Украинское государство через 25 лет после своего возникновения переживает острый геополитический кризис, угрожающий его целостности. Украина начала распадаться в тот момент, когда у обеих враждующих политических клик в Киеве создалось впечатление, что страна делает окончательный и бесповоротный выбор между двумя интеграционными конфигурациями – Евросоюзом и СНГ (точнее, Таможенным союзом). Правильно ли было это впечатление, не так уж важно. Как известно, «если ситуация представляется реальной – ее последствия реальны» (Уильям Томас). Но какие силы ответственны за то, что это опасное впечатление стало возможно? И почему тема выбора между ЕС и СНГ была так опасна для целостности Украины?

Можно думать, что в разогреве этой темы и, стало быть, в приближении острого кризиса главную роль сыграли Москва и Брюссель.

Несколько лет назад (2006), когда я изучал эту фактуру, подготавливая статью о российско-украинских отношениях для журналов «Космополис» и «Эксперт-Украина»[1], было такое впечатление, что давление на Киев в сторону радикального выбора исходит только от Москвы.

Мотивы Москвы лежат на поверхности. Московский политический истеблишмент всегда втихомолку считал украинское независимое государство в границах бывшей советской республики чистым недоразумением и только ждал удобного момента в какой-то форме втянуть Украину обратно в централизованный славянский пул.

Евросоюз как будто бы (до 2007 года, по моим наблюдениям) не обнаруживал такого желания, каковы бы ни были объяснения этой пассивности. Можно подозревать, что Евросоюз с некоторых (сравнительно недавних) пор решил все же ускорить поглощение Украины и, как и Москва, стал более решительно подталкивать Украину к выбору. Этому, наверное, найдутся какие-то свидетельства. Я все же думаю, что за истекшие несколько лет просто продвинулся соответствующий переговорный процесс, и Брюссель, сказавший когда-то свое «а», потом должен был говорить «б», «в» и так далее, невольно создавая таким образом впечатление все большей рейдерской агрессивности. Вместе с тем, то, что Брюссель предлагал Украине такие условия ближайшего этапа интеграции, которые Янукович имел возможность счесть невыгодными, указывает, что и тогда ЕС оставался весьма безразличным к перспективе включения Украины в свою орбиту.

Надо сказать, что и в том и в другом случае просто захватывает дух от геополитической (геоисторической, если угодно) некомпетентности и дипломатического легкомыслия Брюсселя, не предвидевшего срыва переговоров и последствий этого срыва. Если, впрочем, не считать, что с его стороны имела место глубоко продуманная, хотя и рискованная интрига, разработанная именно для того, чтобы приблизить момент «рокового выбора», а тем самым и раскола Украины, переложив ответственность за это на Москву, чье вмешательство – в случае, если Киев выберет себе «крышей» Евросоюз, – нетрудно было предвидеть.

Но можно также думать, что внешние силы оказались втянуты в украинский кризис своими киевскими политическими клиентурами – промосковской и прозападной кликами. Решительный «миг между прошлым и будущим» наступил потому, что обострились противоречия между этими кликами.

Долгое время Киев декларировал стратегию «сидения на двух стульях», позиционируя себя как «мост» между «европейством» и «российством». Независимо от того, какая из двух политических клик находилась у власти. Слабость этого консенсуса была, конечно, в том, что «стратегия моста» оставалась чисто философским дискурсом и никакими «техническими» разработками не обеспечивалась – ни «беспартийными», ни «партийными». И этот хрупкий консенсус рухнул, когда Киев оказался на грани банкротства из-за неспособности финансировать суверенный долг и был вынужден выбирать, у кого брать средства на его обслуживание, то есть выбирать между стульями. Последовал радикальный выбор, затем обструкция этого выбора, переворот в Киеве, а затем сепаратистский бунт в Крыму (неважно аутентичный или инспирированный) – первый шаг к демонтажу Украины.

При всей его конъюнктурности это событие было вполне органично состоянию украинского политического пространства – в перспективе longue durée Броделя. Им теперь и займемся.

