Елена Германовна Трубина – социальный антрополог, профессор кафедры социальной философии Уральского федерального университета.

 

«Это та “великая”, в которой 30 млн. до сих пор с[…] на улице 
и не имеют канализации?»
Твит Елены Михайловой. 15 марта 2014 года

Функционирование городской инфраструктуры сопряжено с вещами, которые обсуждать неудобно и не принято. Иные смельчаки (чаще всего авторы популярных книг) хоть и находят благодарных читателей, но все же смущены тем, что посвящают книги, например, «неупоминаемому миру человеческих отходов»[1]. О последних, однако, упрямо вспоминали в дискуссиях многие украинцы и русские зимой и весной 2014 года. Вспоминали метафорически[2] и буквально. Сведения о состоянии канализации в России – как явствует из твита, вынесенного в эпиграф, – использовались для критического оспаривания имперских претензий ее правительства либо для иллюстрации традиционалистского, архаического крена, заметного в культурной (и не только) политике. Золотой унитаз поверженного украинского президента, став предметом «квеста» любопытствующих в его резиденции в Межигорье[3], быстро превратился в мем, наряду с другим специфическим объектом складской инфраструктуры – шубохранилищем главы Российских железных дорог Владимира Якунина и прочими эмблемами «пристрастий» сильных мира сего. В обсуждении геополитического конфликта редко фигурировали технологические прорывы, по части которых обе страны вряд ли могут чем-то похвастаться. Не случайно жалобами на плохое состояние соответствующих (а также всех других) труб переполнена Сеть обеих стран[4].

Бессмысленная позолота на самом, вероятно, функциональном предмете обихода; волонтеры-киевляне, пускавшие помыться к себе домой демонстрантов с Майдана; сделанные в российской глубинке фотографии кривых халуп и удобств на улице (они активно ходили в Сети в ходе споров по поводу Крыма и возможной войны) – все это фрагменты продолжающегося исторического сдвига, не самые значимые, но важные для тематического блока о городской инфраструктуре. Многие книги и статьи об этом ключевом измерении городской жизни написаны ретроспективно[5], подытоживая воздействие модерности и капитализма на строительство электро-, гидро- и прочих сетей. Между тем неразвитость городской инфраструктуры фигурирует в недавних сетевых дискуссиях как дополнительное подтверждение безобразий молодого восточноевропейского авторитарного капитализма.

Если говорить более абстрактно, эта неразвитость иллюстрирует неравномерность распределения ресурсов в организации эффективного обмена веществ между окружающей средой и городом, между человеческим и не человеческим (то есть техническим и природным). «Обмен веществ» – это биологическая метафора, сообщающая опосредуемым инфраструктурой процессам видимость автоматизма. В городских обменах, однако, не все усваивается и выводится, не все идет на пользу. А если и идет на пользу, то не всем. С одной стороны, удручающий разрыв в характере доступа привилегированных (и не очень) украинских и русских людей к «удобствам» (здесь я имею в виду отнюдь не только канализацию) встраивает истории городов наших стран в общую историю развития городской инфраструктуры в эпоху модерна. С другой стороны, контраст между позолоченными резиденциями властителей и безнадежными провинциальными клоаками у нас настолько велик, что заставляет вспоминать об Индии, а не об Индианаполисе. Абсурдность территориального расширения, за которую будет заплачено не только отключением граждан от информационных, финансовых и коммерческих глобальных сетей[6], но и географической «запертостью» больших групп людей, рядом с теми удобствами, на которые хватило их средств, настолько бесповоротна, что мы еще только ищем язык описания инфраструктурных аспектов разворачивающейся исторической драмы.

В этой статье я поведу речь о перекличках между той частью городской инфраструктуры, которая связана с циркуляцией воды и воздуха, и политико-культурным воображением, обращаясь к избранным страницам истории городов и к идеям Петера Слотердайка, Мишеля Фуко, Найджела Трифта и Стивена Грэхэма. Этическая и историческая неопределенность сегодняшнего дня побуждает оглянуться назад и кратко рассмотреть, как создавались узлы и точки пересечения самых разнообразных потоков, движений и метаболизмов, поддерживающих и определяющих городскую жизнь.

Функционирование «гидрополиса»[7] (Грэхэм) – использование запасов воды и технологическое удаление ненужного – интересный пример пересечения трех аспектов понимания городской инфраструктуры.

Во-первых, они составляют ключевую часть «материальной, экономической и геополитической ткани современных городов»[8]. Капитал по-разному оседает в городах. Когда дело доходит до инфраструктуры, большая ее часть воплощает его реальное закапывание в землю. Конечно, провода и магистрали сетей коммуникаций пролегают и через город, и над ним, но слово «закапывание» тут оправдано еще и потому, что прибыль от таких вложений образуется гораздо медленнее, нежели от собственно строительства. Эмпирическим проявлением этой данности является точечная застройка: «врезаться» в существующие сети коммуникации – значит, серьезно сэкономить на затратах. Размах строительства в России был бы невозможен без коррумпированной «врезки» в имеющиеся сети коммуникаций. Некогда общественные городские активы представляют собой сегодня серую зону, открытую для разнообразных манипуляций.

