ИНТЕЛРОС > №2, 2014 > Рецензии

Рецензии


18 мая 2014

Власть и закон. Политика и конституции в России в ХХ–XXI веках
Виктор Шейнис
М.: Мысль, 2014. – 1088 с.

За сто с лишним лет конституционной истории России в стране были созданы шесть Конституций. Такая динамика появления все новых версий Основного закона объясняется стремительными поворотами российской истории в XX столетии, каждый из которых был запечатлен в небольшом конституционном тексте. Виктор Шейнис определяет основную черту российского конституционализма так:

«Предельная зависимость каждой Конституции от текущей политической и идеологической конъюнктуры и высокая независимость политической системы России и СССР от юридических установлений, независимость властей предержащих от норм провозглашенной Конституции – таков инвариант российского конституционализма на протяжении всей его истории» (с. 15).

Свой диагноз он тщательно обосновывает, последовательно анализируя шесть вариантов Основного закона России и СССР.

 

Шесть Конституций

Тысяча страниц увлекательного исследования философских концепций, политико-правовых систем и социально-экономического контекста, отражавшихся в конституционных экспериментах, оформлены в виде нескольких разделов.

Пролог посвящен «невидимой зоне» конституционной истории, о наследии которой мало кто вспомнил в ходе прошедшей недавно публичной дискуссии, приуроченной к 20-летию Конституции Российской Федерации. Между тем, Виктор Шейнис призывает интересующихся чаще обращаться к трудам дореволюционных правоведов, поскольку в них идея прав человека вызревала постепенно и самобытно. Это делало ее более близкой и понятной российскому человеку, чем импортированный в 1990-е годы «перевод» Всеобщей декларации прав человека. Сегодня наработки дореволюционных конституционалистов – проекты Сперанского, декабристов, российских либералов, Конституция Николая II, которую автор называет «фальстартом российского парламентаризма», – конечно, устарели как правовые феномены. Но они по-прежнему важны как составные части процесса, в котором из подданного рождался гражданин.

Исторический путь российского конституционализма заслуживает особого внимания на фоне усиливающейся регионализации «универсалистской» (западной) концепции Human rights. Касаясь подготовки Конституции 1993 года, автор пишет:

«Российские конституционалисты, для которых проблема прав человека была особенно значима, ориентировались скорее на международные стандарты, чем на ограниченный и позабытый отечественный опыт. А в государственном строительстве они воспроизвели – не обращаясь к царскому закону и даже толком не зная его – худшие черты Основных законов. Те, что за 100 лет до того делали конституционный строй Российской империи неполноценным» (с. 86).

Открывает повествование рассказ о советских конституциях: первой большевистской Конституции 1918 года, Конституции СССР 1924 года, Конституции «победившего социализма» 1936 года и Конституции «развитого социализма» 1977 года. С точки зрения эволюции конституционного строя советский период – черная дыра и безвременье, а меняющиеся тексты его конституций отражают несущественные изменения в декорациях коммунистического режима:

«Все советские конституции были настолько эластичны, что позволяли государству по ходу дела, даже не прибегая к изменениям их текста, существенно менять правила игры и широко использовать неправовые средства для достижения своих целей» (с. 19).

Особенностью всех этих документов стала «агрессивная заостренность по отношению к так называемому буржуазному праву». В советской конституционной теории стабильно главенствует классовый подход, а главной формулой конституционализма, генерируемого советской властью, остается почти неограниченное право государства на применение насилия. Начав в конце XIX века движение к правовому государству, страна при коммунистах изменила курс на противоположный. В итоге ее правовые практики стали одним из катализаторов оформления послевоенной концепции международного права: ведь к идее фундаментальных и нерушимых прав человека мировое сообщество подтолкнул не один только Гитлер.

В последующих, «постсоветских», разделах книги автор пытается ответить на принципиальный для него вопрос: как и почему на волне демократической революции появилась «глубоко противоречивая» Конституция 1993 года? Детальный анализ мотивов и действий акторов того периода, включая Съезд народных депутатов, Верховный совет, президентов СССР и РСФСР, лидеров республик бывшего Союза, исключительно ценен. Это – экспертный взгляд на эпоху, представленный одним из авторов нынешней Конституции Российской Федерации.

 

Право и сила

Если читать книгу Шейниса из чистого любопытства, то она предстает качественным учебником истории ХХ века, гарантирующим интеллектуальное удовольствие. Если же осваивать ее с позиции человека, погруженного в конфликтную повестку дня сегодняшнего, то вековой конституционный путь России видится движением по одной и той же колее, из которой время от времени некоторые отважные личности пытались выбраться, но всякий раз безуспешно. И в этом разрезе книга посвящена противостоянию двух доктрин, силовой и правовой.

Автор не является сторонником теории path dependency и поэтому подробно разбирает каждую попытку уйти от доктрины террора, что бы ни лежало в основе насилия – психологическая ли сакрализация власти, примат коллектива над личностью или одержимость безопасностью государства. В конце XIX – начале ХХ века отечественные правоведы впервые выдвинули теорию правового государства. Юристы петербургского и московского отделений Союза освобождения заявили тогда о правовом равенстве граждан, перечислив права и свободы буквально по пальцам: вероисповедания, слова, печати, собраний, союзов и так далее.

«Российские конституционалисты особо оговорили права, представляющие защиту от поползновений полицейского государства и сословных вериг» (с. 62).

