Константин Андреевич Сулимов (р. 1973) – доцент кафедры политических наук Пермского государственного национального исследовательского университета.

Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Институт преемника: модель воспроизводства власти и перспективы модернизации в современном мире», выполненного коллективом ученых из Пермского государственного национального исследовательского университета при поддержке РГНФ (проект № 11-03-00198а).

 

За время существования современной России у нее было три президента, которые в совокупности избирались (переизбирались) пять раз: в 1996-м, 2000-м, 2004-м, 2008-м и 2012 годах. Но вот вопрос о количестве смен российских лидеров не имеет столь же однозначного ответа, поскольку все зависит от ракурса рассмотрения и, соответственно, от способа подсчета. Если принимать во внимание последовательные смены на президентском посту одного человека на другого, то мы получим три случая: Ельцин – Путин (2000), Путин – Медведев (2008) и Медведев – Путин (2012). При этом во всех трех случаях обнаруживается не вызывающее сомнений наличие атрибутивного признака варианта «Преемник», а именно: качественная персональная связь между прежним лидером и новым лидером. Характер этой связи в каждом из случаев различен, что задает интересную динамику в реализации этого способа смены власти в России. Но эта динамика спотыкается об очевидный для любого заинтересованного наблюдателя вопрос о том, происходила ли на самом деле смена лидера страны во всех трех случаях или в 2008-м и 2012 годах имел место иной феномен, описываемый такими понятиями, как «местоблюститель» и «позиционный преемник»[1].

На этот вопрос можно дать простой и вполне очевидный на сегодняшний день ответ. При этом нужно понимать, что этот ответ будет политическим, а не академическим, то есть он будет элиминировать нюансы, связанные с динамикой предпочтений и взаимных ожиданий участников политического процесса, которые не были статичными в прошлом и, разумеется, будут меняться в будущем. В академическом отношении однозначный ответ на поставленный вопрос вовсе не нужен: важнее удержать в фокусе внимания динамику процесса, позволяющую вскрыть его логику и закономерности в сопоставлении с другими случаями.

 

«Преемник» как обыденность

Первый важный момент, на котором необходимо остановиться, заключается в произошедшем в России изменении публично-политического статуса самого термина «преемник». Он прочно вошел в российский общественно-политический дискурс в 2007 году, когда завершался второй президентский срок Владимира Путина. Почти год в центре публичных дискуссий держался вопрос о том, останется ли Путин на президентском посту (что требовало изменения Конституции Российской Федерации) или выдвинет на место президента кого-то из своего окружения. Он выбрал второй вариант, запустив процесс активного и широкого общественного обсуждения возможной кандидатуры будущего «преемника». Тогда же вспомнили и том, что сам Путин в свое время тоже номинировался как «преемник» Ельцина. После избрания в 2008 году Дмитрия Медведева главой государства его неизменно характеризовали как «преемника». К окончанию его президентства этот термин, как казалось, потерял актуальное политическое значение, потому что вопрос в тот момент заключался не в том, определит ли Медведев собственного «преемника», а пойдет ли он сам на второй срок или уступит такую возможность Путину. Как известно, случилось второе, а возвращение Путина в Кремль вновь политически актуализировало тему «преемника». В результате сейчас опять, как и в 2007 году, речь идет о возможном преемнике Путина.

Не вызывает сомнений, что эта тема останется одной из ключевых тем российской политики на протяжении всего третьего срока президентства Путина (и тем более четвертого, если таковой случится). Таково серьезное отличие нынешнего периода от той ситуации, которая имела место до 2008 года. В то время вопрос о преемнике стал актуальным лишь в определенный момент, и произошло это в силу очевидной политико-институциональной необходимости. Причем путинская команда выступала безусловным инициатором процесса обсуждения: Путин сам открыл эту дискуссию и контролировал ее ход. Сегодня дело обстоит несколько иначе. Став с середины 2012 года неотъемлемой частью дискурсивного поля, тема возможного преемника президента останется таковой независимо от намерений и действий самого Путина. Более того, любые события, касающиеся известных или относительно известных российских политиков, тут же истолковываются в логике возможного преемничества. Например, с весны и до сентября 2013 года в этом ракурсе активно обсуждалась фигура Сергея Собянина – сначала в связи с решением провести выборы мэра Москвы, а потом в связи с ходом и подведением итогов избирательной кампании. Кроме Собянина, к роли преемника за полтора года с момента президентских выборов уже примеряли и Дмитрия Рогозина, и Сергея Шойгу, и Алексея Кудрина, и Михаила Прохорова, и, конечно, самого Дмитрия Медведева[2]. Более того, даже Алексея Навального иногда упоминают в этом контексте, правда, в рамках относительно маргинальной позиции, согласно которой он является «проектом Кремля».