Во-вторых, сети коммуникации тесно связаны с переживанием городской культуры:

«Они [сети] обязательно используются в образах, репрезентациях и идеологиях урбанистического “прогресса” и города модерности всеми типами акторов – девелоперами, планировщиками, регуляторами, футурологами, производителями приборов… [Кроме того] они имеют базовый характер для нормативных стремлений… реформаторов, модернизаторов, социальных активистов, вдохновленных идеями “хорошего города”»[9].

Состояние сетей коммуникаций может либо свидетельствовать о прогрессе, либо кричать о том, что он обошел кого-либо стороной. В России преобладает последний вариант: тема дурно пахнущих отхожих мест эксплуатируется давно и разнообразно.

В-третьих, сети инфраструктуры связаны с воспроизводством и поддержанием существующей власти: «при их посредстве люди, организации, фирмы и институты способны осуществлять влияние в пространстве и времени, помимо “здесь и сейчас”»[10]. И опять: история развития российской городской инфраструктуры (ей еще предстоит быть написанной) скорее свидетельствует о том, что «прогресс» подтверждался лишь наличием заводов и амбициозных проектов, что общественное здоровье и неунизительные условия жизни всегда были на втором плане по сравнению с промышленными (в прошлом) и коммерческими (сегодня) приоритетами.

В итоге далеко не каждое жилье у нас в начале XXI века соединено с источниками чистой воды и канализацией. Как это характеризует политические режимы – как ушедший в прошлое, так и сегодняшний? Правы ли те, кто главной причиной отсутствия масштабной инфраструктуры и неокультуренного, не подключенного к сетям быта считает невзыскательность самих местных жителей? Это большая проблема, но хочу подчеркнуть, что даже тогда, когда мы говорим о культуре, нельзя не учитывать разных типов отношений к власти над пространством.

 

«Группы, которые пахнут» и «причастность к привилегии величия»

Тревожась о судьбе мобильных индивидов, некоторые из коих за переход к имперскому государству заплатили «космофобией»[11] и полюбили «великие теории порядка»[12], Петер Слотердайк вопрошает:

«Удастся ли открытым большому миру существам – людям эпохи городов и империй – скачок от коллективного самосохранения в укрепленных городских общинах к индивидуальному обеспечению собственной безопасности в универсуме как таковом – по ту сторону случайных отечеств?»[13]

Слотердайку интересно, как совершался переход от имперской «иммунизации» граждан к европейской модерности, хотя он признает, что этот переход лишь частичный, ибо империи сохранились, поддерживаемые «достаточно широким распределением шансов на причастность к привилегии величия»[14]. Проводя параллель между географической глобализацией и глобализацией метафизической, он ставит в центре этого процесса город, воплощающий идею спасительной целостности[15] вначале буквально – посредством возведенных вокруг него стен, – затем иными способами: ставя заслон грязи и вони.

Если – не забывая, что в нашем фокусе инфраструктура, – определить ее историю как историю обмена полезных и вредных веществ в городе, то она связана с простым на первый взгляд обстоятельством: обмен наладился тогда, когда города перестали безбожно пахнуть. Случилось это, по меркам мировой истории, практически вчера: во второй половине XIX и в XX веке. В опубликованном в 1889 году эссе «Французы и англичане: сравнение», критик и моралист Филип Хамертон, признавая, что обе нации могут быть сочтены относительно чистоплотными, замечает, что «большинство среди них считает некоторую степень запачканности более отвечающей их представлениям об истинном комфорте»[16]. Спокойное отношение к окружающей грязи, равно как и относительной чистоте собственного тела, европейцев – то есть современников Уайльда и Рембо, – отчасти объясняется нарастанием сегрегации в крупных городах. Средние классы почти не сталкивались с бедностью и скученностью городских центров, предполагающих весьма высокую степень «запачканности». Больше того, некоторое кокетство наблюдений Хамертона вполне симптоматично для духа эпохи, проявлявшегося, в частности, и в публично выражаемой брезгливости по отношению к городским запахам. Эти свои, индивидуальные и неизбежные, запахи были простительны, а запах, к примеру, чужих экскрементов лишь за считанные десятилетия из привычного превратился в отвратительный. Изучение книг по истории городов (а в некоторых из них запахам заслуженно посвящены отдельные главы[17]) побуждает задуматься о том, как быстро, по историческим меркам, телесные и житейские запахи оказались стигматизированы, начали обозначать «недоцивилизованность» или социальное исключение. Запахи оказались включенными в несколько идеологий, и разделить, где заканчиваются социально одобряемые взгляды и начинаются социально порицаемые запахи, не всегда возможно.

Эпический нарратив Слотердайка интересующую нас городскую инфраструктуру помещает в историю становления оседлости. Наряду с хорошо известными культурными обретениями («плуг, меч и книга») закрепление общностей на земле было сопряжено с сильной зависимостью от их собственных отходов. Слотердайк, не церемонясь, дает крайне неожиданную трактовку идентичности укореняющегося на постоянном месте этноса:

«В культурно-климатологической перспективе оседлое этническое единство представляет собой прежде всего группу, которая пахнет и в своем собственном запахе обнаруживает сферически распространяемый критерий идентичности»[18].