А либеральный проект Сергея Муромцева уже тогда предусмотрительно защищал законотворческий процесс от неконституционных отклонений: законы, по мысли этого правоведа, не подлежат обнародованию, если порядок их издания или их положения в чем-то искажают точный смысл Основного закона. Но, как видно, защитный механизм, не позволявший Государственной Думе превратиться в «принтер», так и не был востребован:

«Застарелая черта российской власти – указное право, управление посредством издания указов монарха (впоследствии – президиума ВЦИК, ВС, президента) в обход законов» (с. 64).

Лицом к лицу, в одном тексте, силовая и правовая доктрины встречаются на страницах первой в истории России Конституции, обнародованной 27 апреля 1906 года. Разбирая формулу организации верховной власти – «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть» (статья 4), – Шейнис демонстрирует, насколько яростной, буквально за каждое слово, была борьба правоведов с чиновниками:

«“Неограниченную” отсекли (как же можно оставить, говорили в один голос участники царскосельских совещаний, если известные ограничения со времен Манифеста налицо, и царь нехотя согласился), “самодержавная” осталась. Историко-правовая экспертиза засвидетельствовала, что слово “самодержец” (перевод титула византийского императора autocrator) употреблялось на Руси с Ивана III и имело двоякое значение: указывало на внешнюю, международную независимость… и суверенность внутреннюю. А раз законодательствовать царь отныне не может без участия Думы, “самодержец” в титуле императора сохраняет лишь первый из двух смыслов. Конечно, Николай II, трепетно относившийся к знакам величия, расценивал это как утрату» (с. 80).

И, хотя наиболее важные области законодательной деятельности сохранились за короной, либеральным правоведам удалось сделать немало: в Основные законы наряду с обязанностями (защита престола и Отечества, уплата налогов и пошлин, отбывание повинностей) включили главу о правах, что явилось небольшим шагом по пути преодоления «охранительного менталитета». Впрочем, давались подобные шаги и шажки с огромным трудом. Министр внутренних дел Петр Дурново писал:

«Признавая, что теперь задача правительства есть охранение порядка, думаю, что рисковать достигнутыми слабыми результатами ради опубликования теоретических положений вроде “прав человека” будет действием безумным» (с. 85).

Его подчиненные удивлялись:

«Как можно гарантировать тайну переписки, когда это сорвет агентурную работу?» (с. 85).

Упорное нежелание царского режима идти навстречу передовой части общества привело, в конечном счете, империю к трагическому финалу. Если мягкие методы просвещенных людей не срабатывали – а в России они не срабатывали всегда, – на смену им неизменно приходил террор. Автор цитирует Револьта Пименова:

«Потребовалось убить нескольких министров и одного царя, развить наследственно-профессиональное революционное движение, чтобы правительство разрешило наиболее грамотной части населения России собраться и сообща обсудить вопросы государственного устройства родной страны» (с. 57–58).

С точки зрения совершенствования социальной системы террор, однако, не слишком эффективен. Его последствия непредсказуемы: убийством Александра II, например, народовольцы остановили и отбросили назад конституционный процесс.

 

«Эффект бабочки»

Реформа 1990-х годов – вершина российского конституционного процесса в ХХ веке. Благодаря главе «Права и свободы человека и гражданина» Конституция 1993-го и сегодня, двадцать лет спустя, остается одним из самых прогрессивных текстов с точки зрения закрепления прав человека. Причем в отличие от Конституции 1977 года, наделявшей правами «граждан СССР», она наделяет ими «каждого». Однако даже мощный рывок из «колеи», предпринятый в то время молодым и сильным парламентом, не обеспечил перехода в правовое государство. Подобно правительству Николая II, в моменты чрезвычайных ситуаций новейшая российская власть снова и снова возвращается в «колею» политической целесообразности – сначала робко и с оговорками, мол, все это временно, потом смелее и уже без объяснений. И снова политика и сила диктуют, каким быть праву. В августе 1991-го, по мнению автора, Ельцин принимает решения «по велению политической интуиции, быстро и бесповоротно» (с. 534) и так же «быстро и бесповоротно» действует потом.

«Конечно, ситуация, созданная мятежом партийно-силовой верхушки, возникла действительно чрезвычайная, и обосновать действия Ельцина, которые носили ответный характер, с политических позиций демократов несложно. Но необходимо отдавать отчет в том, что это именно политическая оценка. […] Но вот путч сокрушен, а российский президент “кует за указом указ”, политическая целесообразность которых обоснована, если учитывать, что союзные органы власти и управления в этот момент парализованы, но правовая корректность по меньшей мере не безусловна» (с. 489).

Былое увлечение «революционной целесообразностью» напоминает о себе постоянно. Почти все нынешние территориальные конфликты на постсоветском пространстве берут свое начало в «быстром и бесповоротном» разрушении СССР. Вспоминая сессию Верховного совета 12 декабря 1991 года, автор с сожалением отмечает:

«[Депутаты] непостижимым образом не заметили, что Беловежское соглашение было подготовлено, заключено и обрушено на страну не прошедшим никакой ни юридической, ни общественной экспертизы способом. […] Я тоже принял участие в этом безумии. […] Немного поколебавшись, проголосовал за ратификацию Соглашения, полагая, что только на этом рубеже и можно было остановить дальнейший распад» (с. 535).

