Илья Александрович Матвеев (р. 1988) – аспирант философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, сфера научных интересов – современная политическая теория.

 

Вопрос о роли и ответственности интеллектуалов неотступно преследует политическую мысль XX века. Этот вопрос не потерял актуальности и сейчас. Он был ключевым в работах американского социолога Чарльза Райта Миллса (1916–1962) – исследователя, готового к открытому противостоянию и в политике, и в своей профессии. Его работы стали классическими, и все же его вклад в социологию долгое время не был предметом актуальной дискуссии, главным образом потому, что его тексты не укладывались в доминирующие интеллектуальные тенденции американской социологии. Но в 2003 году Стэнли Ароновиц отметил «небольшое, но выраженное возрождение интереса» к работам Миллса^[1], и причина его была скорее политической, чем чисто интеллектуальной. С этого времени вышло несколько новых книг о Миллсе^[2], и рост интереса к нему стал гораздо более явным. Задача этого текста – восстановить эволюцию взглядов Миллса в отношении политического участия интеллектуалов, не упуская из вида проблем и противоречий, связанных с этой эволюцией.

 

Ответственность интеллектуалов

В конце 1930-х годов Миллс завершил обучение в Техасском университете в Остине, защитил диссертацию в Университете Висконсина под руководством немецкого социолога Ганса Герта и занял пост преподавателя в Мэрилендском университете. Он получил как социологическое, так и философское образование; эта двойная дисциплинарная идентичность, по замечанию Стэнли Ароновица, сказалась на дальнейшем развитии его мысли^[3]. В 1945 году Миллс переехал в Нью-Йорк, заняв позицию исследователя в Колумбийском университете. Там он и проработал до конца жизни, в конце 1950-х – начале 1960-х годов много путешествуя по миру.

С самого начала решающее влияние на теоретическое мышление Миллса оказали американский прагматизм и европейская социология знания. Эти подходы объединяет тезис о том, что истина всегда контекстуальна, социально и исторически обусловлена. Так, если для прагматизма «истинность утверждения тесно связана с практическими последствиями, которые оно, в определенных условиях, может иметь, и должно оцениваться только с точки зрения социальных интересов»^[4], то для социологии знания в варианте Карла Мангейма, которую, наряду с текстами Пирса, Джемса и Дьюи, изучал Миллс, характерен анализ социальных позиций, в которых укоренено знание социальных условий его производства, что также неизбежно контекстуализирует истину.

В то же время в начале 1940-х годов формируются политические взгляды Миллса. В основу его убеждений легли просвещенческие ценности свободы и разума, вера в способность людей самостоятельно управлять своей общей судьбой. Марксизм всегда был для него радикальным изданием Просвещения.

Этот просвещенческий универсализм, убежденность в абсолютной ценности истины присутствовали в работах Миллса наряду с постоянным вниманием к социальным условиям производства и распространения знания, сохранившимся со времени изучения прагматизма, социологии Чикагской школы и теории Карла Мангейма. Такое сосуществование было скорее напряженным и противоречивым. Идеи Миллса о роли и ответственности интеллектуалов, а также об ангажированном знании особенно показательны.

В 1944 году Миллс опубликовал в новом журнале Дуайта Макдональда «Politics» эссе «Бессильные люди. Роль интеллектуала в обществе». Этот текст был его вкладом в дискуссию о роли и ответственности интеллектуалов, развернувшуюся на страницах прогрессивных нью-йоркских изданий в годы войны.

По мысли Миллса, интеллектуалы, решившиеся занять политическую позицию, использовать знание в политике, испытывают чувство бессилия и страха, и у этого чувства есть исторические и социальные причины. С одной стороны, глобальные решения, и прежде всего решения о жизни и смерти, войне и мире, принимаются небольшой группой могущественных людей (прообраз «властвующей элиты» из одноименной книги Миллса, опубликованной в 1956 году) в рамках системы «организованной безответственности» и интеллектуал может лишь (бессильно) наблюдать за ними. С другой стороны, между интеллектуалом и его потенциальной публикой «встают технические, экономические и социальные структуры, которые принадлежат другим и управляются другими»^[5]. Речь идет о рынке, способствующем коммерциализации и коммодификации (превращении в товар) интеллектуальной работы, и о государстве, использующем интеллектуалов в своих интересах и в рамках своих бюрократических структур. Даже университеты, «в целом по-прежнему предоставляющие наибольшую свободу для работы»^[6], не избежали этих негативных тенденций. Миллс облекает свой вывод в марксистскую фразеологию:

«Средства эффективного распространения экспроприируются у интеллектуальных работников. Материальный базис их инициативы и интеллектуальной свободы больше не в их руках. Они знают больше, чем говорят, и они бессильны и напуганы»^[7].