Если кочевники рассеивают переваренное по бескрайней степи и бегут от него прочь и вдаль, то для горожан, гнет свое Слотердайк, «характерна конвергенция между духом места и законом отхожего места»[19]. Как горожанину не проникнуться идеями причинности, как не понять, что у любого действия есть последствия, если особый запах беспощадно свидетельствует о том, что есть поступки, которым точно не суждено остаться в тайне: «обонятельная Немезида»[20] настигнет и индетерминиста[21].

В дисциплине «история городов» нехотя признается тот факт, что города до XX века представляли собой «заселенные клоаки»[22]:

«Одним из любопытных фактов лондонской жизни является то, что в начале XIX века городская канализация ничем существенным не отличалась от канализации XV века… примерно под двумястами тысячами домов по-прежнему находились выгребные ямы. В жилищах бедняков жидкие нечистоты порой поднимались вверх, просачиваясь меж досками пола»[23].

Жизнь не щадила и обоняния москвичей – газета «Русская летопись» в 1871 году отмечала:

«С какой стороны ни подойдешь к ней [Красной площади], страшное зловоние встречает вас на самом пороге. Идем по запаху. Вот Красная площадь и на ней единственный в Москве монумент освободителям России в 1612 г. Вокруг него настоящая зараза от текущих по сторонам вонючих потоков. Около памятника будки, на манер парижских писсуаров; к ним и подойти противно. Ручьи текут вниз по горе около самых лавок с фруктами».

«[В глубине города] в грязи и вони городские трактиры... А... рядом... отхожие места»[24].

Сохранились и выразительные оценки жилого фонда Москвы:

«Больше половины (52,1%) всех жилых квартир в Москве не имеют не только теплого, но и холодного помещения для сортира, жильцы их должны пользоваться отхожим местом во дворе; при одной трети квартир есть особый сортир, и только в 15% московских жилых помещений имеется ватер-клозет»[25].

Точного знания о последствиях загрязнения воды и воздуха не хватало[26], и реки европейских столиц (как сегодня Черное море на пляжах Крыма и Краснодарского края) несли в своих берегах не воду, а что-то совсем иное[27].

В основе назревших повсеместно санитарных реформ лежало стремление сократить смертность и эпидемии, меняя целую совокупность определяющих жизнь города факторов. Эдвин Чедвик в Англии ратовал за реформу канализации на базе надежной статистики и картографировал Лондон, Лидс и другие города середины XIX века так, чтобы можно было продемонстрировать взаимосвязь здоровья и социального благополучия жителей. Он отражал на своих картах социальные группы и места, в которых жили умершие от холеры в 1830 году и жертвы иных болезней. Заболевания были осмыслены как следствия социального неравенства, а не как результат вредных привычек или невезения[28]. Историк Жорж Вигарелло, противопоставляя «чистоту напоказ» XVII века (главное, чтобы лицо было чистым) и «невидимую чистоту» XVIII века, показывает, как медленно оформлялись представления о гигиене[29]. Он описывает, что в конце XVIII и начале XIX века возникали новые ценности, в том числе и понимание внутреннего здоровья как силы, vigour:

«Стремясь к новой силе, буржуазия конца XVIII века пришла к теориям чистой кожи: поры должны были быть очищены, чтобы не препятствовать динамике тела, а холодная вода должна была придать твердость связкам. Чистота освобождала и укрепляла, так что теперь в большом количестве должна быть использована вода. […] Теперь использовались те представления о воде и теле, которые отвечали теории твердости»[30].

«Процесс цивилизации» (Норберт Элиас) набирал силу не спеша: отношение к чистоте, здоровью и гигиене менялось, как и представления о моральных обязательствах индивида по отношению к собственному телу. Мишель Фуко напоминает, что каждое обсуждение политики начиная с XVIII века обязательно включает главы об «урбанизме, коллективных учреждениях, гигиене и частной архитектуре»[31]. Специфическими потоками веществ, связанных с повседневной жизнью субъектов, нужно было управлять так, чтобы поддерживать социальный порядок и дисциплинировать частную жизнь. Порядок воплощало коллективное оборудование, а также схемы расселения людей и насаждаемые программы гигиены. Если канализацию еще предстояло сделать частью социального порядка и во многих европейских городах это массово произошло только в ХХ веке, то «идея патогенного города»[32] и озабоченность распространением гигиены уже в XIX веке были быстро увязаны властями с восприятием городских бедняков как политической угрозы. Балансируя между минимизацией заразных болезней в целях поддержания политической стабильности и необходимостью постоянного прироста рабочей силы, государство подвергло очищению города, а на семью возложило ответственность за воспроизводство здоровых рабочих.