Украина в границах советской республики – типичное «составное (композитное) общество» (Аренд Лейпхарт), и даже более, чем в одном, смысле. Она сложилась не в результате органического саморазвития вокруг какого-то исторического ядра, а была «собрана» как блочный дом в ходе силовой конкуренции между внешними агентурами и в результате их административных решений. Так в ее границах оказались области, ранее подолгу входившие в другие геополитические модули и населенные агентурами с разной культурной самоидентификацией.

При этом, во-первых, ни одна из двух ее самоопределительных общностей не может на самом деле считаться большинством или меньшинством, особенно если принимать во внимание, что немалая (или даже преобладающая) часть обеих общностей имеет слабую или двойную идентификацию и, соответственно, двойную лояльность. Во-вторых, самоопределительные агентуры весьма хорошо сепарированы, то есть в двух ареалах резко преобладает одна из них. В-третьих, половина населения Украины имеет ту же идентичность, что и население соседней страны (и эта страна – не какая-нибудь Швамбрания).

Чтобы превратить этот материал в устойчивый геополитический модуль, нужна нестандартная эффективная политическая структура. Такие структуры возникают не в одночасье, а складывается шаг за шагом как сублимация политических практик, либо спонтанных и даже не всегда отрефлексированных (во всяком случае сразу), либо инспирированных экспериментально. К сожалению, политические практики в украинском геополитическом модуле были до сих пор в этом отношении не конструктивны, в лучшем случае – бесплодны и даже деструктивны.

Конструктивные блокировались уже самой концептуальной стилизацией украинского государства по образцу классических «наций» зрелого модерна. Этопассеистская концептуализация через то, что называется «национальным мифом», или более галантно – «национальным преданием», или еще более современно – «господствующим нарративом» (master narrative), – повествование о долгом и героическом совместном прошлом.

Такие нарративы (мифы) приобрели работающую инструментальную репутацию в Европе в XIX веке в ходе становления «державных государств», самоутверждавшихся в силовой конкуренции друг с другом. Они помогали мобилизовать население на совместное усилие.

Такую же концептуализацию выбирали позднее территориальные общности, хотевшие выделиться из уже существующих государств. Независимость многие из них в свой час получили, но не потому, что именно так себя концептуализировали.

Как бы ни рвались к независимости бывшие составные части Австро-Венгрии (кстати, и не очень-то рвались), они появились на свет не потому, что у них был сильный собственный миф, а потому, что их метрополия выдохлась и ее империя была демонтирована[2].

После появления на свет они продолжали культивировать свой миф, но сохранить независимость он им не помог. Не помог и более свежий миф о героической национально-освободительной борьбе. Как только в Европе восстановились полюса господства – Германия и СССР, – новые государства на развалинах империй Габсбургов и Романовых утратили даже ту без малого эфемерную независимость, которая им досталась после 1918 года.

После Второй мировой войны, когда возникло большинство нынешних членов ООН, для обретения суверенитета им не понадобился никакой нарратив. Тем более он им не нужен, чтобы стабилизироваться и сохраниться. Им нужнафутурологическая концептуализация. Они должны концептуализировать себя как прагматическая общность[3] всего множества, находящегося в территориальных пределах данного модуля. Все государства, возникшие в постмодерне, экспериментальны. Им нужен не исторический нарратив, а пророчество.

Как правило, пророчества адресованы всему миру и рассчитаны на адептов, неважно, где расположенных. Сравнительно легко мобилизовать подростков, женщин, геев, пацифистов, защитников прав кроликов или удавов, курящих или некурящих с помощью даже самого простого лозунга по типу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Гораздо труднее консолидировать и мобилизовать жителей Швамбрании, убедив их в том, что общность территории предопределяет общность их судьбы. Раньше практиковалась формула «Швамбрания для швамбранцев! Голодранцы – убирайтесь в свою Голодранию!». Но она предполагает этнические чистки, к чему в наше время никто призывать не станет, даже если и будет их проводить исподтишка. Так же никому сейчас не придет в голову объединять людей призывом (обещанием) построить «коммунизм». А другие формулы футурологического мобилизующего нарратива мало разработаны, даже не намечены. Для их артикулирования нужно творческое воображение и богатый семиотический ресурс – позволяющий выстраивать не совсем тривиальные и вместе с тем внятные дискурсы, – а также адекватно подготовленная публика.