Таким образом, произошло то, что можно назвать публично-политической нормализацией самой темы «преемника» в общественном сознании, а значит, в предпочтениях и ожиданиях как акторов политического процесса, так и общества – в целом, и в разрезе отдельных слоев и групп. То есть смена лидеров по этому варианту признается обществом нормальной практикой. При этом тема «преемника», видимо, все же осмысливается и осознается как противостоящая если не самой идее демократии в целом, то по крайней мере идее конкурентных выборов и принципу сменяемости власти. Выход «преемников» на национальную политическую арену в 2000-е годы связывается со снижением уровня конкуренции и отсутствием сменяемости во властных структурах. Соответственно, нормализация не означает готовности мириться с этой моделью. Речь идет лишь о том, что «преемник» – и как понятие, и как актуальная возможность, и как конкретный политический статус – становится важным структурным элементом политической реальности, который нужно принимать в расчет, относительно которого необходимо определяться тем или иным образом и так далее.

Публично-политическая нормализация идеи «преемника» как механизма смены лидеров у власти, казалось бы, открывает путь к регулярному ее воспроизводству и в будущем, то есть к определенной институционализации этого механизма в России. Но предметный анализ трех российских случаев смены лидеров, имеющих отношение к варианту «Преемник», заставляет усомниться в обоснованности такого вывода.

 

Казус 2000 года: Ельцин – Путин

В данном случае, безусловно, имело место прямое персональное «указание на преемника», но, как представляется, Ельцин и его команда не обладали исключительным мандатом на определение персоны будущего президента в силу собственной слабости, как легитимационной, так и электоральной. Власть и, что важнее, право властвовать не «стекли с перста» прежнего президента на преемника. Напротив, решение о персоне нового президента принималось в два этапа, что характерно для «демократического» типа воспроизводства власти. Иначе говоря, были приняты два разных решения: а) персональное решение Ельцина (его команды) относительно Путина, причем хорошо известно, что рассматривались и другие варианты; б) субъектное утверждение этого решения народом. На принципиальную роль народа косвенно указывают и результаты последующих выборов: в то время как Путин получил 53% голосов, Зюганов заручился поддержкой 30%. Такое соотношение означает, что в глазах десятков миллионов избирателей результат выборов не был предопределен заранее – по крайней мере окончательно. Соответственно, Путину и его команде пришлось приложить серьезные усилия к тому, чтобы убедить народ в собственном праве на власть, как и предполагается демократическим типом легитимации.

Подобная интерпретация может столкнуться с двумя возражениями. Первое связано с качеством субъектного решения народа, которое можно оценить как весьма низкое: был выбран, образно выражаясь, «черт из табакерки», не имевший никакой публичной репутации, причем это избрание состоялось на очевидном отрицании прошлого. В каком-то смысле это было стремление к новизне ради самой новизны. Но само стремление к новому отнюдь не элиминирует политическую субъектность того актора, которому оно присуще. Второе возражение состоит в том, что, хотя право на властвование как таковое передано не было, кое-что важное преемник все же получил, а именно пост (позицию), без которого право на власть, почти наверняка, не было бы обретено. Последнее, собственно, и есть принципиальная структурная особенность российских случаев смены власти: человек со стороны (аутсайдер государственной системы) почти не имеет шансов стать президентом. По крайней мере так было до сих пор, и пока эта особенность будет сохраняться, будет воспроизводиться и государственное, илистатусное, преемничество, иногда даже с элементами демократического типа воспроизводства власти.