«Медикализация» города выразилась в идеях о «расположении различных кварталов, их влажности и открытости, проветривании города в целом, системах его канализации и дренажа, размещении скотобоен и кладбищ, плотности населения»[33], и все эти активные меры по распространению общественной гигиены были способом избежать «политико-санитарной тревоги»[34]. Открытость, чистота, свет, систематический ремонт – все в этой оптике оказывается подверстанным под нужды оперативного полицейского доступа и надзора, нужными, чтобы «сохранять рабочую силу»[35], представители которой побуждаются еще и к самосохранению посредством выработки у них правильных гигиенических привычек. С «монументальной ученостью и обидным смехом»[36], присущими его стилю, Фуко скрупулезнейшим образом разбирает, как говорили о гигиене, как ее пропагандировали, продолжая вдыхать интенсивную городскую вонь.

О важности тревожных запахов для парижского городского воображения говорит то, что «центральной целью городской гигиенической реформы было всестороннее дезодорирование городской среды»[37]. Одержимость уничтожением неприятных «эманаций» сигнализирует о меняющихся политических и социальных обстоятельствах. Реформатор барон Осман, император Наполеон III, инженер Эжен Бельгран были главными фигурами, причастными к устройству в Париже системы подземных тоннелей, которые сам Осман назвал Cloaca Maxima, пытаясь риторически установить связь между главными градостроительными достижениями Римской империи и реформами в Париже XIX века. Рачительный барон возражал против того, чтобы новые подземные сети использовались для транспортировки экскрементов: для их сбора до конца XIX века использовались выгребные ямы, откуда накопившееся добро вывозилось на пригородные поля. В то же время формировался «коллективный культурный фантазм – широко разделяемый страх вонючей субстанции и отвратительных испарений»[38].

Переживания парижан по поводу испарений, приносимых северо-восточным ветром из округа Монфокон, многое говорят о специфическом габитусе жителя Парижа XIX века, который включал в себя обостренное обоняние: «порог терпимости по отношению к запахам понизился и как условие, и как следствие новой озабоченности общественным здоровьем»[39]. Миазмы, инфекция, упадок – эти вещи теперь увязывались в воображении публики в крепкий узел. Неизбежные жизненные запахи стали ассоциироваться с болезнью и смертью. Инфекции, передаваемые воздушным путем, стали кошмаром врачей-гигиенистов: во второй половине XIX века они стали настаивать на том, чтобы строительство новых авеню велось так, чтобы избежать чрезмерного скопления народа, а подобающая циркуляция воздуха позволяла запахам быстро рассеиваться[40]. Отныне запахи туалета олицетворяли отсталость, грязь, нищету, низшие классы. Вентиляция и дезодорирование вплелись в прогрессистские программы элиминации бедности. Соответствующие дискурсы излагались в пропагандистских брошюрах, памфлетах, либеральной прессе, ученых книгах, переплетаясь с другими формами жизни. Реалии бедности, несчастья, трущоб, отхожих мест соединялись с опытом жизни в городе позапрошлого столетия, где субъект жил, вдыхая городские миазмы и отворачиваясь от городских язв.

Рисуя во второй части своего монументального труда «Сферы» подробнейшую «медиаисторию империи», Слотердайк напоминает, что «пространство империи может сохраняться только в качестве семиосферы согласия относительно его благополучия или воспроизводства в условиях упадка и опасности»[41]. О том, насколько опасно, по этой логике, зловоние, свидетельствует игривый, но точный тезис мыслителя о том, что «отвратительные эманации», присущие современному обществу, это же общество пытается перекрыть «запахами филантропии, эгалитаризма и долга памяти»[42]. Только в XIX–XX веках филантропия и эгалитаризм воплотились в «систематическом решении» этой специфической «эндоклиматологической» проблемы: в городах были устроены сети канализации. Снабжение города водой и использование воды для транспортировки отходов – это арена, на которой разворачиваются конкретные политико-экономические программы. Каким образом политическая экономия урбанизации проявляется в дискурсивных и материальных практиках в отношении воды? Как инновации, классовые предрассудки и экономические возможности соединяются в решении санитарных проблем?

Избавиться от человеческих отходов можно было, полагаясь на возможности либо земли, либо воды. История становления инфраструктуры включает в себя, так сказать, магистрали и боковые ходы: первые – это возобладавшие методы транспортировки, вторые – те, что обсуждались, но были отброшены. Так, бостонские инженеры в XIX веке, обсудив использование вакуума и сжатого воздуха для транспортировки отходов (вакуумная система Берлье и гидропневматическая система Шоуна, задействованная в 1886 году в английском парламенте и продемонстрированная на Колумбовой всемирной выставке в Чикаго в 1893-м), сочли этот способ слишком технологически сложным[43]. Понадобились бы отдельные механизмы для транспортировки экскрементов и грязной воды. Им вторили чиновники, отвечающие за общественное здоровье, и санитарные инженеры: они считали самым важным скорость избавления от всего ненужного для предотвращения эпидемий, а использование воды для этого было более эффективным. В Англии аналогичные дискуссии сопровождались сетованиями одних на разбазаривание полезного удобрения – человеческих экскрементов (в случае, если отходы будут спускаться в море), и утверждениями других, что это не разбазаривание, а экономия: слишком неэффективно доставлять такой дорогой «навоз» на поля. Реформатор-гигиенист Флоренс Найнтингейл была активным пропагандистом водяного способа. В итоге сторонники сухой либо полусухой вакуумной канализации проиграли в бостонских дебатах. Высокооплачиваемые профессионалы убедили власти в необходимости централизованной канализации (это, среди прочего, гарантировало членам их профессиональной лиги стабильные доходы и в будущем). Соображения экономии (часто использовались уже имеющиеся трубы) и простоты (централизованная транспортировка всех отходов по одним трубам) соединялись с озабоченностью вывозом всего этого за пределы города, а не эффективной переработкой[44]. Автор данной занимательной истории об экологической слепоте западных властей добавляет нечто важное для моего дальнейшего повествования:

«Такая система привлекала местные власти тем, что делала избавление от отходов автоматической процедурой и облегчала индивидуальную ответственность… не нужно санитарное устройство препоручать низшим классам, а нужно все для них сделать»[45].

Масштабность санитарной революции, происшедшей в Европе, впечатляет, хотя въедливые историки добавляют, что абсолютного контроля над циркуляцией чистой и грязной воды достичь не удалось нигде. Одним из источников головной боли были и остаются промышленные стоки: у промышленности был карт-бланш как на потребление чистой воды, так и на избавление от загрязненной. В итоге договоренностей властей с промышленниками эти стоки попадали и в наземные водоемы, и под землю. Много чего попадало в океан: автор статьи, опубликованной в 1974 году, простодушно заявляет, что, «вопреки широко разделяемому мнению, океан – подходящее место для избавления от некоторых видов человеческих отходов»[46].

 

Особенности национальной канализации

Петер Слотердайк, пишущий о борьбе с запахом нечистот в городской жизни, находится в хорошей компании: от Томаса Мора, апеллировавшего к пяти названиям фекалий в своем полемическом трактате, до Мишеля Монтеня, сетовавшего в «Опытах» на резкий запах кала в Париже. Историк Парижа и французской культуры Кристофер Прендергаст напоминает о мусорщике, упавшем в 1782 году в сточную яму возле одного из парижских домов. Беднягу пытался спасти один из оказавшихся неподалеку ученых, который в самом подобающем месте изучал потенциал некоего новоизобретенного вещества, призванного уничтожать миазмы. Милосердный ученый попытался сделать мусорщику искусственное дыхание, но в ужасе отшатнулся[47]. Меня упрекнут в слишком проблематичной параллели, но я хочу напомнить, что почти всякий раз, когда белорусские, украинские, российские коллеги рассказывают о своем посещении домов простых сограждан, их озадачивают сложные запахи, вырывающиеся из этих жилищ[48].

Если создание современной канализации пришлось во многих европейских городах на начало XX века, то в Украине, Беларуси, России и других бывших советских республиках оно массово осуществилось во второй половине XX века[49]. Здесь очень важно понимать, какой путь прошли наши страны к сегодняшней дезодорированной жизни больших городов и благополучных людей. Если в 1913 году лишь в 190 из 1078 городов России (с числом жителей свыше 10 тысяч человек) был водопровод (а в Германии в тот же период он был уже в 98 из 100 городов), то сплавная канализация имелась лишь в 13 городах и строилась в трех. Итогом было то, что «в результате обследования городов Киева, Харькова, Ростова-на-Дону и С.-Петербурга в 1907–1910 гг. оказалось, что одною из причин широкого распространения эпидемий тифа и холеры было загрязнение водопровода сточными водами»[50].

Автор «Истории туалета» сосредоточивается на санитарной жизни Питера, описывая насыщавшие воздух зловонием обозы, тянувшиеся по ночам по Невскому проспекту; протекающие выгребные ямы, спуск нечистот в дождевую канализацию, реки, каналы и Финский залив; баржи с фекалиями неподалеку от Зимнего дворца, а также создание в городе к концу XIX века «общесплавной канализации», в которой циркулировали все растворимые в воде отходы, и превращение каналов города в «открытые канализационные коллекторы»[51].

Жесткое огосударствление жилищной политики в СССР сопровождалось санитарным кошмаром: «катастрофическое ухудшение состояния домов в результате затопления подвалов фекалиями, происходящее вследствие подтопления грунтовыми водами, а также из-за порчи водопровода и канализации»[52], отмечаемое наблюдателями в 1920-е, в тех или других формах продолжается по сей день.

Это интерпретируется как симптом недостаточной включенности России в состав цивилизованных стран, ведь там представлены страны урбанизованные, а мерой урбанизации мыслится наличие канализации. Географ Татьяна Нефедова пишет:

«Именно отсутствие канализации, а не газа и даже не водопровода в России – верный признак застройки сельского типа, отсутствия элементарных удобств, поистине ключевой индикатор ирреальной урбанизированности. […] Лишь 143 из 1098 городов России обеспечены канализацией на 95–100%. В малых городах без канализации живет около половины населения. В средних (50–100 тысяч жителей) канализации не имеет 21% жилого фонда, а 10% лишены ее даже в городах миллионных»[53].