В этих условиях Миллс исключает путь индивидуального морального осуждения происходящего, подчеркивает неизбежность и необходимость политики, когда настаивает: «...любая философия, не представляющая собой личный побег, предполагает, что человек занимает политическую позицию»^[8]. Точно так же он исключает «понимание» как единственную цель интеллектуала. Необходимо не только личное понимание, но и распространение того, что обнаружил интеллектуал: «Чтобы первооткрыватель сохранил целостность своего характера, его открытие должно быть эффективно распространено»^[9]. Миллс утверждает, что мыслитель должен действовать исходя из «ценности истины в политической борьбе»^[10], высказывать истину перед лицом власти и публики, работать для «политики истины» (которая, как следует из текста, и заключается в привнесении истины в политику, в высказывании истины).

В то же время Миллс указывает:

«Реалистичное политическое мышление требует от интеллектуала постоянного знания его собственной социальной позиции. Такое знание необходимо ему для того, чтобы представлять сферу стратегии, доступную для его влияния»^[11].

Политика, ее материальность, воплощенная в насилии, отличается от столкновения рациональных аргументов – той сферы, в которой привык работать интеллектуал. Следует различать эти сферы и не строить иллюзий о том, что столкновение идей и есть политика. Но какой в таком случае может быть «сфера стратегии», доступная влиянию интеллектуала? Как конкретно осуществить эту «политику истины», в чем стратегические и тактические задачи интеллектуалов, стремящихся изменить общество, с учетом той социальной роли, которую они выполняют, и той позиции, которую они занимают? Наконец, как эти цели влияют на ту «истину», которую они должны высказывать? Эссе имплицитно ставит эти вопросы, но не отвечает на них, лишь констатируя поражение интеллектуалов. В то же время эта незавершенность открыла для Миллса проблематику, к которой он возвращался снова и снова в течение всей жизни, – и ввела в игру противоречие между более универсалистским, просвещенческим пониманием истины и ее более контекстуальным, социологическим и историческим пониманием. Это противоречие будет преследовать мысль Миллса в последующих работах.

В 1946 году Миллс переехал в Нью-Йорк, получив пост исследователя в Бюро прикладных социальных исследований Колумбийского университета под руководством Пола Лазарсфельда, знаменитого инноватора в области количественных методов в социологии. Тогда же начался его «короткий, но бурный роман» с американским рабочим движением^[12]. Воодушевленный новыми социологическими методиками и политическим потенциалом профсоюзов, Миллс стремился найти – и практиковать – новую форму интеллектуального участия, воплотить в жизнь «союз силы и интеллекта», почвой для которого должно было стать рабочее движение.

Характерным образцом того, какие новые возможности открыл для себя Миллс в этот период, была статья «Интеллектуал и рабочий лидер» (1946), в основу которой легло выступление Миллса на встрече Межпрофсоюзного института за труд и демократию. Этот спонсируемый крупными профсоюзами интеллектуальный центр был форумом и местом встречи профсоюзных лидеров, специалистов, работающих в профсоюзах: экономистов, юристов, обучающего персонала – и сочувствующих рабочему движению левых интеллектуалов и ученых. По замечанию Дэниела Гири: «Институт предоставил Миллсу положение, отличное от ситуации отчуждения и маргинальности, которая, по его мысли в “Бессильных людях”, была судьбой интеллектуала»^[13].

Миллс стремился участвовать в рабочем движении, но именно в качестве радикального интеллектуала, и был убежден, что интеллектуалы способны политизировать профсоюзы, тем самым изменив американский политический ландшафт, вплоть до создания рабочей партии, о чем он писал в своей книге «Новые люди власти» (1948), итоговой для этого периода. В каком-то смысле это было ответом на поставленный в «Бессильных людях» вопрос о том, какую стратегию следует избрать ангажированным интеллектуалам и в чем именно заключается «политика истины».