 

Казус 2008 года: Путин – Медведев

Если рассматривать данный случай обособленно, то типологически это самый чистый образец персонифицированного преемника. Здесь имели место и персональный выбор, и прямое персональное указание на преемника, в результате которого президентская власть действительно «стекла с перста» прежнего президента на его креатуру. Вот как описывает этот процесс Игорь Юргенс, работавший в команде Медведева:

«Обоим [Дмитрию Медведеву и Сергею Иванову] выделили абсолютно хронометражно идентичное время на всех четырех телеканалах, в СМИ, выделили людей. Они поехали по России. Персональных столкновений – да, не было, но это все воспринималось как праймериз. И каждый из них вообще-то должен был царю доказать. И в какой-то момент у Путина в голове, как я понимаю, сложилась такая история: а давайте-ка, мы попробуем этот диалог с либералами здесь и с Западом там, который у тебя, Дмитрий, лучше удастся, чем у Сергея Борисовича в силу совершенно понятных институциональных связей»[3].

Такая динамика стала возможной из-за того, что Путин обладал безусловным исключительным мандатом на определение персоны нового президента. Это было очевидно всем, и никто не ставил подобное положение вещей под сомнение. В результате Медведев даже обошел по абсолютному числу голосов Путина образца 2004 года: 52,5 миллиона голосов против 49,5 миллиона, что составляло 70,28%. Соответственно, решение, принятое народом на выборах, было сугубо процедурным.

Тем не менее в отношении данного случая сохраняется критически важный вопрос: а была ли на самом деле передана президентская власть? Или имела место техническая передача места как способ реализовать конституционное ограничение, предписывающее невозможность занимать президентский пост три раза подряд? Стоит заметить, что наша ограничительная норма по своему значению аналогична, например, мексиканской норме о шестилетнем сроке президентства без права переизбрания. Но при анализе мексиканского случая выясняется, что по крайней мере в период стабилизации местной демократии президенты Мексики не были местоблюстителями и марионетками, а выступали самостоятельными политиками. Если же в России в 2008 году состоялась техническая передача только места, а не властных полномочий, то имеет ли смысл вообще говорить в данном случае о воспроизводстве власти? Ведь оно, воспроизводство, в полноте своего смысла обязательно содержит функцию обновления политики и курса, что и связывается с появлением новых персон. Или же в данном случае мы имеем дело с такой разновидностью преемничества («позиционный преемник»), которую можно обозначить как форму технического воспроизводства власти? Чтобы двинуться в рассуждении дальше, необходимо перейти к третьему случаю.

 

Казус 2012 года: Медведев – Путин

Наличие «указующего перста», явленного 24 сентября 2011 года на съезде «Единой России», не подлежит сомнению, но столь же очевидно и то, что Медведев ничего Путину не передал: ни власть или право властвования, ни пост (позицию), ни какие-либо инструменты для обретения власти. Единственное, что Медведев сделал, – уступил дорогу. Это важное обстоятельство, однако оно, прежде всего имеет отношение к личности самого Путина[4], хотя, конечно, и к формату передачи власти также.

Принятие решения внутри правящей элиты сопровождалось острой борьбой разных элитных группировок, которая по-разному описывается людьми, знакомыми с ситуацией и готовыми об этом публично говорить. Очевидцы сходятся в главном: возможно, имел место и личный страх самого Путина за место, и даже что-то большее.

«Юргенс: Путина пугали мифом о том, что Медведев готовится его снять. А Медведева – что Путин чуть ли не двинет полки на Москву, если это произойдет. […]

The New Times: Вы полагаете, у Путина были основания ожидать, что на пресс-конференции Медведев мог объявить о том, что пойдет на второй срок?

Юргенс: Да, как минимум. Если не одновременно сказать: “Меняю правительство”»[5].

В результате Медведеву, видимо, «выкрутили руки». Глеб Павловский говорит об этом так:

«Есть фактор “икс”, который привел их обоих к лету прошлого года в психически нестабильное состояние. Что и закончилось августовским Сочи, из которого вывалились два человека с сильно измененным сознанием»[6].

Но все же о варианте захвата власти в данном случае говорить не приходится: во-первых, речь не шла о действиях контрэлиты; во-вторых, публично была предъявлена единая позиция; в-третьих, кроме выкручивания рук, медведевское согласие, так или иначе (не понятно, по чьей инициативе и на каких условиях), было выкуплено постом главы правительства.

