Пятьсот лет назад, в декабре 1513 года, Никколо Макиавелли написал небольшую книжку «Il Principe». За ней закрепился статус исключительного события в интеллектуальной практике. Считается, что Макиавелли порывает с магистральной тогда традицией в интерпретации социального порядка. Бог, подразумеваемый у Макиавелли под понятием «фортуна», может быть, и предполагает, но располагает – человек. Фортуна решает, хотя тоже далеко не всегда, кто окажется в позиции суверена, а все дальнейшее – уже дело рук человеческих. Cуверен не Бог, а человек.

Считается также, что с Макиавелли начинается «научный» комментарий политического устройства общественного космоса. «Научность» его дискурса усматривается в том, что Макиавелли в своих рассуждениях исходит из наблюдаемой фактуры, пользуется приемом сравнения и делает обобщающие выводы.

Парадоксальным образом, как мы, я надеюсь, увидим, именно восхваляемая «научная» компонента трудов Макиавелли фактически так и не получила развития. За одним исключением, о котором пойдет речь.

Отчасти Макиавелли виноват в этом сам, подчеркивая поучительность своего трактата. Во второй главе он так и пишет: «Разберу, какими способами государи могут управлять государствами и удерживать над ними власть». И его рассуждения о власти, несмотря на все признаки зачаточной научности, остаются прежде всего нормативными.

Но нормативность нормативности рознь. Нормативный политический дискурс в принципе может быть ориентирован: 1) на желательный (идеальный) порядок; 2) на положительные качества агентуры власти; 3) на рекомендуемый образ действий агентуры власти.

Эти три аспекта нормативности соответствуют трем аспектам самой практики господства и правления, а они тесно коррелируют. Поэтому любая рекомендация в одном из аспектов может иметь и чаще всего, хотя и не всегда, имеет коннотации в двух других.

Нормативность дискурса Макиавелли ориентирована par excellence на образ действий агентуры господства. «Государь» – это методическое руководство к действию, учебник практической политики, аналогичный учебнику ведения военных действий, игры на скрипке или кройки и шитья. Макиавелли учит властителя быть «мастером своего дела», «профессионалом». Он учит его «доблести» (или «виртуозности») – virtù, как он сам выражается. Такого рода технически-оперативные поучения в «Государе» артикулированы открыто и прямо: либо эксплицитно в модальности указания, либо имплицитно как отсылки к образцам для подражания. В дальнейшем мы сосредоточимся на тех из них, что имеют важные коннотации в структурном плане. Это позволит нам увидеть, в чем собственно состоит вклад Макиавелли в политическую теорию. (Я оставляю для другого раза коннотации, связанные с характерологией, то есть все то, что обычно выстраивается вокруг его метафорических образов «лев», «лиса», «кентавр», и связанную с ними часть его рассуждений, имеющих отношение к понятию virtù.)

Прямых структурных рекомендаций Макиавелли не дает вообще. Что совершенно естественно, если вспомнить его очевидный «антиконструктивизм». Но ведь любые, а особенно стратегические социальные (и политические) действия сублимируются в социальные и организационные структуры, институты и учреждения, которые и создают структурный скелет порядка. Как же может выглядеть порядок, создаваемый агентом власти, который следует наставлениям Макиавелли?

Пытаясь себе это представить, спросим, кто же этот Il Principe – адресат поучений Макиавелли? Сам Макиавелли назвал свое сочинение «De Principatibus». Издателю это название показалось, вероятно, недостаточно броским, и он его персонализировал в надежде сделать трактат более привлекательным для публики. Это название корректирует смысл сочинения. Оно соблазняет читателя понимать протагониста трактата Макиавелли как «монарха». Во французской и английской версии «Il Principe» переводится «Prince», в немецкой «Fuerst», а в русской «Государь» или «Князь». Все эти понятия по смыслу тесно ассоциированы с политией, близкой к монархии. А в Европе как раз в это время образ власти почти без остатка сливается с образом монархии и европейское обыденное политическое сознание просто забыло все другие слова для обозначения суверенного властителя или главы государства. Этому помогает и то, что, по словам самого Макиавелли, он будет говорить в «Государе» не о республике, оставляя эту тему для другого раза. Но если не о республике, то тогда о чем еще? Типологические представления того времени знали республике одну альтернативу, и это была монархия. С таким предупреждением и издательским названием трактат Макиавелли кажется поучением именно монарху. Но на самом деле это не вполне корректно или даже совсем не корректно.