Не удивительно, что через двадцать лет Владимир Путин, политическое взросление которого пришлось именно на тот период, в ситуации с Крымом действует еще более «быстро и бесповоротно», чем в свое время Ельцин. А в исторических наслоениях чрезвычайных ситуаций, конституционных отступлений, временных «целесообразностей» уже не понятно, возможно ли вообще возвращение страны в правовое поле. Ясно лишь то, что каждый выход за рамки Конституции, какими бы благими ни были его обоснования, закладывает семена конфликтов, решать которые, как в знаменитом рассказе Рэя Брэдбери, придется будущим поколениям.

В рамках Конституции 1993 года, закрепившей права человека в лучших гуманистических традициях, «совершился переход от мягкого авторитаризма с элементами демократии к авторитаризму жесткому, с имитацией демократических процедур» (с. 1011). Автор предупреждает: пока у власти остаются люди, ставящие политическую целесообразность превыше всего, подступаться к Конституции с какими-либо изменениями просто опасно.

«Отворите ворота – и вы получите дальнейшее ущемление светского характера государства; окошко, в которое втащат государственную идеологию; размывание приоритета прав человека и гражданина; отказ от признания принципов и норм международного права как составной части правовой системы РФ; подчинение МСУ государственным органам – да мало ли до чего еще смогут додуматься “улучшатели”» (с. 1012).

Очередная попытка прорыва не удалась, мы снова в «колее», «до боли знакомой политической системе». Но, заявляет Виктор Шейнис, нужно пробовать снова и снова. Удивительный и необъяснимый оптимизм. Мало того, он говорит, как именно надо пробовать, ссылаясь на Фридриха фон Хайека. Рассуждая в своем труде «Дорога к рабству» о достоинствах, которых не хватает «типичному немцу», нобелевский лауреат считал важнейшими «здоровое презрение и нелюбовь к власти». Именно этими доблестями нам не мешало бы обогатиться в первую очередь. Шейнис предлагает начать с себя: с возвращения себе человеческого достоинства, преодоления синдрома «советского человека», укрепления правосознания – и в этом парадоксальным образом солидаризуется с Александром Солженицыным. Российский «западник» сочувственно цитирует русского «почвенника»:

«Если в нации иссякли духовные силы – никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти. Чистая атмосфера общества, увы, не может быть создана юридическим законами. Цель общежития – установить между людьми нравственный порядок» (с. 399).

В интерпретации автора Солженицын при всей своей ориентированности на мир деревенской утопии пытается создать почти невозможное – модель правового государства в обществе, которое никогда не было демократическим. И в этом, как ни странно, он вполне солидарен с Андреем Сахаровым, вдохновлявшим Шейниса-политика. По крайней мере так кажется автору.

Юлия Счастливцева

 

 

«Молодая Россия». Вариации на тему национализма в маршах эпохи
Виктор Косик
М.: Пробел-2000, 2013. – 204 с.

Книга сотрудника Института славяноведения РАН, доктора исторических наук вобрала в себя итоги его научных поисков за несколько лет. Автор давно специализируется на изучении молодежных течений русской эмиграции. В фокусе этого труда «Союз младороссов» – одна из наиболее ярких молодежных организаций российской эмиграции 1920–1930-х годов. Организационно она оформилась в феврале 1923 года на Всеобщем съезде национально ориентированной молодежи, который проходил в Мюнхене. Именно на нем был учрежден союз «Молодая Россия», который с 1925 года именовался «Союзом младороссов», а в 1935-м был реорганизован в Партию младороссов. Основой для политического объединения молодых эмигрантов послужило недовольство деятельностью организаций, представлявших старшее поколение русских изгнанников.

Младороссы и их руководитель, 21-летний Александр Казем-Бек, выработали довольно самобытную трактовку революционных событий и послереволюционного будущего России. В целом их идеологи полагали, что большевистский переворот оказал положительное, обновляющее влияние на страну. Коммунистическую власть младороссы считали промежуточным этапом на пути к «синтетическому типу» общественного устройства, при котором монарх будет выступать всеобщим арбитром и гарантом конституции. Самодержавие подкрепится народной легитимацией, а участие широких масс в управлении страной будет обеспечиваться через систему советов. В концентрированном виде эту платформу выразил лозунг «Царь и советы!». Опираясь на подобное видение, младороссы отвергали всякое внешнее насилие над народом России и активно выступали против любой иностранной интервенции в СССР.

Хронологические рамки книги простираются от начала 1920-х до 1942 года, когда объединение младороссов было распущено. Книга структурирована по проблемно-тематическому принципу, а открывает ее раздел «Введение во время», описывающий положение межвоенной Европы и ситуацию внутри русской эмигрантской общины. За ним следует раздел «Глава и его организация», посвященный руководителю «Союза младороссов» Александру Казем-Беку. В последующих разделах – «Национализм и его вариации в маршах эпохи» и «Революция, эволюция, революция» – проанализированы программные принципы движения. Далее, в разделе «Патриотизм: “Отцы и дети”» рассматриваются довольно сложные взаимоотношения между различными поколениями эмиграции. Наконец, завершает книгу раздел, посвященный политике младороссов накануне войны и роспуску организации.