Действительно, в статье «Интеллектуал и рабочий лидер» Миллс, используя концептуальный аппарат социологии знания, рефлексивно указывает на собственную позицию в профсоюзном движении, стремясь понять, какую роль может играть в нем внешнее, радикальное знание, функционирующее с учетом материальных практик распределения власти и влияния в профсоюзах, их институциональной организации. Он выделяет четыре вида интеллектуалов, влияющих на профсоюзы. Леворадикал, который пытается рекрутировать в профсоюзе сторонников своей небольшой группы или создать в нем «ячейку» этой группы. Профессионал – экономист, юрист, глава образовательного отдела, – осуществляющий «техническую» интеллектуальную поддержку и в целом подчиненный руководству профсоюза. Государственный чиновник, имеющий дело с профсоюзами и тем самым оказывающий влияние на их политику. Наконец, «свободный исследователь», с одной стороны, независимый от профсоюзного руководства, с другой, стремящийся реализовать свои идеи в рабочем движении.

Мысль Миллса сводится к тому, что интеллектуалам – «свободным исследователям» – следует убедить рабочих лидеров в необходимости своего знания и своей экспертизы, учитывая, что реальная власть и ответственность в профсоюзах именно на стороне руководства. Но и руководству в свою очередь следует пересмотреть свои взгляды на независимую научную экспертизу и признать ее ценность, учитывая, что другие игроки – бизнес и государство – пользуются такой экспертизой, а не опираются на один лишь «практический опыт». Интересно, что текст, написанный в типичной для Миллса манере – максимально прозрачно и полностью свободный от социологического жаргона, – содержит аргументы как для интеллектуалов, так и для профсоюзных лидеров и в определенном смысле сам может рассматриваться как тактическая интервенция, преследующая конкретные цели в рамках Межпрофсоюзного института за труд и демократию и его издания «Труд и нация» («Labour and Nation»). Примечательна попытка представить радикальное знание, функционирующим «внутри» институций, а не действующим «извне». Альтюссер, участвуя в работе Французской коммунистической партии с 1950-х годов, обратился к ее внутреннему анализу и сделал его публичным только в 1970-х^[14].

И все же Миллс довольно быстро утратил веру в политический потенциал рабочего движения. В 1947 году, спустя год после пика рабочих протестов и забастовок, был принят закон Тафта-Хартли, существенно ограничивающий права профсоюзов и запрещающий некоторые виды забастовок. В этих условиях профсоюзы не пошли на обострение конфликта, и все более очевидной становилась их роль как одной из «групп интересов» в рамках стабильной социальной и политической системы.

«Новые люди власти», книга, написанная на основе двухлетнего исследования профсоюзов и профсоюзных лидеров, содержит как обширный эмпирический анализ, так и всеобъемлющую радикальную программу общественных преобразований, предполагающую борьбу за рабочий контроль на производстве и создание рабочей партии. Однако на тот момент Миллс пессимистично оценивал способность профсоюзов перейти к такой форме политизации, равно как и интеллектуалов – участвовать в рабочем движении таким образом, чтобы его политизация и радикализация стала возможной. Он предвидел реинтеграцию профсоюзов в американский истеблишмент, окончательную потерю ими радикального политического потенциала, с одной стороны, под влиянием консервативных сил, с другой, – из-за отсутствия у них широкого, долгосрочного политического видения. В итоге Миллс снова занял позицию, которую Дэниел Гири определил как «разочарованный радикализм» (disillusioned radicalism), и ко времени работы над следующей книгой – «Белые воротнички» – устранился от участия в рабочем движении, не присоединившись к какому-либо другому.

