О том, что со «взятием Крыма» закончилась одна и началась другая эпоха, говорят так часто, что само это воображаемое обстоятельство становится социальным фактом, то есть обретает принудительный характер по отношению ко всем.

Ну что ж, кончилась, так кончилась. Значит, надо описать эпоху завершившуюся, чтобы потом сказать что-то о наступившей.

Когда началась эта только что закончившаяся пора? Видимо, с перестройкой, со сломом советского строя. Очень многие в России полагают, что это было величайшей катастрофой XX века. Здесь в самом определении заложен один из главных моментов расхождения позиции нынешней официальной России и так называемого «Запада» (кавычки нужны потому, что прежде всего на востоке Европы это время считают благословенной порой освобождения). Развал советского блока вызревал долго, но начался с перестройки. Куда пошла Восточная Европа? Теперь кажется, что туда, куда не могла не пойти, – на Запад.

Между тем, казалось нам, существовала реальная возможность сохранить культурно-политическое единство стран, входивших в этот блок, но при условии, что способ, основа и мотив объединения радикально изменятся. Страны Восточной Европы связаны с Россией не только теми политическими и экономическими отношениями, которые навязал им советский строй. И не только из древности идущими связями славян и прочих народностей региона. На протяжении послевоенных десятилетий единой была не только советская, но и антисоветская культура. А последняя, надо не забывать, была куда шире, она опиралась на солидную общеевропейскую гуманистическую традицию.

Связи России с Восточной Европой, начинавшейся на деле в Прибалтике, были устроены достаточно сложно и интересно. Россия по традиции получала импульсы от западноевропейской культуры через восточноевропейских посредников. Российская культурная среда их перерабатывала, и образующийся культурный продукт оказывался важен, интересен и для Восточной Европы. Это были не только песни Окуджавы, но стоявшие за ними общие идеи гуманизма в его особой разновидности, учитывающие общие для всего региона ценности социальной справедливости. Не вдали от этих идей, а в непосредственной связи с ними стояли идеи социалистического общественного устройства как мира справедливости и труда. Они появились до того, как в Западной Европе заговорили о «социализме с человеческим лицом». Комплекс этих идей мог сопрягаться и с соответствующими ему экономическими воззрениями.

Недаром все попытки реформирования советского строя, предпринимавшиеся как внутри СССР, так и вовне, в странах советского блока, были однотипны по внутренней цели. Перестройка и Пражская весна 1968-го имели в виду одно и то же. Когда рухнула Берлинская стена, когда венгры, немцы и поляки рванули на Запад, они бежали не от перестройки. Они бежали от советского и российско-имперского, что тяготело над ними как исторический рок. Горбачев, выводя войска из их стран, сделал один из самых сильных жестов по отказу от имперского прошлого. Подав заявку на вход в «европейский дом», он не думал «строить капитализм», такой, как в Западной Европе. Он хотел построить человечный социализм. У него и его соратников были основания думать, что на такой основе соберутся по вольной воле бывшие невольные соседи по лагерю.

Теперь не узнать, была ли реальная историческая возможность построить «мир социализма» в его восточноевропейском варианте, мир гуманный и справедливый, работящий и богатеющий. И узнавать теперь вряд ли кто хочет. Социалистические надежды быстро рухнули затем были изжиты. Дела внутри страны пошли другой дорогой. Ельцин испытал то же обольщение, что и Горбачев, заменив СССР новым союзом.

Глупо думать – что тем не менее делают многие, – что Ельцин и два других партначальника «развалили Союз». У центральной власти в тот момент не было реальных сил ни для удержания «в узде» соцлагеря, ни для сохранения Союза. Они приняли правильное тактическое решение, имея в виду неправильную, как оказалось, стратегическую перспективу.  Горбачеву не удалось создать на развалинах советского блока хоть какое-нибудь объединение бывших его членов. Ельцину со товарищи удалось создать формальную замену СССР в виде СНГ. Перспектив для добровольного объединения на почве социокультурной и экономической близости здесь, кажется, было еще больше.

К ельцинской поре уже испарились надежды на «хороший» социализм, они заменились надеждами на «нормальный» капитализм. Для той части интеллигенции, которая от поддержки Горбачева перешла к поддержке Ельцина, внутренним поводом была пронесенная с советских времен приверженность ценностям справедливости. Рынок в своем роде справедлив, демократия справедлива. Если будет свобода, свободные люди будут поступать справедливо. Так думали они (то есть мы). Они, то есть мы, думали также, что реализовать эту мечту нам может помешать коммунистический реванш. На противостояние ему, на то, чтобы «сделать реформы необратимыми», были направлены все силы.

Теперь приходится еще раз сказать: никогда не узнаем, был ли тогда исторический шанс создать в России «западноевропейский капитализм». Мы знаем, что до сих пор доля россиян, которые верны этому идеалу, равна 27%, эта цифра не меняется давно. (Большинство выступает за демократию, но «особую», или за «особый путь» России). Мы не узнаем, случись в прошлом коммунистический реванш, привел бы он к тому, что мы имеем сейчас, или к чему-то иному.