Реконструируя мировоззренческие установки «Союза младороссов», автор подчеркивает, что движение ставило знак равенства между национализмом и патриотизмом. Такое смешение, по его мнению, серьезно затрудняет политическую классификацию младороссов и отнесение их к тому или иному лагерю эмиграции. «Для нас Россия – прежде всего, и от нее мы не откажемся, каков бы ни был ее внешний облик, – заявляло объединение в одном из своих документов. – Наше право и наш долг – работать на ее благо при всяком режиме» (с. 52). Любопытно, что постепенный переход советского руководства к стратегии построения социализма в одной отдельно взятой стране интерпретировался ими в позитивном ключе: в этом повороте молодые эмигранты видели отказ от космополитизма, присущего прежнему курсу на «мировую революцию», и возвращение к русским национальным началам. Причем трактовка нации, излагаемая в литературе младороссов, преодолевала этническую ограниченность, парадоксально сближая их великорусский национализм с патриотизмом советского типа. «Нация может быть сплавом многих народов, но обладает единой синтезирующей культурой», – писала в 1934 году газета «Младоросская искра» (с. 61). Поскольку нация отличается от народа тем, что в ней признак крови играет второстепенную роль, ее следует понимать как духовное, прежде всего, единство. А это в свою очередь ставит под сомнение выдвигаемую некоторыми историками оценку младороссов как некритичных адептов фашизма.

Поднимая непростой вопрос об отношении эмиграции к национал-социализму, автор справедливо напоминает о том, что фашизм 1930-х годов нельзя рассматривать сквозь призму событий, произошедших позже, в середине XX века. В глазах русской эмиграции молодой фашизм был новой идей, воспринимаемой с энтузиазмом и надеждой: «Фашизм с его национально-социальной доминантой представал как некое обновление, даже возрождение общества» (с. 82). Позже, однако, наступило разочарование, не в последнюю очередь обусловленное тем биологическим подходом к нации, который отличал последователей Гитлера и не мог найти отклика среди почитателей бывшей многонациональной Российской империи. Используя архивные материалы, автор показывает, что после 1935 года для младороссов «прилагательное “фашистский” уже было неприемлемо: установки гитлеровской Германии “испортили чистую идею”» (с. 86).

Но в мире, поляризованном до крайности, постепенный уход от профашистских симпатий не мог не привести младороссов в лагерь тех, кто симпатизировал большевикам. Их теоретики, по словам автора, старательно обосновывали тезис о том, что с приходом Сталина начинается мутация большевистского режима: отвернувшись от мировой революции, коммунисты открыли дорогу для вызревания патриотических сил, которые со временем произведут «национальную» революцию.

«Их нежелание писать о зверствах и варварстве революционной власти, о новом “красном” рабстве соотечественников можно объяснить по-разному. Взявшие себе лозунг “Лицом к России”, они видели картину не лагерей, не процесс создания “механического” человека, а строительство нового мира. Для младороссов были существенны не средства, а цель. […] Больше того: свое видение процессов, происходящих в СССР, саму советскую жизнь в ее временных формах они подчиняли идеям вневременным, вечным, творящим из хаоса порядок» (с. 93).

Подобное отношение к советской власти предопределило острый конфликт между поколениями «отцов» и «детей» внутри эмигрантской общины. В то время, как юные эмигранты всеми силами старались отмежеваться от действий старших, те в свою очередь считали просоветские симпатии младороссов своеобразной «детской болезнью». Печать младороссов неоднократно высказывала суждения следующего рода:

«Ошибочность староэмигрантской тактики заключается в некоем психологическом изломе, мешающем “трезвой” оценке русской революции, и в незнании ими современных процессов в мире» (с. 129).

Среди пунктов наиболее острой полемики оказался вопрос о том, допустимо ли ради ниспровержения большевизма допускать нарушение территориальной целостности Советской России. Эмигранты-«дети», в отличие от эмигрантов-«отцов», отвечали на него отрицательно. Так, обсуждая в середине 1930-х годов перспективы создания буферного государства на советском Дальнем Востоке, младороссы подчеркивали, что такое политическое образование сможет существовать только под японским протекторатом и, следовательно, вовсе не нужно русскому народу: «Если раскроить русскую землю на “буфера”, то коммунистическая власть будет свергнута, конечно, но что тогда останется от России?» (с. 137). Не удивительно, что во время вооруженных конфликтов на озере Хасан и реке Халхин-Гол они поддерживали не японскую императорскую армию, а РККА.

В название заключительной главы, посвященной предвоенным годам и началу Второй мировой войны, вынесена строка советского поэта Василия Лебедева-Кумача: «Как невесту, Родину мы любим, бережем, как ласковую мать». Именно эти слова, на взгляд автора, наиболее точно отражают отношение младороссов к родине накануне войны. Борясь с эмигрантским пораженчеством, младороссы примкнули к «оборонцам», которые выступали против любого иностранного вмешательства в дела Советской России – даже с целью свержения большевиков. С вступлением Франции в войну Казем-Бек заявил, что симпатии младороссов на стороне европейских стран, борющихся с нацизмом, а многие члены его организации вступили в европейские армии, чтобы сражаться с немцами.

Предлагая в завершение работы общую оценку идеологии и деятельности младороссов, автор пишет:

«Младороссы как бы проводили жизнь в своеобразном зале ожидания поезда в Россию, но уже без Сталина. В этом же скрывалась их инерционная сила, позволявшая сохранять себя длительное время» (с. 180).

Итогом этого застоя оказался весьма причудливый комплекс идей, объединивший «хлестаковщину, лесть, самообман, максимализм» (с. 54).

