явно по-разному поддаются выучке.

Адепты уравнения указывают, что эта неравноценность лицемерным образом сильно преувеличивается. Конечно, бросается в глаза, что есть люди очень больших способностей и полные идиоты. Но и тех и других очень немного, и не о них речь. Все остальные, ну, скажем, символически говоря, 80%, вполне стереотипны. И на самом деле проблематично неравенство именно в этой зоне. Противники равенства в ответ уточняют, что равноценность 80% исчезает, как только мы детализируем критерии и примем во внимание не только физическую силу и умственные способности (IQ), но, скажем, силу характера, работоспособность и другие качества (как бы их ни измерять).

Но, как бы дело ни обстояло с неравноценностью особей, их вклад в общее благо неодинаков. Должен он вознаграждаться по-разному или нет?

Фундаменталисты-уравнители решаются на суровую догму: всем всего поровну независимо ни от чего. Этим экстремизмом можно было бы пренебречь как продуктом морального фанатизма, к тому же извращенного, но он имеет черты сильного оппортунистического паллиатива, причем в двух случаях. Во-первых, когда ресурсы общества весьма ограничены и их распределение по необходимости приближается к рационированию. А во-вторых, как способ избежать головоломных трудностей при решении о критериях общественной полезности индивида и производимого им продукта.

Первый вариант покрывает гораздо более обширную фактуру, чем это может показаться. Общество оказывается перед необходимостью рационирования не только, когда оно живет на грани голода. Нормы жизнеобеспечения меняются. Позавчера нужно было контролировать «рацион» пищи и женщин, вчера - жилищ и бензина, сегодня - лекарств и протезов, завтра - чего-нибудь еще.

Что же касается оценки человека, выполняемой им роли и полезности продукта, то тут есть две школы, которым очень трудно договориться. Одна считает, что человек, его усилия и продукт должны оцениваться, так сказать, «на фабричном дворе». Другая - что «на рынке».

Неолибералы (от фон Мизеса и после) особенно настойчиво утверждают, что рынок - самый справедливый судья достоинств товара и, стало быть, самый справедливый распределитель доходов. Он распределяет доходы неравномерно, и его вредно подправлять: всем хуже будет.

Эгалитаристы напоминают, что даже если считать рынок безупречным судьей ценности продуктов труда, то вполне очевидно, что весьма большая масса совокупного труда и производимой продукции просто не попадает на рынок. Их противники на это возражают, что это не обязательно должно быть именно так. Пусть попадает - только и всего. Дискуссия по этому поводу превращается в дискуссию о содержании и объеме неделимых общественных фондов.

В этом контексте также важна уже давно идущая дискуссия о справедливой цене, справедливом проценте и ренте. Рентой как будто бы недовольны все, включая агентуру предпринимательского капитала (даже начиная с нее), но, где кончается трудовой доход и где начинается рента, часто не так просто определить.


Второй фронт

Другой вариант скептического отношения к равенству - традиционная космогония или представление о мироустройстве. Оно в свою очередь тоже коренится в самой практике человеческих отношений, гипостазируя факт неравенства, но у него есть и другой корень - образ природы как иерархически упорядоченной системы; и в этом смысле образ общества как иерархии можно считать «научным».

На тех, кто очень уважает этот аргумент, большое впечатление производит структура организаций, в которых они работают. Считается, и небезосновательно, что общество - это организация, то есть что оно упорядочено по принципу руководства-подчинения. Так что по меньшей мере выделение из общей массы «начальников» неизбежно, а для всех наверху места не хватит.

Крайний эгалитаризм вообще готов отрицать, что общество должно быть непременно пирамидальным. Совершенно горизонтальное общество - анархо-коммунистический идеал, подкрепляемый ссылками на кланово-племенные «братства». По мере разрастания и усложнения общностей их безначальственность, конечно, сохранить трудно, но тогда достаточно обеспечить сменность начальства. Так, между прочим, рационализируется демократия.

Адептов неравенства такой разворот дискуссии ставит в весьма затруднительное положение. Когда старый режим вел оборонительно-отступательную кампанию в XIX веке, его агентуры не боялись признать, что демократия хуже, чем та или иная форма аристократии. В эпоху всеобщего демократического консенсуса на это мало у кого хватало духа. Но в эпоху кризиса демократии старые аргументы против равенства как эпифеномена демократии (или наоборот) снова становятся легитимны. Не будем их повторять.