Тот факт, что централизованная канализация в стране, прошедшей через форсированную индустриализацию, не пришла во все города, сложно уместить в голове. Нужно как-то объяснить, что за двадцатилетие постсоветского развития в городскую инфраструктуру власти, конечно, вкладывались, но, как правило, деньги уходили на зрелищные, громкие проекты, к примеру, новые дороги. Здесь у меня нет возможности подробно останавливаться на том, как изобретательно российское правительство камуфлировало крайности сверхцентрализации, от которых страдают граждане, регионы и города России, – камуфлировало сначала дискурсом модернизации и роста, а теперь геополитическими амбициями.

В этом отношении действия российских властей вполне могут быть рассмотрены в связи с неолиберальной эволюцией отношений федеральных правительств развитых капиталистических держав с населением их стран и их территориями[54]. У нас повсеместно преобладает технократический менеджмент, а популистский консенсус достигается при помощи масс-медиа, которые организуют «участие» в принятии решений (при одновременном упрощении нравов публики). Напомню, что если реформаторы-канализационщики XIX и XX веков объясняли необходимость централизованного решения проблемы вывода отходов недоверием к доброй воле низов, то сегодня представления об отношениях между гражданами и обществом (в частности, гражданскими обязательствами) меняются в неолиберальную сторону. Эта идеология вытесняет в частную сферу экономическое неравенство и возможности достижения гигиенического комфорта делает сугубо личной проблемой горожанина. С этой общей тенденцией перекликается такое объяснение постсоветских проблем с канализацией, предложенное Натальей Зубаревич:

«Чем дальше в глубинку, тем меньше потребность в горячем водоснабжении, канализации и других удобствах. Когда у людей есть деньги, они тратят их на телевизор, автомобиль, но не на нормального вида нужник. Раз для людей это не становится значимой потребностью, то и власти особенно не стараются в деле обеспечения электората канализацией… Отсутствие канализации и других коммунальных удобств работает на закрепление патриархального образа жизни. Если вы не можете круглогодично принять душ и пользоваться унитазом, то вас довольно сложно модернизировать. Архаика быта влияет на архаику ценностей. Бытовой архаизм закрепляет очень многие мотивации, стереотипы поведения в других сферах»[55].

Меня смущает в таком объяснении провинциальных инфраструктурных ужасов отсутствие макроэкономических параметров и изображение все сильнее пахнущих по мере приближения субботы людей как не желающих «деархаизироваться». Под макроэкономическими параметрами я имею в виду, в частности, то, что даже выделенные в рамках жилищно-коммунальной реформы средства на ремонт сетей коммуникации были, как правило, потрачены на другие цели. Я также имею в виду, что инвестиции в канализацию практически не обсуждались в качестве приоритетных ни в советское, ни в постсоветское время.

Россия здесь не одинока. Если уж о Соединенных Штатах Америки Дэвид Харви пишет, что шумиха вокруг IT-отраслей и креативных индустрий, то есть «продвинутых», а значит, сулящих символические дивиденды отраслей экономики, «отвлекла внимание от того факта, что базовые области физической и социальной инфраструктуры недополучали инвестиций»[56], то что уж говорить о России и ее соседях. Однако в Штатах возможность продуктивно включиться в экономические отношения и заработать на свой дом, а не только на теплый нужник, все же значительно выше.

Что касается недостаточной модернизированности нечистоплотных сограждан, на которую сетует Зубаревич, обращение к документам, личным историям людей, материалам Сети убеждает в том, насколько реальная картина сложнее нарисованной. Она включает непроясненность вопросов собственности, постоянную смену ведомственной принадлежности имеющихся (и нередко разрушающихся) сетей, недофинансирование городских администраций и многое другое. Приведу лишь «графический» фрагмент отчета уполномоченного по правам человека Свердловской области за 2008 год, где говорится, что в городе Артемовском десятки жителей не имеют возможности сходить в туалет. На фоне обсуждения в администрациях многочисленных «Концепций реформирования жилищно-коммунального комплекса» коммунальщики снесли уличный деревянный туалет, служивший жителям двадцати двухэтажных домов застройки 1930-х годов. Журналист Татьяна Шарафиева поясняет, как выходят из положения жители:

«Некоторые жители сделали самодельные выгребные ямы, содержимое которых они вывозят, нанимая машину за свой счет. Но выгребные ямы – это вонь, антисанитария и т.п. У многих бабушек, таких, как тетя Лида с улицы Ленина 40, которая сильно болеет, еле ходит, некому ей помочь, и еще нескольких пенсионеров выгребных ям нет. Они ходят в ведерко и выливают, где придется. Жители не раз обращались в администрацию, “Егоршинские вести” писали об этой ситуации, но ничего с места не сдвинулось»[57].

Другой пример, подтверждающий плачевное состояние санитарной инфраструктуры во многих местах России, – ситуация в Ленинградской области:

«В Кировском районе, в поселке Павлово, очистные сооружения разрушены, сточные воды сбрасываются в Неву без очистки; в городе Мга, поселках Путилово и Шум канализационные очистные не работают. В Волосовском районе сточные воды с низкой степенью очистки сбрасываются на рельеф очистными сооружениями в деревнях Зимитицы, Каложицы, Клопицы, Курск, Сельцо, Сумино. В Ломоносовском районе практически отсутствует очистка сточных вод в деревнях Яльгелево, Малое Карлино, поселке Большая Ижора. Без очистки сбрасываются сточные воды в поселке Лукаши и деревне Сяськелево, так как очистные сооружения и там разрушены»[58].