В основу книги положены документы Российского государственного военного архива, где имеется отдельный фонд, посвященный «Союзу младороссов», а также периодические издания младороссов и труды лидеров движения. Вероятно, работа выиграла бы, если бы автор включил в свой обзор и зарубежные публикации: например, книгу Мирей Массип «Истина – дочь времени», написанную на материалах заграничных архивов и способную дополнить авторские изыскания[1]. Тем не менее обилие цитат из архивных источников, многие из которых оказались в научном обороте впервые, делает эту работу даже в нынешнем виде полезной находкой для историка.

Людмила Климович

 

 

Белое движение на Юге России. Военное строительство, источники комплектования, социальный состав. 1917–1920 гг.
Руслан Гагкуев
М.: Посев, 2012. – 704 с. – 1000 экз.

Статистика контрреволюции

На дворе сейчас 2014 год. Осталось всего три года до рубежной даты – столетия кровавых событий, похоронивших старую Россию и почти все, что в ней и у нее было. Осознаны ли те события в полной мере, сделаны ли из них выводы? Годовщина в очередной раз делает актуальными и давние вопросы, уже не раз поднимавшиеся: почему невиданный конвейер жертв, запущенный в 1917 году, все-таки удалось привести в движение и по каким причинам противники коммунистов не смогли помешать этому?

Книга историка Руслана Гагкуева рассказывает о том, что представляла собой Белая армия, пытавшаяся противостоять большевикам, а потом изгнанная и забытая, но оставшаяся верной России. Основой для публикации послужила докторская диссертация автора «Белое движение в России: социальный состав и источники комплектования белых армий (1917–1922 гг.)». В списке источников и литературы более пятисот названий, а структура работы соответствует принятым академическим стандартам: введение, обзор источников и литературы, авторская гипотеза и так далее. Кроме того, книга снабжена статистическими таблицами и именным указателем. В центре авторского внимания – Белое движение на Юге России. Историк стремится выяснить, как менялся состав Белых армий с ноября 1917-го по октябрь 1920 года, из кого они состояли, как комплектовались, какие этапы в своем развитии прошли.

В первый период, пришедшийся на конец 1917-го – начало 1918 годов, главным принципом, положенным в основу будущей армии, стало добровольчество, то есть чисто патриотический порыв. Первые, едва ли не партизанские, формирования будущей Белой армии действительно состояли исключительно из офицеров; но следует иметь в виду, что это были офицеры военного времени («офицеры-разночинцы»), являвшиеся выходцами из почти всех слоев российского общества. Офицерство составило ядро будущей военной силы. Вторым источником было казачество: на тот момент многие казаки еще не понимали, что принесет им новая рабоче-крестьянская власть, но инстинктивно уже не доверяли ей. Наконец, важнейшим резервуаром пополнения стала учащаяся молодежь, кадеты и юнкера.

Оскорбленные тем, что происходит со страной, и переживающие крушение всех оснований собственной жизни, эти люди начали прибывать на Дон в конце 1917 года. В январе–феврале 1918 года первые добровольцы, добиравшиеся до Ростова и Новочеркасска, записывались в формируемые белые части в обстановке полнейшей дезориентации и хаоса. Население в лучшем случае воспринимало будущих белых солдат с безразличием: участвовать в разгоравшемся конфликте никто не хотел. Пока из добровольцев составлялись первые полки, бывшие царские офицеры всех родов и видов войск в основном предпочитали жить обычной жизнью: кутили в ресторанах, ходили в кино, заседали в разнообразных комитетах. Командование Добровольческой армии в то время так и не решилось на мобилизацию, хотя регистрацию бывших царских военнослужащих провело. Приходившие на нее офицеры посмеивались над погонами и вообще внешним видом первых волонтеров, а прохожие на улицах весело шипели им вслед: «В солдатики играют!». Из сотен проходивших регистрацию в добровольцы записывались лишь десятки. Несмотря на то, что зарегистрировались 17 тысяч человек, боеспособная Белая армия в тот период так и не возникла. Когда читаешь эти страницы книги, в очередной раз поражает то, с какой скоростью в 1917 году личные стратегии взяли верх над общим делом: ведь могли – но не захотели.

Почти все первые добровольцы в 1918 году ушли в легендарный Ледяной поход, где в тяжелейших условиях маршировали, мерзли, дрались с первыми красноармейцами. Хотя у большевиков на тот момент армии как слаженного и вышколенного боевого организма тоже не имелось, на их стороне уже воевали многочисленные отряды революционеров, матросов, дезертиров. Первым белым добровольцам не раз удавалось, используя не столько число, сколько умение, одерживать победы над численно превосходившими их боевыми порядками революционеров.

Затем наступил второй период, весна и лето 1918 года, когда Добровольческая армия пыталась перейти к комплектованию по мобилизации. Появился у нее и новый источник пополнения: многочисленные военнопленные. Если в Ледяном походе пленных фактически не брали, то уже во Втором кубанском походе их начали брать сотнями и тысячами. Кроме того, со второй половины 1918 года в белые армии Юга России потянулись крестьяне: аграрная политика большевиков и их продовольственные планы отвратили от красных значительную часть сельского населения. Наконец, имелись в рядах Белой армии и представители пролетариата – рабочие и шахтеры, недовольные натурализацией заработной платы и массовой безработицей.