Но «Il Principe» Макиавелли – некоронованное «Его величество». Протагонист трактата Макиавелли не есть ни глава республики, ни глава монархии. Это фигура, еще не декорированная правовыми (конституционными), символическими и эстетическими одеждами. Это агентура власти в ее чистой функциональности. Это суверен, монократ, единовластный правитель, агент «единовластного правления», как говорит сам Макиавелли, то есть в чистом виде агентура «господства» (Herrschaft в словаре Макса Вебера). Это тот, кто распоряжается и кому подчиняются все остальные. Тот, с кем, как с тотемом, отождествляют себя все, кто признает его суверенитет и вместе составляют то, что можно назвать «единогосподский союз» (лексически самый близкий перевод термина ВебераHerrschaftsverband), то есть совокупность (ограниченное множество) агентов, признающих одну и ту же власть (один и тот же порядок). Макиавелли время от времени называет этого монократа «капитан». Мы могли бы его назвать, используя один из смысловых оттенков этого слова, также «полевой командир» («военком» – warlord), «руководитель», «предводитель», «вождь» («лидер»), «босс», «шеф», «главарь», даже, если угодно, «пахан».

Будь моя воля, я так и перевел бы название трактата Макиавелии – «Главарь». То, что это слово ассоциируется с уголовной практикой, вполне уместно. Потому что все единогосподские союзы в момент своего возникновения – банды, «бандобразования». «Банда» с ее «воровским законом» вообще архетип общественности (помимо семьи). Во что-то иное она превращается (когда и если превращается) в ходе стабилизации и дальнейшего существования – «отмывки».

Но, опять же, будь моя воля, я мог бы предложить еще более подходящее название для перевода Il Principe. Основания для этого мы находим по ходу чтения трактата Макиавелли. Важное свойство «государя» («главаря») в работе Макиавелли состоит в том, что он инициатор нового модуля господства – свойство, очень точно выраженное русским словом «начальник», идущим от понятия «начало». Между прочим, английский словарь дает это значение среди других толкований латинского слова princeps – chief, prince, но также prime mover;principatus переводится как rule, sovereignty, но также beginning, origin.

Конечно, называя агентуру господства «зачинателем», можно иметь в виду, что он всего лишь отдает приказы и издает законы, но словари подобных оттенков не предусматривают, и протагониста трактата Макиавелли мы можем рассматривать как зачинателя любого нового дела и, в частности, нового модуля господства, достигнутого в результате захвата («наезда»), переворота снизу или переворота сверху (тотальной реформы).

Любые сомнения на этот счет отпадают, как только мы обратим внимание на конкретных персонажей его трактата. Они все – «отцы-основатели», во главе с архетипическими персонажами Моисеем и Ромулом.

Бросается в глаза, что протагонист трактата Макиавелли есть не что иное, как агентура харизматического господства в типологии господства Вебера. А если так, то вполне уместно соотнести рекомендации Макиавелли с теорией (социологией) власти Макса Вебера.

И у Макиавелли, и у Вебера в центре внимания нестабильность вновь возникшего модуля власти. Макиавелли говорит об этом, цитируя Тацита: «Нет ничего более шаткого и преходящего, чем обаяние не опирающегося на собственную силу могущества». То, что здесь названо «обаяние», у Вебера обозначается как «харизма». И он тоже считал харизматическое господство недолговечным. Харизматическое господство, как он говорил, «сохраняет идеально-типическую чистоту» только, так сказать, in statu nascendi[1].

И Макиавелли, и Вебер заинтригованы проблемой стабилизации и продления этой хрупкой и уязвимой субстанции. Макиавелли предлагает харизматическому лидеру рецептуру выживания, исходя из успешных прецедентов. Вебер выясняет, как модуль харизматического господства стабилизируется, намечая траектории этой стабилизации на основании чисто умозрительной схемы и иллюстрируя этот процесс примерами из истории. Можно сказать, что Макиавелли дошел до уровня эмпирического обобщения, а Вебер сделал следующий шаг к уровню теории, основанной на дедуктивной аксиоматике.