То, что Дэвид Харви называет «неоколониальным и имперским подходом к присвоению активов»[59], проявляется, в частности, в обилии так называемых «империй климата» и «империй тепла, комфорта и уюта» – частных контор, предлагающих частные же услуги тем людям, у которых есть средства продемонстрировать причастность к современности уютным туалетом.

 

Серое будущее?

Пока призрачная Российская империя переживает сомнительное возрождение в умах, текстах и в политике, западные урбанисты обращаются к метафоре империи для того, чтобы зафиксировать размах, сложность и взаимозависимость сетей, которыми начинена сегодня городская жизнь:

«Тот самый “черный ящик” инфраструктурных систем, неспособность пользователей видеть дальше бегущей строки информационного табло, автоприборной панели, компьютерного экрана, телефонного аппарата или горячей плиты, неспособность разглядеть империю функций, стоящую за работой по обслуживанию, означает слишком многое для воображения городской инфраструктуры»[60].

Грэхэм и Трифт сетуют на то, что в представлениях горожан инфраструктура более упорядочена и стабильна, чем это есть в действительности. Невидимая инфраструктура городской жизни, делающая эту самую жизнь достаточно упорядоченной и предсказуемой, принимается нами как должное. Однако противопоставление урбанистами реальной сложности и хрупкости всей городской оснастки и воображаемого населением идеального порядка ее работы кажется чрезмерно жестким и недооценивающим повседневную (и небезосновательную) тревожность рядового горожанина. Со сбоями в работе городских сетей сталкивался каждый: лондонцы – в постоянном напряжении от забастовок и поломок в метро, жители Нью-Йорка еще не забыли об урагане «Сэнди» и 11 сентября.

Да, надежность сетей городских коммуникаций принимается многими как должное, но возможность городской катастрофы не исключает никто – и в России, и повсеместно. Другое дело, разговоры о том, что платой за последний взлет имперских российских амбиций может стать развал страны, заставляют особенно ярко вообразить, насколько легко чистота и порядок в некоторых больших российских городах могут уступить место разрухе. Точнее, новая разруха может добавиться к разрухе хронической. Уже сегодня разруха с ее неизменными спутниками – грязью, вонью, пылью и гнилью – упоминается и в апокалиптических прогнозах, и в описаниях российской и крымской провинциальной повседневности. Груды мусора, что видны вокруг мусорных ящиков после праздников, могут стать повсеместной обыденностью.

Нарушение привычного городского порядка, помимо видимых его компонентов, будет включать те, что раздражают иные органы чувств. Если отключение воды на пару дней сопровождает легкий неприятный запашок из кранов, то страшно представить, что будет исходить из всех этих труб, решеток и сетей в случае, если коммунальщики перестанут получать платежи, а их начальники сбегут в Таиланд.

Трубы, туннели и водохранилища уязвимы и без всякого урагана «Сэнди». Опыт стран-изгоев тут очень поучителен: если вы продаете только нефть, а остальное ввозите, санитарная катастрофа наступит очень быстро. Подвергнув Ирак экономическим санкциям, США не давали Багдаду импортировать насосы для заводов, которые очищают воды Тигра, превратившегося в открытую клоаку из-за разрушения заводов, перерабатывающих отходы. Хлорка, необходимая для обеззараживания воды, была запрещена потому, что могла быть использована как химическое оружие. Последствия более всего проявились в детских клиниках: из-за зараженной воды под ударом оказались прежде всего дети – они особенно беззащитны перед гастроэнтеритом и холерой[61].

Алан Вейсман, автор книги «Мир без нас», рисует будущее Нью-Йорка в случае, если жители из него исчезнут:

«Без работающих насосов, метро непроходимо затопит. За двадцать лет стальные колонны, поддерживающие улицу над поездами […] заржавеют и рухнут, Лексингтон-авеню обрушится вниз и станет рекой. В первые несколько лет без тепла трубы в городе лопнут повсеместно, цикл “замерзание–оттаивание” переместится в квартиры, и начнется серьезное разложение. Засоренная канализация, затопленные туннели и превратившиеся в реки улицы размоют фундаменты, здания над ними рухнут. Постепенно асфальтовые джунгли уступят место настоящим»[62].

Зависимость судьбы горожан и города от капризов политиков разного уровня влияет на работу воображения и на то, как складываются представления о мерах, необходимых для выживания. Инфраструктура как общее благо, миллионами способов связанное с твоими личными шансами на поддержание нормальной жизни, обращает наше внимание на парадоксальность современного города – динамичного, но беззащитного. Метаморфозы воды и пищи, деятельность, чувства, опосредованные андроидами и лэптопами, – все это нерасторжимо переплетают между собой физические, технологические и социальные процессы. За ними важно видеть различные варианты городских инфраструктур – от «умных» домов и ухоженных парков, сосредоточенных на территориях «дворянских гнезд» и коттеджных поселков со сложными системами фильтрования воды и транспортировки ненужного до вредных отходов, таящихся в почве под домами попроще, квартиры в которых отделаны дешевыми, но вредными для здоровья материалами, где Интернет работает с перебоями, а вода из-под крана далеко не всегда фильтруется.