Следующий, 1919 год, стал, вероятно, важнейшим в истории Белого движения. Принцип регулярного комплектования армии в значительной мере удалось закрепить, а в конце 1918 года все белые войска были объединены в Вооруженные силы Юга России. Тогда же особую роль начали играть и запасные части, которые обеспечивали приток живой силы в сражавшуюся армию. При этом, разумеется, белые сталкивались и с серьезными проблемами, поскольку, несмотря на призывной порядок комплектования, их армия всегда отдавала приоритет добровольчеству, а это вызывало постоянный недокомплект. Со сбоями работал мобилизационный аппарат, не функционировала система борьбы с дезертирами, боевые ресурсы неоправданно распылялись, а тыл недостаточно помогал фронту.

Тем не менее именно летом и осенью 1919 года состоялось одно из главных событий гражданской войны: наступление Вооруженных сил Юга России на Москву. Новая, большевистская, власть впервые по-настоящему зашаталась. Однако по ряду причин эта операция, которая вполне могла увенчаться победой Белой армии во всей гражданской войне, завершилась провалом. К тому времени серьезно укрепилась Рабоче-крестьянская Красная армия: теперь это были уже не разрозненные отряды начала 1918 года – советская власть, используя сохранившиеся военные структуры старой армии, сумела создать эффективную систему пополнения собственных вооруженных сил и столь же действенную систему борьбы с дезертирством. Белогвардейцы в основном побеждали умением и сплоченностью, но силы были катастрофически неравными, а Красная армия и ее бойцы лишь закалялись и набирались опыта.

1920 год характеризовался вынужденной перестройкой принципов комплектования белых частей. Благодаря жесткости и энергии нового главнокомандующего, генерал-лейтенанта Петра Врангеля, отступившая в Крым армия была радикально реформирована. «Подчистили» тылы, произвели реорганизацию частей, укрепили значение централизованного принципа пополнения. Первейшим способом наращивания численности оказалась мобилизация; однако на тот момент из-за ограниченности людских ресурсов чуть ли не единственным источником пополнения стали пленные красноармейцы.

Интересны выводы автора относительно того, почему белые проиграли. Зачастую в качестве главного основания указывают либо на нерешенность аграрного вопроса, либо на их неготовность предрешить послереволюционную форму правления: мол, отвернулись от них простые люди, пошли за большевиками. Несомненно, в какой-то мере это правда, но лишь отчасти. Если бы нерешенность земельного вопроса была основной причиной поражения, то вряд ли понадобился бы пресловутый ленинский призыв 1919 года «Все на борьбу с Деникиным!», да и восстания в тылу большевиков едва ли имели бы место. Похожая ситуация складывалась и с политической программой белых, которая как общая позиция, разделяемая всеми, просто отсутствовала. Да, какую-то роль все это сыграло, однако главным фактором автор считает просчеты и ошибки в военном строительстве белых армий. Непродуманность военного строительства и мобилизационной политики, а также упорная ориентация на добровольчество резко контрастировали с тем, что делалось в РККА, опиравшейся на долговременное и регулярное построение армии, охватывающее огромные массы людей. Иным был и боевой дух: большевики были жестче, «горели» совсем другой идеей, не боялись обещать и не выполнять, имели большой опыт агитационной работы. Впоследствии они обеспечили себе и решающий перевес в ресурсах, позволяющий эффективно бороться с «контрреволюцией».

Книга представляет собой что-то вроде энциклопедии Белого движения, в ней подробно рассказывается обо всех основных формированиях Вооруженных сил Юга России, среди которых – казаки, партизаны, легендарные «цветные» части. Ее читатель может получить самые обстоятельные представления о том, чем являлись и как развивались белые силы Юга России. Однако в этой подробности кроется и недочет, для специалистов, впрочем, оборачивающийся «плюсом»: крайняя детальность и доскональность фактического материала. Проще говоря, неспециалист может почувствовать себя неуютно от предлагаемого автором массива статистических данных. Вместе с тем, автор грамотно компенсирует этот момент, вставляя в нужных местах меткие цитаты из воспоминаний современников, «раскрашивающие» сухие цифры.

Итак, перед нами еще одна книга, подталкивающая российское общество к осознанию собственной истории. Только вот хочет ли оно заниматься этой работой?

Олег Бэйда

 

 

Rotarmisten in deutscher Hand. Dokumente zu Gefangenschaft, Repatriierung und Rehabilitierung sowjetischer Soldaten des Zweiten Weltkrieges
Rüdiger Overmans, Andreas Hilger, Pavel Polian (Hrsg.)
Paderborn; München; Wien; Zürich: Ferdinand Schöningh Verlag, 2012

Всегда и во все времена отношение к военнопленным отчетливо показывало внутреннее состояние общества, его систему ценностей и отношение к окружающему миру. Желание уничтожить врага, покарать его являлось с древнейших времен одной из составляющих военного конфликта так же, как и желание получить от него выгоду. Vae victis – «Горе побежденным», – якобы произнес вождь галлов Бренн, потребовав от римлян уплаты огромного выкупа, и не случайно римский историк Тит Ливий записал эти слова в своей «Истории от основания города». Побежденный терял право на существование как свободная и автономно действующая личность, его жизнь находилась теперь в «руках врага». Несмотря на то, что античный мир так же, как и эпоха средневековья, не отличались особой гуманностью, им в принципе не была свойственна абсолютная ненависть к врагу, требовавшая его полного уничтожения. Это чувство возникло впервые в период Великой французской революции, усиливалось на протяжении XIX века и нашло свою кульминацию в двух мировых войнах XX века, когда примат идеологии требовал «радикальных» мер и отметал в сторону «излишние сантименты»[2].