Социология власти Вебера знает три умозрительно возможных «идеальных» типа легитимного господства: харизматическое, традиционное, легальное. И затем связывает их несколькими теоремами, вводя попутно еще одно понятие. Во-первых, всякий модуль господства возникает как харизматическое господство и затем стабилизируется в ходе традиционализации, легализации и процесса, который Вебер называет «рутинизация харизмы», – в результате любой реальный стабильный модуль господства смешивает все три типа легитимности. Во-вторых, рутинизация харизмы достигается в ходе создания базы существования господствующего слоя. В-третьих, рутинизация харизмы совершается в ходе борьбы между «властителем» и его «соратниками», а также между «живой» харизмой и рутинизированной харизмой – наследственной или институциональной.

У Макиавелли три типа господства не выделены как самостоятельные топики и тем более не рядоположены в систематической типологии (как у Вебера) и вообще не отрефлексированы как типы (тем более как идеальные) – но все они ему известны.

Более того, они сопоставляются с явной ностальгической симпатией к привычным (традиционным) типам и с надеждой на законодательно оснащенные модули господства, поскольку ими легче управлять. Например:

«Наследному государю, чьи подданные успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого ему достаточно не преступать обычая предков и впоследствии без поспешности применяться к новым обстоятельствам» (гл. 2).

«Завоевателю следует… лишь... сохранить прежние законы» (гл. 3).

«Почему царство Дария, завоеванное Александром, после его смерти не возмутилось против его наследников? […] Потому что завоеватель сохранил служебный аппарат власти; власть, опирающаяся на слуг, прочнее, чем власть, опирающаяся на ленных баронов» (гл. 4).

«Государства эти [церковные. – А.К.] опираются на освященные религией устои, столь мощные, что они поддерживают государей у власти независимо от того, как те живут и поступают. Только там государи имеют власть, но ее не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и, однако же, на власть их никто не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от них отпасть» (гл. 11).

«Государство султана египетского... нельзя назвать наследственным, ибо наследниками султана являются не его дети, а тот, кто избран в преемники особо на то уполномоченными лицами. Но его нельзя назвать и новым, ибо порядок этот заведен давно, и перед султаном не встает ни одна из тех трудностей, с которыми имеют дело новые государи. Таким образом, несмотря на то, что султан в государстве новый, учреждения в нем старые, и они обеспечивают преемственность власти, как при обычном ее наследовании» (гл. 19).

Эти пассажи между прочим поразительно напоминают некоторые пассажи Вебера – там, где он классифицирует способы передачи власти из поколения в поколение, различая при этом наследственную (Erbscharisma) и институциональную харизму (Amtscharisma).

Далее, мы обнаруживаем у Макиавелли подозрение, что реальный модуль правления имеет смешанный характер. Разница в том, что для Вебера это само собой разумеется, поскольку долго существующие модули господства не могут быть иными. Идеальные типы у Вебера имеют эпистемологический статус. А Макиавелли, похоже, относится к смешанному типу неодобрительно.

Далее, рассуждения Макиавелли о надежной опоре власти наполнены теми же топиками, что и соответствующий дискурс Вебера. Вот его собственная обобщающая фраза: «Ранее уже говорилось о том, что власть государя должна покоиться на крепкой основе, иначе она рухнет» (гл. 12). Почти все структурно релевантные руководства к действию имеют целью подведение функционального аппарата и социальной опоры «государя». Таковы его многочисленные рассуждения о необходимости для правителя иметь собственные вооруженные силы и служебный аппарат, быть в дружбе с народом, сохранять хорошие отношения с министрами и советниками, суждения о надежности разных модусов взаимозависимости властителя и его социальной базы. Вспомним и Вебера:

«За вождем идеалистически следует только маленькая горстка соратников, и в дальнейшем нужно создавать широкий слой заинтересованных в сохранении господства вождя. Им нужно обеспечить позиции и источники дохода»[2].

Целые пассажи у Макиавелли выглядят как иллюстративные вариации на эти темы. Можно подумать, что Вебер жил в XV веке, а Макиавелли начитался Вебера.