В тезисах «Наша страна и наша культура» (1952), представленных на конференции журнала «Partisan Review», Миллс констатировал, что в современной ему Америке нет ни движения или партии, способных воплотить в жизнь радикальные идеи, ни публики, которая была бы к ним восприимчива, поэтому интеллектуалы стоят перед выбором: пойти на компромисс (что для Миллса означало совместную с умеренно-демократической администрацией Трумэна борьбу против консервативных сил) или «сохранить идеалы, а значит, по определению, придерживаться их в утопическом ключе, продолжая ждать»^[15]. Миллс заявил, что выбирает второй путь, совмещая в своей работе трезвый анализ с верностью радикальным идеям, понимая при этом, что здесь и сейчас у этих идей нет прямого адресата.

Следует заметить, что, несмотря на констатируемый Миллсом разрыв между знанием и политикой, сама эта констатация была политическим жестом: его тезисы были резко полемическими по отношению к позиции других участников дискуссии, проведенной журналом, большая часть авторов которого к 1950-м годам ушла далеко вправо. Признавая свое одиночество, Миллс в то же время делал публичной саму возможность придерживаться подобных взглядов в стране, где для них фактически не осталось места, и это радикальное несогласие, как мы постараемся показать, впоследствии еще сыграло свою роль.

Дэниел Гири использует для характеристики взглядов Миллса термин Говарда Брика «постпрогрессивный радикализм»:

«Не различая признаков неизбежного прогресса в истории... постпрогрессивный радикализм чувствовал себя загнанным в ловушку реальности, которая казалась незыблемой, закрытой для изменений. [...] Его характерной чертой было интеллектуальное отчуждение: радикализм понимался как трансцендентная критика, а не как “имманентная сила”»^[16].

Если в короткий период участия в рабочем движении Миллс стремился теоретизировать радикализм как «имманентную силу», локализовать его в американском политическом и социальном ландшафте, то на протяжении большей части 1950-х годов он понимал радикализм именно как «трансцендентную критику». Вследствие этого просвещенческое, универсалистское понимание знания и истины брало верх над контекстуальным, историческим и социальным – «тактическим».

В статье «О знании и власти» (1955) Миллс конструирует «золотой век» американской демократии, когда Джордж Вашингтон читал «Письма» Вольтера и трактаты Локка, и противопоставляет ему современность: нынешний президент США Эйзенхауэр читает детективы и ковбойские истории. Проблема знания и власти для Миллса «состоит и всегда состояла в отношении людей знания и людей власти»^[17], и сейчас в Америке «знание и власть отнюдь не идут рука об руку в правящих кругах; а когда люди знания все же сталкиваются с могущественными людьми, они выступают для них не равными партнерами, но наемными работниками»^[18]. Такая перспектива, очевидно, исключает подход социологии знания, превращая «знание» из исторически и социально обусловленного объекта анализа в абсолютную ценность, оставшуюся, впрочем, в классической эпохе американской демократии. (Интересно, что Фуко, многократно обращаясь к теме власти и знания, демонстрирует полностью противоположную точку зрения: власть и знание образуют нерасторжимое единство, и любое знание производит эффекты власти, тогда как власть создает знание. И в этом смысле технократическое «инструментальное» знание, взрывной рост которого наблюдался в 1950-е годы в Америке, не отличается от знания, создаваемого «свободными агентами», классическими интеллектуалами XVIII и XIX веков.)

 

Демократия и публика

Миллса называют образцовым «публичным интеллектуалом»; в определенном смысле его деятельность стала точкой отсчета для самого этого понятия. Публичный интеллектуал в американской традиции – это автор, который не замыкается в границах академии и высокой культуры, но обращается к широкой публике, открыто занимая политическую позицию и стремясь донести ее до максимального числа людей. Но такое определение в свою очередь ставит вопрос о публике, содержании и границах этого понятия.

На то, как Миллс понимал «публику», повлияла американская традиция осмысления этой категории и прежде всего дебаты между Джоном Дьюи и Уолтером Липпманном. Так, Миллс разделяет «нормативную приверженность Дьюи и других прогрессивных авторов делиберативной демократии, в которой индивиды рационально контролируют социальные структуры, оказывающие в свою очередь влияние на их индивидуальное существование»^[19]. Действительно, Миллс демонстрирует классическое понимание роли информированного диалога в демократическом обществе:

«Люди сталкиваются с проблемами. Они обсуждают их. Они принимают решения в отношении этих проблем. Они формулируют точки зрения. Эти точки зрения организуются и соревнуются между собой. Одна из точек зрения “побеждает”. Тогда люди реализуют эту точки зрения, или же их представителям поручается реализовать ее, что они и делают без промедления»^[20].