30 марта 1941 года начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта Франц Гальдер записал в своем «Военном дневнике» следующие слова «фюрера»:

«Коммунизм является огромной опасностью для будущего. Мы должны отказаться от принципа солдатского товарищества. Для нас коммунист не был и не будет товарищем по оружию. Речь идет о войне на уничтожение»[3].

В этой фразе сконцентрирована вся сущность национал-социалистической идеологии, ее глубокое презрение к общепризнанным правилам ведения войны и ее нежелание считаться с ними в первую очередь тогда, когда речь шла о восточном театре военных действий. Ссылаясь на то, что СССР отказался ратифицировать Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными 1929 года, гитлеровское руководство оправдывало этим как создание невыносимых условий для попавших в плен красноармейцев, так и физическое уничтожение изнуренных военнопленных, являвшихся в их глазах «недочеловеками» и «азиатскими варварами».

Вышедший в 2012 году в издательстве «Фердинанд Шёнинг» монументальный сборник документов «Красноармейцы в руках немцев» является плодом долголетней и кропотливой работы немецких историков Рюдигера Оверманса, Андреаса Хильгера и российского историка Павла Поляна, осуществленной при участии Райнхарда Отто и Кристиана Кречмера. Книга целиком посвящена изучению судьбы советских военнослужащих, попавших в годы Великой Отечественной войны в немецкий плен. Сборник состоит из введения, документальной части и статистического материала, снабжен объемным списком литературы. Основную часть сборника составляют документы из немецких, российских, британских и американских архивов, большинство из которых публикуются впервые. Они разделены на три части. В первой части собраны документы, посвященные международному праву, во второй части речь идет о судьбе красноармейцев в немецком плену, в третьей части рассматриваются аспекты, связанные с судьбой советских солдат после их возвращения на родину.

С самого начала войны с СССР нацистское руководство старалось сделать все возможное, чтобы свести на нет попытки советской стороны через посредство международных организаций и третьих стран выяснить судьбу попавших в плен советских граждан[4]. Так 14 августа 1941 года немецкое руководство в своем ответе на ноту шведского правительства категорически отвергло предложение правительства СССР о признании Гаагского соглашения 1907 года о правилах содержания военнопленных при условии соблюдения его германским правительством. Для обоснования этого отказа германская сторона ссылалась в первую очередь на якобы выявленные «зверства» Красной армии по отношению к солдатам вермахта, которые «исключают любую возможность говорить о Красной армии как об армии цивилизованного государства». Требуя доказательств «серьезности намерений» СССР изменить «существующее положение», немецкие власти в то же время не упустили случая подчеркнуть свою «цивилизованность», утверждая, что «имперское правительство всегда руководствуется действующими нормами международного права, когда речь идет о попавших в немецкий плен солдатах» (документ 1.14.).

Причина этого упорного отрицания необходимости подписания каких-либо договоренностей с Советским Союзом лежала в первую очередь в том, что нацистская верхушка и в первую очередь Гитлер не видели никакой надобности в таких договорах. По их представлениям, война должна была все равно скоро закончиться полной победой «третьего рейха», да и количество солдат вермахта, попавших в советский плен, было настолько мало (на 1 сентября 1941 года их насчитывалось около 14 тысяч) (документ 1.17), что предпринимать какие-либо шаги к выяснению их судьбы не считалось большой необходимостью. Но даже после того, как количество солдат вермахта, попавших в советский плен, становилось все больше, Гитлер упорно отказывался пересмотреть политику в этом вопросе, стараясь убедить своих солдат в том, что лучше пасть «героем» на поле боя, чем попасть в плен «азиатских дикарей»[5].

Как бы ни тяжела была участь попавших в советский плен немецких военнослужащих, советской системе была принципиально чужда одна определяющая черта нацистских лагерей, а именно: деление пленных по их расовой принадлежности. В то время, как американцы и англичане стояли наверху «лагерной пирамиды», советские военнопленные находились на ее низшей ступени. Вместе с евреями и цыганами они были причислены к категории «расово неполноценных» народов, представляющих не столько политическую или военную, сколько «биологическую опасность», которую можно было устранить только путем уничтожения[6]. В то же время не все представители нацистской элиты были согласны с таким положением дел, считая, что подобной политикой германское руководство отталкивает от себя потенциальных союзников. Так, к примеру, начальник Абвера, адмирал Канарис, указывал в своей докладной записке от 15 сентября 1941 года на то, что чрезмерно жестокое обращение с советскими солдатами, попавшими в немецкий плен, чревато негативными последствиями для успешного ведения военных операций:

«Советские солдаты будут драться до последнего, многие не согласные с большевистским режимом, в том числе и представители нацменьшинств, потеряют желание сотрудничать с немецкими властями, восстановление разрушенной инфраструктуры на занятых территориях станет еще более сложным» (документ 1.16)[7].

Отличительной чертой рассматриваемого сборника документов является его многогранность, стремление продемонстрировать читателю все стороны не только самого процесса попадания в плен, но и дальнейшей судьбы советских солдат. Большое внимание уделено таким аспектам, как использование труда пленных, условия их содержания, их медицинское обслуживание, лагерный быт, акции протеста и воздействие нацистской пропаганды с целью склонить определенные контингенты пленных советских солдат к коллаборационизму.