Наконец, консолидация власти в одних руках и подавление конкурирующих очагов власти – в сущности главная цель всех тех оперативно-технических средств (действий), которые Макиавелли рекомендует как образец «виртуозного» (доблестного) правления:

«Завоевателю следует... проследить за тем, чтобы род прежнего государя был искоренен» (гл. 3).

«Нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению. Кто захватит город, с давних пор пользующийся свободой, и пощадит его, того город не пощадит» (гл. 5).

«Тому, кто приходит к власти с помощью знати, труднее удержать власть, чем тому, кого привел к власти народ, так как, если государь окружен знатью, которая почитает себя ему равной, он не может ни приказывать, ни иметь независимого образа действий» (гл. 9).

«Бароны... имеют наследные государства и подданных, каковые признают над собой их власть и питают к ним естественную привязанность, из чего следует, что их надо держать в узде» (гл. 4, в связи с опасностью знати как опоры власти).

Теперь возникает вопрос: как же будет выглядеть этот стабильный модуль господства, то есть principatus или lo stato, как первым или одним из первых назвал этот модуль сам Макиавелли, что теперь по-английски привычно называется theState, по-французски – l’état, по-немецки – der Staat и что по-русски мы называемгосударство. Магистральный комментарий к Макиавелли в терминах типологии «государственного строя» склоняется к тому, что Макиавелли видел его как республику, хотя скорее аристократическую, чем демократическую. Его настойчивые рекомендации власти быть лояльной к «народу» мало что значат, поскольку «народ» у него – это городской буржуазный патрициат. Если на этот счет у читателя «Государя» могут быть какие-то сомнения, они исчезнут, как только он ознакомится с его проектами конституции для Флоренции, которые он выполнил по заказу Ватикана.

Но недоброжелатели Макиавелли уверяли, что его учебник сохранения и отправления власти потакает тиранам. Более поздняя интерпретация склонна его реабилитировать, иногда даже интерпретируя Макиавелли как провозвестника либеральной демократии или конституционализма (таким образом его толковал ренегат из троцкизма в неоконсерватизм Джеймс Бёрнхем, а совсем недавно – видный представитель околополитического американского истеблишмента Филипп Боббит). Но сомнения остаются. Для этого есть очень серьезные основания. Приходится платить за его неразличение «плохого» и «хорошего» политического строя и даже вообще безразличия (вопреки его устойчивой репутации республиканца) к определенному государственному строю. Интересны в этой связи наблюдения Лео Штрауса (сделанные им в связи с другими трудами Макиавелли):

«Он смазывает различия между тираниями, принципатами и республиками... в одном месте он называет Римскую республику принципатом, в другом месте Римскую республику и Швейцарскую конфедерацию он называет королевствами. [...] С поразительным безразличием он раздает советы республикам и врагам республики»[3].

Наконец, его постоянная озабоченность «вооруженностью» властителя, надежностью его войска, применением силы и даже жестоким ее применением больше соответствует рационализации власти в условиях «чрезвычайного положения», то есть диктатуры. Все его поучения в конечном счете сводимы к одному:

«Надо иметь в виду, что нрав людей не постоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Поэтому надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его поверить силой» (гл. 7).

«Все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли» (гл. 7).

«Хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска» (гл. 12).

Это впечатление усиливается, если мы представим себе результат действий, совершаемых по рецептам Макиавелли, в терминах Вебера. То есть не в терминах «государственного строя» («государственности»), но в терминах «типологии власти». Тогда оказывается, что при всей симпатии Макиавелли к традиции и законам в борьбе личной харизмы против рутинизированной он подает советы скорее агенту личной живой харизмы и надеется на его победу. Его вражда к церкви есть в сущности вражда к институциональной харизме.

Это значит, что учебник господства Макиавелли враждебен тенденции к рутинизации харизмы и победа его хорошего ученика будет означать установление порядка, где традиционность-привычность и разветвленное (явно позитивное) право будут комбинироваться с неугасающей живой харизмой, опирающейся на военную мощь. Иными словами, это будет что-то вроде режима «перманентной революции». Показательно, что Макиавелли совершенно игнорирует тему передачи власти, что, как говорил Вебер, есть сердцевина рутинизации харизмы. Может быть, он считал эту тему релевантной только для обсуждения монархии, но ведь в республике эта проблема остается и даже еще труднее решается. У Макиавелли нет даже намека на добровольную отставку правителя или на регулярные перевыборы правителя как на средство стабилизации модуля господства, то есть конкретной государственности. Между тем эту возможность предусматривает Вебер в особом разделе социологии власти, обозначая ее как «антиавторитарное переосмысление харизмы».