Можно надеяться, что время таких дискурсов придет незаметно, само собой, в ходе эволюции образа жизни человечества. Но это совсем не обязательно так. Не исключено, наоборот, что приближается время, благоприятное для множеств, способных поддерживать прагматическую общность без эксплицитно артикулированного мобилизующего нарратива вообще, то есть концептуализировать себя «безнарративно» или вообще никак не концептуализировать себя эксплицитно, полагаясь на эффективность (допустим экономическую) своей организационной структуры. Как многие производственные предприятия – во всяком случае в бескризисном режиме. Как муравейники, если угодно[4].

Но как бы ни было трудно провидеть и артикулировать футурологическую концепцию ситуативно сложившегося и более или менее аморфного геополитического (территориального) модуля, превратив его в прагматическую общность, пассеистская его концептуализация (исторический нарратив) как «нации» ее не заменит. Она может иметь прямо противоположный эффект.

Она содержательно и эмоционально пуста, если пытается угодить всем живущим в его границах самоопределительным агентурам (поэтому вместо нее нужна футурологическая концептуализация – смотри выше). А если она содержательна, то адекватна самоопределению только одной агентуры, и эта агентура вынужденна, даже если не собирается поначалу, подавлять остальные, у которых собственный нарратив. Обычно это вызывает сопротивление и «реактивный сепаратизм».

Данный опыт учтен, и экспертный истеблишмент пытается теперь убедить всех, что превентивный культурный либерализм (плюрализм) позволяет консолидировать составные общества гораздо успешнее, чем форсированная унификация. Однако, как известно, всякое решение проблемы создает новую проблему. Плюрализму общества имманентна статусно-престижная соревновательность. Не только уже существующие самоопределительные агентуры соревнуются за статус-престиж. Однородное общество также имеет неодолимую тенденцию к порождению все новых и новых самоопределительных практик.

Это сильно влияет на семиотические ресурсы, используемые конфликтующими агентурами геополитического модуля в политической полемике. Агентуры разных интересов пользуются теми семиотическими ресурсами, которые кажутся им эффективными в зависимости от ставки в борьбе. По-разному семиотически оркеструется борьба между агентурами материальных интересов, агентурами мировоззрений (конфессий) и агентурами борьбы за статус и престиж.

Главная особенность статусно-престижного препирательства в том, что оно нетематическое, то есть не «по делу» (sachlich), в терминологии Вебера, или adhoc, в терминологии Бурдьё, а личностно-адресованное или ad hominem (Бурдьё). Смысл такого препирательства – самоутверждение, хотя бы только в собственных глазах, но еще лучше в глазах третьих лиц[5]. В идеале агентура статусного самоутверждения хочет внушить прямому сопернику сознание собственного ничтожества, и это иногда удается, но только на короткое время, потому что «униженные и оскорбленные» быстро переходят в контратаку с помощью компенсаторной самоопределительной практики.

Яркий образ «идеального» статусного препирательства мы находим в жанровом этюде замечательного русско-украинского (или украинско-русского) поэта Николая Васильевича Гоголя-Яновского.

«Оный дворянин, Иван, Никифоров сын, Довгочхун, когда я пришел к нему с дружескими предложениями, назвал меня публично обидным и поносным для чести моей именем, а именно: гусаком, тогда как известно всему Миргородскому повету, что сим гнусным животным я никогда отнюдь не именовался и впредь именоваться не намерен».