Однако для Миллса такая классическая модель демократии и демократической публики остается в XVIII столетии. В своем анализе современной американской демократии Миллс солидарен скорее с Липпманном:

«Его [Липпманна] идея состояла в том, что гражданин не может знать о том, что происходит в политике, иметь об этом четкое представление и действовать рационально в соответствии с этим представлением»^[21].

Миллс разделяет убежденность Липпманна в том, что индивид отделен от власти мощной пропагандистской машиной СМИ, позволяющей манипулировать общественным мнением. Миллс утверждает: «До сих пор ни один автор либеральных убеждений... не опроверг анализа Липпманна»^[22].

В «Белых воротничках» Миллс пишет о политической апатии, незаинтересованности «нового среднего класса», его неспособности стать катализатором общественных изменений. В выступлении «Массовое общество и либеральное образование» (1954) Миллс говорит о переходе от демократической публики к политически бессильным массам и называет четыре тенденции, способствующие такому переходу. Это резкое усиление бюрократических структур исполнительной власти с параллельным ослаблением демократических «свободных ассоциаций» граждан; рост эффективности институтов контроля общественного мнения; сокращение старого среднего класса независимых предпринимателей и представителей свободных профессий и рост нового среднего класса зависимых «белых воротничков»; трансформация городов и разрушение местных сообществ, которые с XVIII века были фундаментом американской модели демократии.

Вместе с тем Ароновиц отмечает:

«Несмотря на свою критику массовизации публики, [Миллс] оставался в лагере Дьюи, а не Липпманна, так как сохранял надежду на возрождение подлинной публики, которая сможет эффективно влиять на курс национальной политики снизу»^[23].

Это замечание следует признать верным с той оговоркой, что Миллс, в отличие от Дьюи, считал «коммуникацию»^[24], образование и просвещение недостаточными для восстановления демократии. Он последовательно вводит в дискуссию о публике вопрос о власти. Публика – это не просто информированные граждане, интересы которых учитываются властью; это граждане, объединенные в партии и социальные движения таким образом, что они способны создать контрвласть по отношению к тем, кто узурпирует ее в рамках политики «организованной безответственности».

Так, в выступлении «Массовое общество и либеральное образование», приуроченном к открытию колледжа дополнительного образования для взрослых, Миллс подчеркивает важность образования для функционирования демократии и отмечает:

«В отсутствие в рамках городского сообщества широкой и глубокой политической дискуссии, по-настоящему открытой и свободной, колледж для взрослых может и должен стать гостеприимной площадкой для такой дискуссии»^[25].

В то же время для Миллса образование не является «стратегическим фактором» при построении демократии в силу его «бессильного [powerless] положения среди других, имеющих политическое значение, организаций»^[26]. Миллс настаивает на том, что реформированное, «либеральное», образование сможет иметь вес только в рамках широких движений за социальные изменения, «имеющие непосредственное политическое значение»^[27].

Эта же идея присутствует и в «Социологическом воображении» (1959). По мысли Миллса, социология и социологи могут играть независимую политическую роль только при наличии партий, социальных движений и публики, которые обладали бы двумя характеристиками:

«(1) В их среде по-настоящему обсуждались бы идеи и альтернативы общественной жизни; (2) они были бы способны влиять на решения, обладающие структурными последствиями»^[28].

Миллс убежден, что только при наличии организованных групп граждан, не просто артикулирующих определенные интересы, как в классической делиберативной модели, но и обладающих политической властью и влиянием для их реализации, можно, с одной стороны, «возлагать реалистичные надежды на роль разума в жизни людей»^[29], то есть на эффективное политическое участие интеллектуалов, с другой, – говорить о полностью демократическом обществе.

В то же время Миллс снова и снова заявляет, что в современной ему Америке подобных партий и движений не существует^[30]. Это делает его концепцию ангажированного участия интеллектуалов проблематичной и возвращает проблемы, связанные с двойным пониманием радикализма как реальной политической силы и как «трансцендентной критики», внешней по отношению к обществу. Тенденция к разрешению этих проблем намечается в поздних работах Миллса, посвященных «аппарату культуры» и интеллектуалам как самостоятельной общественной силе.