Если это не так, то Макиавелли придется объявить теоретиком «рационализированной диктатуры» и даже «деспотии». Хотя остается открытым вопрос, не есть ли режим «перманентной революции» именно «рационализированной диктатурой». Многие так думают. Не хотелось бы присоединяться к этому мнению, но вопрос остается открытым. Открытым также остается вопрос, насколько такой проект реалистичен. Если теоремы Вебера верны и живая оперативная харизма не совместима с традицией и законом, то Макиавелли – просто фантазер и утопист.

Но вернемся в заключение этой заметки к зависимости Вебера от Макиавелли. В «Хозяйстве и обществе» Вебера нет никаких ссылок на Макиавелли, но тематические параллелизмы рассуждений Вебера о рутинизации харизмы и рассуждений Макиавелли о консолидации власти «государя» как основателя господства, очевидны. Трудно понять, почему об этом ничего не говорят поздние интерпретаторы «Государя» – Квентин Скиннер, Лео Штраус, Хенфрид Мюнклер, Джеймс Бёрнхем, Готтфрид Айзерманн (называю здесь только самых авторитетных). Хотя все не забывают отметить, что Il Principe Макиавелли есть именно основатель нового модуля власти (порядка), никому не приходит в голову, что это есть «харизматический лидер» Вебера. Ближе всех к этому выводу подошел Артемий Магун, назвавший трактат Макиавелли «инструкция по ситуациям разрыва традиций»[4]. Я был бы рад утверждать, что первым обратил на это внимание, но это не так. Проверяя свое наблюдение, я обнаружил по крайней мере одну работу, центрированную на сопоставлении Макиавелли и Вебера[5].

Между тем методика индуктивных эмпирических обобщений (Макиавелли) задним числом выглядит как шаг в сторону настоящей теории (социологии) власти Вебера. А в плане содержания оба они сильно приложили руку к тематике политического дискурса (политологии), нащупав тему, которая поддается артикуляции в чисто когнитивном дискурсе и позволяет избежать таких политически коррумпированных понятий, как «республика», «демократия», «революция» и так далее. Эта тема – стабилизация власти.

Комментируя все это, можно ограничиться констатацией зависимости Вебера от Макиавелли как факта истории политической мысли. Можно даже подозревать, что систематика легитимности господства у Вебера представляет собой просто переработку «Государя» в новой концептуальной модальности.

Это уже интересно. Но гораздо интереснее, что на траектории, ведущей от Макиавелли к Веберу, как будто бы никого больше нет. Ни между ними, ни после Вебера. Моя крайне ограниченная эрудиция в истории политической мысли не позволяет мне это категорически утверждать, но интуиция подсказывает, что это именно так, и я нашел по крайней мере одного автора, который констатировал то же самое зияние: «Со времен Макиавелли и Гоббса никто до Вебера не выстраивал социологию государственного управления (Government) как социологию власти»[6]. Это высказывание попало ко мне из третьих рук, но я знаю, что его также цитирует Вольфганг Моммзен. Так что это явление не осталось совсем не замечено. Как же это прикажете понимать?

Макиавелли интересует всех, но, несмотря на реверансы в сторону его «научности», этот интерес существует именно благодаря нормативности его дискурса. Траектория «Макиавелли – Вебер» остается безлюдной, я думаю потому, что когнитивная политическая теория как социология власти живет (еле-еле выживает) в густой тени политической философии как нормативной политической теории. Политическая мысль модерна оставалась на траектории, идущей от Аристотеля и христианско-теологического идеала общественного космоса к секуляризированной утопии и к марксизму. А после кризиса марксизма – к неолиберальной концепции. Она ориентирована на теорию «государства» – «хорошего» «правильного», «справедливого», а не на теорию (социологию) власти.

Это в свою очередь имеет свои объяснения. Но об этом – в другой раз.