«По ненавистной злобе своей и явному недоброжелательству, называющий себя дворянином, Иван, Иванов сын, Перерепенко всякие пакости, убытки и иные ехидненские и в ужас приводящие поступки мне чинит. [...] Оный же дворянин Перерепенко имеет посягательство на самую жизнь мою и до 7-го числа прошлого месяца, содержа втайне сие намерение, пришел ко мне и начал дружеским и хитрым образом выпрашивать у меня ружье, находившееся в моей комнате, и предлагал мне за него, с свойственною ему скупостью, многие негодные вещи, как-то: свинью бурую и две мерки овса. Но, предугадывая тогда же преступное его намерение, я всячески старался от оного уклонить его; но оный мошенник и подлец, Иван, Иванов сын, Перерепенко, выбранил меня мужицким образом и питает ко мне с того времени вражду непримиримую».

В ходе статусно-престижной конфронтации обе стороны используют негативные ярлыки, имплицитно присваивая себе позитивные характеристики. Иногда это препирательство сильно усложняется разногласиями по поводу того, какие характеристики положительны и какие отрицательны.

Украинское политическое пространство заполнено именно такими статусно-престижными препирательствами. Это не значит, что в украинском обществе нет конфликта материальных интересов или конфликта мировоззренческих (ценностных) парадигм. Они, конечно, есть, но в том-то и дело, что эти интересы очень слабо представлены в общественном разговоре (public debate Джона Дьюи), отчасти потому, что их агентура не владеет нужными ей семиотическими ресурсами, а отчасти, по-видимому, вообще не существует как субъект коллективной воли и даже как инстинктивно-энергетическая субстанция.

В отсутствие «классово сознательных» и «самосознательных» агентур общественный разговор есть разговор статусно-престижных агентур – самохвально-комплементарный и ругательно-разоблачительный.

Засилье стутусно-престижного препирательства в public debate, казалось бы, элиминирует поле политической борьбы, заменяя его полем дополитического кругового рессентиментного морализаторства. И это так – в общем случае. Но все зависит от того, какими именно атрибутами пользуются агентуры для своей статусной самоопределительной практики.

Такие бранные этикетки, как «гусак», «свинья», «мошенник», «подлец», «ехидна», и даже этикетки с намеком на политические коннотации, как «мятежник», «террорист», «экстремист», «революционер», «контра», «националист», «фашист» и прочее в этом роде, не могут быть политизированы, то есть конвертированы в содержательную повестку дня, предлагающую публике сделать политический выбор – партийный или плебисцитный.

Но некоторые другие оценочные этикетки очень даже могут. Теперь самое время напомнить, что, помимо собственной идентичности (слабой или сильной), обе самоопределительные агентуры украинского геополитического модуля самоопределяются еще и по референтным группам («Европа» и «Россия»). В статусно-престижном поле украинского общества очень большой вес имеют атрибуты «европейский» и «российский», используемые как оценочные ярлыки.

И геополитический выбор между Евросоюзом и Россией имеет статусно-престижную мотивацию. Ведь ярлык «европейский» в российской (российско-украинской) разговорной зоне издавна имеет сильный позитивный оттенок. Он не может иметь материально-интересантскую мотивацию, поскольку сравнительные выгоды того и другого варианта не могут быть рационально оценены. На это не решится ни один нейтральный экономист, а те, кто уверяют, что выгоднее один из вариантов, лгут – и прежде всего себе. Они маскируют соображениями воображаемой выгоды выбор статусно-престижного самоопределения. А не наоборот[6].

Выбор в пользу Евросоюза из страха перед Москвой, вызванного ее всем известной империалистической и репрессивной репутацией, тоже надуман. Москва не способна больше к подобным «подвигам» и не заинтересована в них. Крымский эпизод ничего не доказывает. Это не демонстрация имперской силы и экспансионистских намерений Москвы, а реплика в ссоре по сценарию «Иван Иванович против Ивана Никифоровича» и типичный пример «накликанной беды» –self-fulfilling prophecy.

На самом деле – и за этим «рационализированием» выбора в пользу Евросоюза стоит совершенно иррациональный статусно-престижный выбор – одна из самоопределительных агентур, примыкая к Евросоюзу, то есть к «европейству», самоутверждается.