Помимо этого, остается нерешенной проблема конвертирования командных позиций в имущественное обогащение. Эта практика - и отдельные ее разновидности - в современном цивилизованном обществе сильно ограничена законом, но адепты неравенства знают довод и в ее пользу. Они ссылаются на ответственность начальников и на то, что, лишившись своих позиций (а это как раз типично для демократий), они, будучи профессионалами, могут оказаться вообще без средств к существованию. И так на самом деле в золотой век демократии нередко и случалось.

На этих двух фронтах существует «серая зона», где спор между адептами равенства и неравенства превращается в спор о трактовке самого равенства. Есть две доктрины - доктрина «равенства возможностей» и доктрина «равенства состояния». Они часто противопоставляются друг другу, хотя оппозиция между ними не абсолютна, когда требование равенства возможностей исходит от тех, кто не может довести свое благосостояние до уровня, который позволит им реализовать формально предоставленные им возможности.



Третий фронт

Этот фронт появился сравнительно недавно. И аргументация здесь возникает не из рефлексии над бытовой практикой человеческих отношений, а из науки - экономической теории (economics). Она строится вокруг проблемы экономического роста.

Капиталистическое развитие почти с самого начала сопровождалось циклическими кризисами. Они были объяснены, в частности, недостаточностью массового платежеспособного спроса. Значит, неравенство ставит барьер экономическому росту.

Как преодолеть этот барьер, придумал Джон Мейнард Кейнс с его так называемой «экономикой спроса», то есть стимулированием инвестиций через авансирование совокупного спроса. В духе кейнсианства был создан welfare, введены высокие прогрессивные подоходные налоги, установлен нижний уровень зарплаты. Возникла практика государственного финансирования не только инфраструктуры (особенно социальной), но и производства. Все это обеспечило сравнительно быстрый и устойчивый экономический рост в течение нескольких десятилетий.

Это было практическое торжество эгалитаризма. Но оно оказалось недолгим. Кейнсианская экономика к концу 1970-х годов тоже вступила в полосу кризиса. Само кейнсианство, возможно, и не было единственным и даже главным злодеем, но все же внесло свой вклад в кризис.

Все большая часть общественного продукта перераспределялась через государственный бюджет, то есть через налоги: в начале века это было 5-10%, а в 1970-е - годы 40-50%. Это сопровождалось все большим центрально-бюрократическим регулированием экономики, что само по себе стало тормозом экономического роста. Высокие налоги, в особенности на большие доходы, изымали капитал из свободной и более гибкой сферы частного предпринимательства. Заработная плата выросла так, что резко повысились издержки производства, а это мешало активности как частного, так и общественного капитала.

В результате если в 1920-х и 1930-х годах мнение, что росту общественного богатства препятствует неравенство, пользовалось большим авторитетом, то в 1970-х многим стало казаться, что дело обстоит как раз наоборот. И не только потому, что равенство сдерживает частнопредпринимательскую мобилизацию капитала. Нашлась возможность защищать огромные доходы немногих даже в том случае, если они шли не в воспроизводство, а на гротескное и избыточное личное потребление.

Тут действовала та же самая кейнсианская логика. Дело в том, что согласно ей потребление стимулирует производство. Но чье потребление и какое? В 1930-х годах было очевидно, что логика классического капитализма держит на низком уровне потребление широких масс. Нужно было его поднять.

Теперь появились основания думать, что дело обстоит иначе. Массовый спрос на товары и услуги, составляющие основу существования, удовлетворен. В политическом плане это означает, что «права человека» соблюдены. Если считать, что, несмотря на это, дальнейший рост производства (и производительности труда) необходим, то ясно, что его может обеспечить только рост самих потребностей. Поэтому потребление нуждается в лидерах. А ими могут быть только богатые, иногда очень богатые, люди. Часто праздные люди. Привилегированные люди.

Эгалитаристы относятся к этой логике скептически. Настолько ли это очевидно, что личный потребительский люкс меньшинства благотворен для развития общества? В древнем мире и на Востоке роскошный образ жизни господствующего класса легендарен, но эти общества не поражают своим динамизмом. Есть и более недавний пример. Франция при Старом режиме, имперская Россия (двор и дворянские гнезда) славились своими лидерами в потреблении, равно как и Латинская Америка. Но это были застойные общества.