 

Аппарат культуры

Политическая радикализация Миллса пришлась на период, когда огромным, решающим вопросом американской жизни была война, и интеллектуалы столкнулись с невозможной дилеммой ее поддержки или осуждения, трагически переживая свою неспособность влиять на события. Это личное трагическое чувство Миллс зафиксировал в «Бессильных людях». В послевоенный период Миллс, как и многие радикалы, возлагал надежды на рабочее движение и потенциальный «союз силы и интеллекта», союз левых интеллектуалов и рабочих лидеров, который мог бы противостоять «основной тенденции» американского общества, как ее определил Миллс, – тенденции к новой войне и кризису. Быстро убедившись в неспособности профсоюзов создать самостоятельный политический полюс силы и реализовать радикальную программу общественных изменений, Миллс снова занял позицию «разочарованного радикализма», со всей остротой понимая необходимость участия в политике и не находя возможностей для такого участия, не вынуждающих жертвовать идеалами. К концу 1950-х годов этот крайний пессимизм постепенно стал уступать место вновь обретенному оптимизму, когда, с одной стороны, Миллс стал рассматривать события в международной перспективе, и, с другой, – увидел возможность для интеллектуалов стать самостоятельной политической силой, влиятельной благодаря собственному стратегическому положению.

С конца 1950-х годов Миллс работал над книгой «Аппарат культуры, или Американский интеллектуал». Эта книга осталась недописанной. В 1959 году на основе материалов книги Миллс в Лондонской школе экономики прочитал серию из трех лекций, впоследствии опубликованных в британских изданиях.

Под «аппаратом культуры» Миллс понимал «все организации и среды [milieux], в которых ведется художественная, интеллектуальная и научная работа и в которых производятся и распространяются развлечения и информация»^[31]. Значение таких «наблюдательных постов, центров интерпретации, репрезентационных хранилищ» в том, что они определяют символическую картину мира, доступную людям в качестве «реальности».

Аппарат культуры множеством более или менее очевидных путей подчинен «доминирующим институциональным порядкам» власти и/или рынка. Характер этого подчинения различается в США, европейских странах и в СССР, но ни в одной стране аппарат культуры не обладает подлинной автономией.

«Интеллектуалы устанавливали стандарты и намечали цели. После этого они искали вокруг другие группы, круги, слои, которые могли бы их реализовать. Не пора ли нам реализовать эти цели самим?»^[32]

Через 15 лет после написания эссе «Бессильные люди» Миллс подхватил марксистскую метафору «экспроприации средств распространения» интеллектуальной и культурной продукции призывом вернуть аппарат культуры себе, отвоевать его для своих политических целей, действуя «прежде всего непосредственно в наших средах»^[33].

Насколько бы неопределенным ни был этот призыв, он содержал в себе важное новшество, примиряющее позиции критики «изнутри» и «извне». Культурный аппарат занимает стратегическое положение в обществе, отвечая за производство представлений и символов, обладающих качеством универсальности. В то же время этот аппарат представляет собой систему институтов, пронизанных властными отношениями, и подлинная интеллектуальная ответственность невозможна без вмешательства в его институциональную организацию и структуру, не столько борьбу «от имени» истины, высказывание истины urbi et orbi, сколько борьбу за изменение того, как знание и культура производятся и распространяются в обществе, насколько они подчинены рынку и государству. В «Письме к новым левым» (1960) Миллс писал:

«Долгое время идея [аппарата культуры] нравилась мне не больше, чем вам. И все же сейчас, весной 1960 года, оказывается, что это крайне актуальная идея. Прежде всего, разве не ясно... что левый автор в наших странах должен начинать именно здесь? Ведь это то, кто мы, на этом мы стоим»^[34].

В лекциях, прочитанных в Лондонской школе экономики, Миллс предвосхищает идею «специфических интеллектуалов» Фуко, также ориентированных на борьбу в своих локальных профессиональных областях. Более того, в популярной брошюре «Причины Третьей мировой войны» (1958) Миллс призывает ученых саботировать военные исследования; для Фуко именно физик, участник Манхэттенского проекта Роберт Оппенгеймер, в 1950-х годах лишившийся высокого государственного поста из-за своего антиядерного активизма, является символом перехода от «универсальных» к «специфическим интеллектуалам».