Были времена, когда идеи демократического пути (и надежды на благополучие и процветание, к которому этот путь должен был быстро привести), охватывали если не все общество, то его большинство. Да-да, теперь об этом не помнят – и не потому, что у людей память плохая, а потому, что эту надежду сменило самое жестокое разочарование. При сохранении «рыночно-демократического» словесного антуража российская жизнь в считанные годы скатилась к строю, который не назовешь нормальной демократией и свободной рыночной системой.

Говорить о том, что страной правит народ, не решается никто ни в России, ни в соседних государствах. Соответственно, СНГ – это не союз, скрепленный взаимным тяготением новых демократий друг к другу. Не получилось.

Ну а внутри России с демократией дело пошло совсем не так, как ожидалось массами, увидевшими в Ельцине лидера, который выведет страну на демократический путь. К середине его второго срока стало ясно, что путь, которым мы идем, совсем другой. Группировка, которая управляла страной (был ли Ельцин ее орудием или главой, не важно), приняла историческое решение. Всему миру и своей стране решили послать сигнал: в демократию больше не играем. Если раньше Ельцин – пусть и недемократическим путем – показывал, что передаст власть демократу (например, Немцову), то с определенного момента сигнал сменился на другой. Преемника стали искать в той части политического поля, которая в советской и постсоветской политической топографии всегда была на полюсе, противоположном демократии. Инерция демократических надежд еще была очень велика, их обаяние, не позволяющее видеть реальность, – например, мне – сохранялось. Ну, и что, что из КГБ, не в этом дело…

Дело оказалось в этом. Просто работать сперва стала не та часть гигантского комплекса смыслов и институтов, обозначаемых в нашей культуре этой аббревиатурой, которая была нами мифологизирована. Свой организационный потенциал структура употребила на внедрение в экономику, а затем в систему управления.

Похоже, это неизбежно. И то же самое произошло бы, если она-таки дорвалась бы до верховной власти ранее – при Берии, Шелепине или Андропове. Но то были неудачные попытки, а эта, безусловно, триумфальная.

Интересно, что до самого последнего времени определенная часть российского населения продолжала думать, что в России совершается процесс развития демократии. Власть сама давно отказалась от этих декораций, они ей мешают, а в теперешних обстоятельствах даже компрометируют. Но у публики остаток прежних иллюзий сохранялся. От демократии оставили только ее догму: законно то, про что можно сказать, что за это проголосовало большинство. Каким способом это достигается – не важно. Российская публика, надо сказать, в своем большинстве такое правило приняла. Нашлись, правда, несколько десятков или сотен тысяч, не захотевших в декабре 2011 года принимать такие правила игры в демократию. Шум от их протеста, напомнивший шум первого Майдана и, возможно, возвещавший шум второго, напугал власть по-настоящему. И она решила, что и править теперь надо по-настоящему. И стала это делать. Всем перечисленным в этом тексте иллюзиям пришел конец. Это собственно и есть конец эпохи.

Подведя черту, скажем несколько слов об уже новой реальности.

Начало новой эпохи сопровождается эйфорией по поводу исторической победы. Впервые за долгое время страна совершила территориальное приобретение. Все сложилось на редкость удачно, кусок, поприятнее Абхазии и тем более Южной Осетии, чуть ли не сам упал в объятия России. Не пришлось проливать много крови, хотя мандат на это был дан.

Эти строки пишутся в конце марта. Хочется надеяться, что, когда их будут читать, войны с соседней страной не будет. В конце марта военный конфликт считали вероятным 23% и маловероятным 53%. Совсем его исключали всего 13%. Существенно, что среди руководящего состава вероятной считала войну треть с лишним. Россияне отдавали себе отчет в том, что уже произошедшее, а тем более усугубление политики страны, приведет к политической изоляции России. Но это беспокоило менее трети из них. Совершенно замечательно, что остальные такую внешнюю политику квалифицируют как успешную.

Рейтинг Путина (80%) приблизился к своему историческому максимуму, при этом главным его достижением считают возвращение России роли великой державы. В случае войны более трех четвертей взрослого населения намеревались поддержать руководство России. Возможные экономические санкции Запада не беспокоят, заявили около 60%, ведь те же 60% легко представили, что это «даст стимул, толчок к развитию отечественной промышленности и сельского хозяйства». Возможные затруднения с выездом в страны Запада обеспокоили менее трети всего населения, среди богатых – более половины, среди начальников – две трети. При этом 40% населения и более половины начальников отдают себе отчет, что такая внешняя политика неизбежно приведет к «подавлению оппозиции, ужесточению контроля за независимыми СМИ и организациями гражданского общества в России». И они готовы это принять. Вот это – новая эпоха. Но она будет короче старой.