Соглашаясь с британскими урбанистами в том, что «большую часть жизни в городе составляет скорее механическая циркуляция тел, объектов и звуков речи, равно как и наличие и регуляция в ее недрах трансчеловеческой и неорганической жизни (от крыс до канализации)»[63], все же не хочется забывать об инфраструктурном разрыве, которым отмечена жизнь большинства городов, и о воспроизводстве глубоко несправедливых отношений в контексте того, что в России именуется «коммуникациями». Сегодняшние электросистемы, водоснабжение и канализация – своеобразные памятники более или менее эффективному (и адресному) использованию общественных денег в прошлом, к которым прибавляются последствия неудачной жилищно-коммунальной реформы.

Недостаток места не дает возможности подробнее остановиться в этой статье на сегодняшнем периоде, когда капиталистические интересы девелоперов побуждают их «врезаться» в существующие «коммуникации», обрекая «коммунальщиков» (с переменным успехом) справляться с последствиями точечной застройки. Большинство труб было проложено в советское время, они лопаются, дымя паром зимой и растекаясь летом, что теперь есть неизбежная часть городского пейзажа. Чертыхаясь и ругая мэров и губернаторов, люди как-то справляются с бытовыми трудностями. Справляются, в том числе и «врезаясь» в уже существующую инфраструктуру домов, вставляя свои трубы, батареи и насосы. Последние особенно интересны. Их тактики можно объяснить неолиберальной логикой self-responsibilization: чтобы напор воды в твоем душе был нормальным, ты должен постараться сам. Но, чтобы доставить себе утреннее удовольствие от нормального душа, ты захватываешь воду, предназначающуюся всем. «Коммунальность» жизни многоэтажки тем самым – лишь видимость: ресурсы одних позволяют им устраивать миниэкспансию, присваивая то, на что другие, «лузеры», уже напрасно рассчитывают: они так и будут мыться под «писающим мальчиком» на своем двенадцатом, скажем, этаже. Миниимперия может располагаться у тебя за стеной.

 

Выводы

Сложность обсуждения городской инфраструктуры связана среди прочего с тем, что эта сторона городской жизни – типичный «гибрид» материи и ценностей, техники и аффектов, денег и представлений о цивилизационных расколах. Избавление от дурных запахов в большинстве стран было результатом воплощения двух стратегий: во-первых, трансформации гигиенических привычек индивидов и, во-вторых, внешних, совершавшихся вне жилищ реформ и мер, связанных с планированием городов, устройством централизованной канализации (либо поощрением частных усилий), а затем – поддержания ее в порядке. Санитарная пропаганда полезных привычек, связанных и с физическим, и с моральным здоровьем подкреплялась открытием новых клиник. Тесно сплетенные с самоуважением личные техники «заботы о себе» были лишь частью масштабных реформ, осуществляемых государством и бизнесом, деятельно создающих специфические сети, по которым источающие запах субстанции отводились туда, где – как предполагалось – они ничьего обоняния не тревожили.

У нас же, в Восточной Европе и в России, половинчатые результаты социалистического проекта, соединившись с «гибридным» капитализмом, привели к тому, что общие неудачи по части избавления от вони изображаются как региональные особенности либо как проявление личной беспомощности и нецивилизованности. Отсутствие механизмов продуктивного давления на власти со стороны общественности, воспроизводство «символического насилия» (Пьер Бурдьё), выражающееся в спокойном отношении большинства людей к социальному неравенству, поощряет нерегулируемую урбанизацию. Постфордистское использование имеющихся в городе технологических сетей сопровождается выжиманием прибыли из остатков общественных благ и полным забвением эгалитаристских установок модерности. Миллионы вдыхают вонь в то время, как одни ведут разговор о велодорожках (то есть о воспроизводстве идеализованной модели капиталистического города), а другие воспевают воображаемый «народ», от имени которого осуществляется проблематичная политика, лишающая сам этот «народ» (его неустанно убеждают в важности геополитических праздников) возможностей цивилизованной жизни.

Инфраструктура тем самым предстает перед нами во всей ее сложности, состоя не только из технологий и материи, но и из акторов, поддерживающих существующее в порядке и пользующихся им, а также писаных и неписаных правил, по которым эти системы функционируют, экономических ресурсов, необходимых для поддержания инфраструктуры, и культурных ценностей, с которыми она сплетена.

Эта сложность и объясняет, почему зависимость от пути предшествующего развития преследует развитие «систем коммуникаций» в той или иной стране. Радикальное их изменение невозможно нигде, но есть федеральные и региональные правительства, деятельность которых отмечена подчеркнутым равнодушием к городской инфраструктуре.