Примечательно, что и Фуко, и Миллс говорят о «политике истины», но, если вынести за скобки поздние идеи Миллса, смысл, вкладываемый ими в это понятие, был прямо противоположным. Для Миллса «политика истины» состояла в привнесении истины в политику, наделении истины политической эффективностью, выступлении «от имени» истины и имела своим коррелятом невежество, обскурантизм. Фуко же, убежденный в том, что истина всегда присутствует в политике и образует нерасторжимое единство с властью, настаивал на том, что «политика истины» – это борьба не «от имени» истины, но «за истину», «вокруг истины»: вокруг того режима и аппарата истины, который существует в обществе. Характерно, что к концу 1950-х годов позиция Миллса приближается к позиции Фуко, и в концепции «аппарата культуры» различимы будущие идеи Фуко об «аппарате истины».

 

Заключение

По словам Дэна Уэйкфилда, «Главным наследием Ч. Райта Миллса было десятилетие активизма и протеста»^[35]. Действительно, его «Письмо к новым левым», опубликованное на заре нового десятилетия, предвосхитило – и отчасти спровоцировало – возникновение в Америке и во всем мире новой политической силы, начавшей борьбу, кульминацией которой стало глобальное восстание 1968 года. Миллс оказал огромное влияние на молодых лидеров организации «Студенты за демократическое общество» (SDS), членство в которой выросло с нескольких десятков человек в начале 1960-х годов до 100 тысяч в конце десятилетия. Том Хейден, автор первоначальной версии Порт-Гуронской декларации, определившей политический облик SDS, написал магистерскую диссертацию о работах Миллса. Американская Новая левая, с одной стороны, была живым подтверждением идеи Миллса о стратегическом положении «аппарата культуры» и состояла в основном из студентов и молодых радикалов. Оккупации университетов студентами в 1960-х годах были буквальным воплощением призыва Миллса отвоевать «аппарат культуры», преодолеть отчуждение между культурными производителями и средствами производства и распространения культуры. С другой стороны, Новая левая отвечала критериями радикальной публики Миллса: в ее среде обсуждались альтернативы национального политического курса, и она обладала достаточным политическим влиянием, чтобы изменить этот курс.

В то же время дилеммы «разочарованного радикализма», преследовавшие Миллса в 1950-х годах, сказались и на его социологическом видении. Миллс повторял, что в 1950-х годах в Америке не было движения, отвечавшего его критериям радикальной публики, и его критическая дистанция по отношению ко всем реальным общественным силам, по словам Ароновица, «сама по себе была политическим жестом»^[36]. Но конформизм и пассивность в американской политике 1950-х годов были далеко не абсолютными. Именно в это десятилетие с новой силой разгорелось Движение за гражданские права, в 1960-е годы окончательно уничтожившее сегрегацию афроамериканцев. Тем не менее расовая перспектива в работах Миллса фактически отсутствует: их «главным недостатком было невнимание к проблемам гендерного и расового равенства»^[37]. Заняв позицию сохранения радикальных идеалов в ситуации политического вакуума, Миллс преувеличивал этот вакуум. Такая позиция не позволила ему войти в критический диалог с движением, которое обогатило бы его теорию крайне важной перспективой.

В своих текстах, посвященных роли интеллектуалов, Миллс постоянно говорил не только об ответственности, но и о власти. Он стремился показать, что уйти от вопросов власти и влияния невозможно, попытки представить свою работу как часть автономной интеллектуальной сферы, «мира слов», являются иллюзорными и косвенно, а иногда и прямо поддерживают status quo. Миллс всегда реалистично оценивал ту гигантскую степень доминирования и безответственности, которой достигла «властвующая элита» в американской политике, и, несмотря на это, всегда настаивал на том, что интеллектуалы должны противостоять этому доминированию. Поиск возможностей для такого противостояния, который Миллс не прекращал с начала 1940-х годов и до своей преждевременной смерти в 1962-м, сейчас является ценнейшим свидетельством – со всеми его интуициями, прорывами и ограничениями.