Разговор о современности - один из непрекращающихся сюжетов, разворачивающихся на страницах журналов «Неприкосновенный запас» и «Новое литературное обозрение»[1]. И дело здесь не в объяснимом и простительном желании быть актуальными и шагать в ногу со временем. Тем более, что многие черты этой современности - как в ее локальной специфике, так и в глобальном измерении - это нормальное человеческое желание несколько охлаждают. Речь идет о все более отчетливом понимании, что, несмотря на «кризис будущего», за которым уже не стоит какого-либо мощного универсалистского проекта, несмотря на «войны памяти» и все большую инструментализацию исторического знания (а скорее, как раз благодаря этим тенденциям), «бои за современность» еще только начинаются. За современность во всех ее смыслах. И в повседневном смысле «настоящего времени», модальность которого предполагает, и даже требует, гражданской и человеческой активности вопреки деполитизирующим усилиям правящих элит, которые, воспользовавшись постмодернистской критикой «больших нарративов», стремятся свести общее будущее к будущему «больших корпораций». И в концептуальном смысле «Нового времени», которое еще не закончилось, несмотря на все заявления о «конце истории», прекращении идеологических контроверз и попытки свести все существующие проблемы к двум основным блокам: дальнейшему технологическому развитию и противостоянию демократии и религиозного фундаментализма.

Постмодерн был не концом модерна, но его проверкой на прочность, указанием на необходимость критики эпистемологических оснований, на ценностной самоочевидности которых стояло Новое время. Нынешняя опасность состоит в том, что эта прогрессивная, эмансипирующая и критическая роль постмодерна сейчас успешно апроприируется той самой властью, против которой была направлена эта критика, с целью окончательной атомизации и деморализации общества. Именно поэтому разговор о современности (в горизонте которой совпадают настоящее и Новое время) становится вновь особенно актуален - и в теоретическом смысле, и в общественно-политическом.

Тем более в нашем случае, когда история России - по крайней мере последние триста с лишним лет - не просто выстраивается вдоль последовательной модернизационной оси, но организована вокруг непрекращающейся полемики и противостояния между сторонниками и противниками модернизации и ее различных стратегий, а также, что самое главное, между модернизаторами и модернизируемыми. С одной стороны, эта очевидная национальная специфика ставит перед исследователем проблему описания отклонений от некоего («западного») эталона модернизации, порождая понятия, так или иначе отражающие суть этого отклонения: «запаздывающая модернизация», «недомодернизация», «ускоренная модернизация», «догоняющая модернизация» и так далее. С другой, - многочисленность различных национальных вариантов «отклонения» ставит под сомнение концептуальную ценность самого эталона, который к тому же выступает не просто как логический инвариант, систематизирующий различные версии процесса, а как исторически нормативный образец.

С нашей точки зрения, говорить о специфике российской модернизации необходимо не столько через указание на несоответствие «западному» образцу, сколько через сравнение с этим актуальным и наиболее успешным контекстом. При этом сама процедура сравнения становится возможной только после того, как последовательно проясняются внутренние основания и механизмы отечественной версии модернизации, которая, на наш взгляд, состояла не столько в задействовании внешних образцов (то, что в классических и нормативных теориях модернизации описывается как вестернизация), сколько в попытках найти модернизационную точку опоры в собственном прошлом[2]. Идеология модернизации в России ориентировались не столько на Запад, сколько на память о петровской модернизации (то есть на прошлое). Да и модернизация начала XVIII века задействовала и культурно-технологическую ориентацию на Европу, и национальную мифологию мессианской идеи, то есть была одновременно и вестернизирующей, и вписанной в национальную традицию, трактующую преобразование как преображение. Таким образом, в качестве стимула к очередному модернизационному усилию выдвигалось не просто стремление к экономическому росту, социальному благополучию и политической конкурентоспособности, но сама освященная прошлым способность национального характера к модернизационному сверхусилию. В этом смысле Запад задавал лишь материальные параметры модернизации - ее же движущей силой становилась верность славному прошлому и памяти предков. Этот механизм российской идеологии модернизации и позволил нам выдвинуть в качестве еще одного рабочего концепта понятие «ностальгическая модернизация». Отличие этого понятия от перечисленных выше состоит в том, что оно не содержит в себе имплицитного указания на внешний образец, а исходит из специфики одной из национальных (в данном случае - российской) версий модернизации. [НЗ]

1) Здесь необходимо особо отметить несколько специальных проектов, инициированных «НЗ» и «НЛО», в которых «современность» и «осовременивание» (модернизация) выступали как в непосредственных исторических очертаниях, так и в качестве теоретических парадигм. См. спецномера: «1990: опыт изучения недавней истории» (НЛО. 2007. № 1(83)), «Антропология закрытых сообществ» (НЛО. 2009. № 6(100)), «Régime nouveau. Россия в 1998-2006 годах» (НЗ. 2006. № 6(50)); см. также организованную «НЗ» осенью 2006 года конференцию «Слово и дело, или Диалектика модернизации в России» (www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/503/544/).

2) Или в некой универсальной программе, как в случае со сталинской модернизацией, которая опиралась одновременно и на универсальный коммунистический проект, и на историческую память о недавнем имперском величии.