Конечно, эти общества не были рыночно-капиталистическими, были сословными, и в них не работал «демонстрационный эффект», но кто может гарантировать, что общество, переступившее определенный порог неравенства, само не задавит своей динамики, а вместе с ней и своего рыночно-капиталистического характера? Признаки этого вполне уловимы. Те же циклические кризисы, например.


Четвертый фронт

Еще один фронт аргументации возникает вокруг проблемы поддержания порядка. Какое общество более устойчиво: общество равных или общество неравных? Здесь кажется, что позиции эгалитаристов особенно сильны. В течение Нового времени великое множество возмущений потрясало общество. И всегда это был бунт «хижин против дворцов».

Но также очевидно, что общества с глубоким неравенством существовали тысячелетиями. Когда в Новое время пошли разговоры о равенстве и запахло революциями, консерваторы-традиционалисты настаивали на сохранении старого порядка, утверждая, что именно он показал свою замечательную устойчивость. Пирамида, говорили они, образец и символ устойчивости... Здравый смысл подсказывает, что в этом наблюдении по меньшей мере содержится урок.


Пятый фронт

Пятый фронт наметился четко (хотя первые его признаки появились раньше) буквально только что. Полтора года назад Ричард Уилкинсон и Кейт Пикет опубликовали книгу «The Spirit Level»[1]. Они попытались найти свидетельства того, что общества, где все более равны, так же более здоровы в самом прямом медицинском смысле: там меньше наркомании, ожирения, стрессов; там ниже преступность и меньше самоубийств. Появление этой книги оказалось немаловажным политическим событием. Уилкинсону и Пикет не удалось ничего окончательно доказать, но демонстративная «научность» их книги сильно обеспокоила противников неравенства. Можно ожидать их ответа в том же стиле. Обращение к медицинской статистике в споре о равенстве-неравенстве симптоматично, коль скоро «политика здоровья» оказывается вообще чуть ли не главной (обобщающей) прерогативой государства (уместно вспомнить в этой связи понятие «биополитика», получающее теперь все более широкое хождение с легкой руки Фуко).

***

Военные сводки с пяти фронтов как будто бы должны были показать, что спор между сторонниками и противниками равенства в рамках нормативной социологии или социальной философии неразрешим; последнее слово не остается никому.

Можно думать, что спор уходит в дурную бесконечность, потому что выбор между равенством и неравенством есть ложный выбор; на самом деле общество стремится к оптимальному (одному из оптимальных) режиму равенства-неравенства и возвращается к нему снова и снова.

Иными словами, обе тенденции к уравнению и расслоению на самом деле циклически сменяют друг друга. Cамоочевидно, что в этот цикл вмешивается человеческая агентура. Несамоочевидно, но определенно представимо, что у него есть и своя автономная логика. Имеют ли обе тенденции автономную логику? Или одна из них? И если одна из них, то какая именно? А если все-таки обе, то какая из них первична (проактивна), а какая вторична (реактивна)?

Ответить на эти вопросы желательно, потому что от этого зависит, как человеческие агентуры должны себя вести, если они не хотят, чтобы та или иная тенденция заходила слишком далеко, туда, где окажется возможной только корректировка режима равенства-неравенства через катастрофу.

Обсуждение этой проблематики по-настоящему, кажется, даже еще не началось. И даже не вполне ясно, есть ли на эти вопросы ответы. Но, чтобы удовлетворить свое любопытство, нам в любом случае придется начинать с некоторых гипотез.

И вот первая из них: тенденция к неравенству непроизвольна и первична, а тенденция к равенству произвольна и вторична.

Дело в том, что любой идеал в природе невоплотим, а малейшее отклонение от идеала чревато неодолимым дальнейшим удалением от него. Но этот механизм действует только в случае, если идеал мыслим. Так вот, идеал равенства мыслим, а идеального неравенства нет. Неравенство - отклонение от идеала по определению. Равенство всегда будет неидеально в силу двух совершенно объективных и неустранимых обстоятельств.

Во-первых, в силу пресловутой разнокачественности особей. Она сильно преувеличена, и ее можно уменьшить, как уверяют эгалитаристы, и это так. Но она есть. Какая-то, пусть и микроскопическая, разница есть даже в середине распределения. Из этого не следует, что неравенства не должно быть, но из этого следует, что неравенство возникает и аккумулируется.