Однако самое важное, на наш взгляд, заключается в том, что поскольку Медведев ничего Путину не передал и не мог передать, а мог только уступить дорогу, то заниматься убеждением народа в своем праве на власть Путину пришлось самому. Возможно, в его команде утвердилось мнение, что стоит только обозначить возвращение на президентский пост, все решится само собой и, используя нашу терминологию, к самому Путину вернется исключительный мандат на определение персоны нового президента. Но этого не произошло, и Путину пришлось вести настоящую политическую кампанию, главным элементом которой стал акцент на политический раскол общества, разделение его на «мы» и «они». Это, разумеется, обусловило очевидное укрепление единой субъектности народа. Причем, возможно, не только и даже не столько той его части, которая была против Путина, сколько той, которая голосовала за Путина.

Согласно некоторым оценкам, если бы в его кампании не было такого очевидного упора на мобилизацию общества, Путин не получил бы такого количества голосов. Невозможно было не заметить, что Путин вел борьбу не против своих «официальных» противников, а против сознательно и целенаправленно сконструированного противника, единого во многих лицах. Мобилизационные усилия привели к тому, что в борьбу вступила и часть общества. В результате не только голосование «против», но и голосование «за» оказалось более сознательным и осмысленным выбором, чем можно было ожидать. Тем не менее укрепившаяся субъектность народа едва ли позволяет говорить о том, что мы здесь имеем дело с реализацией демократического способа воспроизводства власти. Даже среди противников Путина царила почти всеобщая уверенность в его безусловной победе. И многие полагают, что Путин напрасно акцентировал раскол: для победы этого не требовалось.

 

* * *

Последовательный анализ трех случаев, исходящий из концепта «Преемник», с одной стороны, вроде бы подтверждает эмпирическую очевидность того, что они все очень разные. Но, с другой стороны, наш понятийный инструментарий позволяет увидеть, что все случаи нанизываются на один стержень и при этом образуют своеобразный политический «преемнический цикл». В роли стержня выступает сама фигура Владимира Путина: все три ситуации связаны персонально с ним. Дважды преемником был он, один раз указывал на преемника, и у него есть теоретический шанс сделать это снова. А цикл заключается в том, что в важных структурных отношениях первый случай 2000 года и последний случай 2012-го изоморфны друг другу: Путин оба раза был преемником, и оба раза он всерьез доказывал свое право на президентство на электоральном поле, потому что ресурса, предоставленного ему предшественником благодаря самому акту номинирования, было недостаточно для занятия президентского места. И, напротив, случай 2008 года предстает промежуточным, причем не только в темпоральном смысле, но и с содержательной точки зрения: он самый малозначительный в политическом отношении.

Разумеется, на этом основании невозможно делать однозначные выводы о дальнейшем развитии событий. В перспективе использования преемнической модели просматриваются три возможных варианта: 1) действующий президент пойдет на новый подобный цикл, когда истекут его третий и четвертый сроки пребывания на посту; 2) посредством очередного преемника он прервет собственную политическую карьеру, то есть реально уйдет из политики, задав новый цикл для иной персоны; 3) он вообще больше не будет обращаться к этому способу смены лидера.

Более или менее очевидны только группы значимых факторов, которые могут определять реализацию того или иного варианта. Их, как представляется, тоже три. Во-первых, это естественные факторы, обусловленные физической способностью лидера оставаться лидером (первый из указанных вариантов выглядит проблематичным именно по этому основанию). Во-вторых, это его собственное восприятие ситуации и своей роли в ней, описываемое как «дилемма персоналистского лидера»[7]. Речь здесь идет о том, что в природе персоналистского правления заложено неизбежное противоречие: правящий лидер обладает возможностью определить преемника, но одновременно не может этого сделать. Эта невозможность определяется осознанием неизбежной или возможной катастрофичности подобного шага для всей системы, страны или для него персонально. И, наконец, в-третьих, это степень сегментации элиты и способность какой-то из ее частей оказаться достаточно сильной для того, чтобы сорвать операцию «Преемник». По поводу последнего добавим: на примере других стран видно, что критическое значение имеет публично-политическая сегментация элит, которая в настоящее время в России выражена очень слабо. Но как раз последний акт «преемнического цикла» в России в 2011–2012 годах существенно повлиял на активизацию публичной политической жизни, что может привести к последующему углублению сегментации.