Нетрудно предвидеть, что если Довгочхун ползет в один шинок (Евросоюз), то Перерепенко (или Перерепкин?) потащится в другой[7], – другая самоопределительная агентура будет самоутверждаться прямо противоположным образом, делая выбор в пользу Москвы (СНГ). Даже если она согласна (не признавая это открыто), что «европейство» выше классом, чем «российство». Но она может быть с этим и не согласна. Статусный престиж европейства никогда не был бесспорным даже для самой Европы. У «российства» есть свои самоутвердительные ресурсы, и уверять «российство» в том, что у него таких ресурсов нет, как это делает радикальная восточно-европейская антирусская традиция, значит только дразнить гусей и напрашиваться на один крым за другим.

Итак, резюмируем в двух словах. Выбор между Евросоюзом и СНГ оказался главным содержательным элементом украинского политического пространства – в ущерб всем другим. А это произошло потому, что именно эта тема оказалась инструментальна для самоопределительной практики двух агентур украинского общества. А в его политической жизни доминирует именно статусно-престижный конфликт.

Но, даже оказавшись проблемой, разделившей украинский политический истеблишмент на два враждебных лагеря, этот выбор мог и не привести к демонтажу украинской государственной общности при двух условиях.

Во-первых, если бы она была эффективно концептуализирована, то есть имела бы зону консенсуса, на основе которого никакие конфронтации в обществе не угрожают целостности государства и общественному миру. Представительная демократия большинства только при этом условии и работает. Не найдя никакой другой концептуализации, кроме исторического нарратива, «государство Украина» лишь снабдило семиотическими ресурсами враждующие самоопределительные агентуры.

Во-вторых, если бы Украина имела структуру политического пространства, не допускавшую решения важных проблем в узком кругу оторванных от общества фракций партократии. Большие массивы электората гораздо больше склонны к оппортунистическому компромиссу, чем замкнутые клики.

Такой вывод может показаться неблагожелательным к Украине. Поэтому я должен к своей импровизации добавить пару разъяснений.

Прежде всего, все то, что я сказал об Украине, я мог бы сказать и о России. Российский геополитический модуль тоже составной (композитный). Российское политическое пространство тоже подавлено пространством стерильно возбужденного статусно-престижного препирательства, еще более близкого по стилю к препирательствам Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, чем украинское: там хотя бы горячо спорят, в какой шинок ходить. Российский геополитический модуль тоже не концептуализирован никак иначе, кроме как в форме пассеистского нарратива. Может быть, более внушительного, но и более напыщенно-самодовольного и усыпляющего геополитическую бдительность.

Структура политического пространства в России такая же, как и на Украине. Политика здесь делается тоже в узком партократическом кругу[8].

Россию удерживает от демонтажа географическое положение и огромные природные ресурсы, способные прокормить всех, даже будучи на три четверти разворованными. И у нее иная морфология композитности. Здесь нет сопоставимых по силе двух непримиримых политических клик, а есть только одна. Этногеография России иная, не так предрасполагающая к демонтажу. Но еще неизвестно, кому больше повезло: модулю, которому легко распасться или которому трудно распасться. Потому что энергия распада, освобождаемая в замкнутом пространстве, может обернуться чем-нибудь, куда более страшным, чем сам распад.

Далее, в украинском кризисе есть, конечно, сильная уникальная компонента, но для мирового сообщества важнее компоненты, общие для всех «неудавшихся» (failing, failed) или, мягче говоря, «неустойчивых» (unsustainable) государств. А таких в мире – две трети. И завтра будет не меньше, а больше.

В этих условиях совершенно необходима либо система коллективного протектората, либо процедура демонтажа, тоже проводимая под коллективным надзором. Чтобы избежать бессмысленных, если и не ущербных для всех конфронтаций, вроде нынешней шутовской конфронтации Москвы и Брюсселя-Вашингтона.

Или смелая инициатива кого-то из обширного клуба «дефектных» государств… В этом плане, мне кажется, что Украина поступила бы лучше всего, если поискала, а то и нашла бы элегантный способ «саморазборки». Это могло бы стать ее «миссией» в мире, который очень нуждается в такой харизматической инициативе.