Во-вторых, люди, тратящие больше энергии, нуждаются в большем количестве средств для восстановления своего рабочего потенциала, или, как говорят марксисты, для «воспроизводства рабочей силы». И нет способа добиться, чтобы все свое вознаграждение они расходовали только на то, чтобы сохранить способность «трудиться завтра не хуже, чем вчера» (как Боксер в «Скотном дворе» Оруэлла). Это еще один идеал, и у него та же судьба, что у всех других.

Еще одна причина спонтанности тенденции к неравенству - природа человека. Конечно, интерпретация человека как существа с такими врожденными свойствами, как инстинкт присвоения, стремление к господству и потребность в сигналах признания, не устраняет прямо противоположной интерпретации; сторонники той и другой находят им эмпирические подтверждения. Но «хищная раса» существует, и, даже если «хищников» среди людей ничтожное меньшинство, этого вполне достаточно, чтобы развязать тенденцию к неравенству по той же схеме саморазвертывания несовершенства.

Существует и безусловная положительная связь между неравенством и динамикой общества. Антиэгалитаристы, возможно, и не правы, когда настаивают, что неравенство необходимо, чтобы была динамика. Но то, что неравенство неизбежно в динамичном обществе, кажется очевидным. Тут действуют два механизма.

Во-первых, экономический рост предполагает постоянное появление новых благ. А все новое поначалу доступно немногим.

Во-вторых, меняющиеся условия требуют постоянного приспособления, с чем не все одинаково справляются: именно динамика - самый безжалостный сортировочный механизм. Происходящее в процессе приспособления к меняющимся условиям, кстати говоря, дает много материала для разговоров о разнокачественности людей.

Таким образом, тенденция к неравенству имеет постоянный импульс и самогенерируется. Напротив, тенденцию к равенству без человеческой агентуры представить себе трудно (я бы сказал, даже невозможно). Есть два варианта участия людей в восстановлении равенства.

Первый мы уже знаем. Это насильственные социальные перевороты или их попытки (бунты). Второй - идеология или религия равенства. Во всяком случае христианство было основано на идеале равенства. И, несмотря на весь оппортунизм церкви, христианство всегда сохраняло верность этому идеалу. Социальный дарвинизм получил распространение в обществе в эпоху секуляризации. Эстафету от церкви приняло социалистическое движение. Так же, как и церковь, оно погрязло в компромиссах, но так же, как церковь, от эгалитарного идеала никогда не отказывалось. Кризис социализма, вероятно, приведет к тому, что появятся новые носители этого идеала. Возможно, важную роль в этом будет снова играть институциональная религия, и уже есть признаки, что именно это в какой-то мере и происходит, особенно в зоне ислама.

Констатируя этот факт, мы подходим, кажется, к решающему аргументу - нет, не в пользу самого равенства, но в пользу равенства как идеала, то есть в пользу идеологического эгалитаризма.

Теория предполагает, а практика подтверждает, что равенство, помимо того, что постоянно «ускользает в неравенство», во всяком случае порождает свои патологии. Но если идеал равенства в сознании общества не будет сдерживать неустранимой спонтанной тенденции к социальному расслоению, то обществу грозят две опасности.

Первая - корректировочные катастрофы со всеми их моментальными и долгосрочными негативными последствиями.

Вторая - необратимый процесс расслоения, который также можно назвать, если мы не побоимся, Марксовым «процессом абсолютного обнищания». Это - брутальное общество, где все возрастающее число людей загнано на дно существования и даже не распоряжается своей жизнью.

Будет уместно сказать, что о неравенстве позаботится природа, а о равенстве должна позаботиться культура. Модальность общественной практики должна тогда выглядеть так: неравенство следует допустить, но к равенству надо стремиться.

Об этом, может быть, не стоило бы напоминать, если бы вследствие кризиса социализма в конце ХХ века не обнаружился соблазн считать прямо наоборот. Религия неравенства сейчас, может быть, даже более влиятельна, чем до эпохи модерна, хотя ее меньше всех проповедуют те, кто ей на самом деле больше всех привержен, оставляя проповедь неравенства «полезным идиотам», думающим, что, разоблачая идеал равенства, они борются за свободу.

______________________________________________


1) Wilkinson R., Pickett K. The Spirit Level: Why More Equal Societies Almost Always Do Better. L.: Penguin Group, 2009.