Особенно отчетливо в документах обнаруживается преступная роль вермахта вообще и германского генералитета в особенности, не старавшихся смягчить жестоких директив нацистских бонз и несущих ответственность за необычайно высокую смертность пленных советских солдат, достигшую своего пика[8] в суровую зиму 1941/42 года. При прочтении десятка директив, циркуляров и распоряжений становится все более ясным то, каким образом гитлеровский режим смог не только прийти к власти, но и развернуть свою убийственную идеологию в таких масштабах. Чувства расового превосходства над «азиатами», карьеризм, равнодушие к судьбам других людей, оппортунизм и желание выслужиться были фундаментом фашистских бесчинств, проявлялись в поведении даже тех людей, которые в остальном считали себя цивилизованными и порядочными. Все это еще раз отчетливо проявляется при прочтении документов сборника.

Из опубликованных документов становится отчетливо видно, что попавшие в плен красноармейцы были объектом «внимания» не только со стороны немецких военных структур, но и со стороны политических сил, на первый взгляд к проблематике военнопленных никакого отношения не имевших. Мартин Борманн и НСДАП следили за соблюдением идеологически предписанных норм и подталкивали военных не давать «русским» никакого послабления, в то время как Гиммлер и его СС считали своим долгом контролировать пленных в политическом плане, выявляя «носителей большевистской заразы», оставшихся неопознанными комиссаров и солдат еврейского происхождения. Заслуга составителей сборника состоит в том, что им удалось выявить документы, наглядно показывающие, как верховное командование вермахта не только терпело вмешательство невоенных структур в вопросы регулирования обращения с военнопленными, но и активно перенимало их точку зрения относительно важности предстоящей борьбы с «большевизмом» для выживания немецкого народа как такового.

«Наша борьба с большевизмом требует беспощадных и энергичных действий против саботажников, большевистских подстрекателей, партизан и евреев и окончательного уничтожения любого активного и пассивного сопротивления».

Эти предписания, данные в «Правилах поведения военных частей в России» (документ 2.1.3), являлись не чем иным, как указанием немецким солдатам отказаться от принятых норм ведения войны, и сыграли не последнюю роль в развязывании беспрецедентной по своей жестокости вакханалии насилия, жертвами которой были в первую очередь пленные красноармейцы.

Объем сборника и количество проблем, нашедших в нем свое отражение, не позволяют осветить их все в должном объеме в рамках данной рецензии. Тем не менее хочется остановиться коротко на еще одном аспекте, являющемся с нашей точки зрения очень важным, а именно: на судьбе советских солдат, прошедших через ад нацистских лагерей и рабского труда и дождавшихся своего освобождения.

Отношение советского руководства и в первую очередь самого Сталина к попавшим в плен советским военнослужащим с самого начала войны отличалось чрезмерной жесткостью, а в процессе развития военных действий приняло все более и более суровый характер. Стараясь в начале войны под влиянием шока от огромных потерь добиться хоть каких-то соглашений с нацистской Германией (вопрос о том, насколько серьезными были такие стремления, нужно оставить открытым), Сталин очень скоро занял более жесткую позицию, квинтэссенцией которой стало постановление ГКО от 27 декабря 1941 года. Вместо того, чтобы проявить заботу о собственных гражданах, выживших в кровавой мясорубке, сталинский режим предписывал при освобождении захваченной противником территории всех бывших военнослужащих Красной армии немедленно задерживать и переправлять в особые фильтрационные лагеря «для выявления предателей, шпионов и дезертиров» и лишь после их тщательной проверки возвращать в соответствующие воинские части (документ 3.1.8). Вполне понятное желание не допустить на свою территорию агентов противника очень скоро уступило место чрезмерной подозрительности, сменившейся убеждением в том, что каждый советский солдат, попавший в плен, является потенциальным предателем, перебежчиком, шпионом. «Последнюю пулю себе» – такова была формула «заботы» советского руководства о своих гражданах, не по своей воле попавших в плен. В то время, как в США руководство и общественность чествовали освобожденных «джи-аев» как героев, а в Великобритании в честь вернувшихся из плена устраивались благодарственные молебны, в СССР измученных жестким режимом лагерей военнопленных наказывали как «предателей», «фашистских наймитов» и «трусов»[9]. И даже если попавшие в плен красноармейцы вскоре были выпущены из советских спецлагов, на многих из них осталось клеймо неполноценности и тень подозрения в «пособничестве фашистам», преследовавшие их всю оставшуюся жизнь. Лишь в январе 1995 года указ президента РФ восстановил историческую справедливость и признал тех бывших советских солдат, которые попали в плен и не запятнали себя участием в нацистских преступлениях, полноправными участниками Великой Отечественной войны. Для большинства из них эта реабилитация пришла, однако, слишком поздно.

В заключение остается выразить надежду, что данный сборник в скором времени выйдет на русском языке, чтобы стать доступным не только узкому кругу специалистов, владеющих немецким языком, но и широкому кругу российских читателей, дабы показать, какой ценой была достигнута победа над нацизмом и как во имя этой победы страдали те, на чью долю выпала нелегкая судьба людей, попавших в руки врага.

Петер Кайзер

 

 

Царь в республике. Второе путешествие Петра Великого в Нидерланды. 1716–1717
Эммануэль Вагеманс
СПб.: Европейский дом, 2013. – 250 с. – 500 экз.

Эммануэль Вагеманс (заведующий кафедрой славистики Лувенского католического университета) – один из непременных членов неформального международного сообщества исследователей петровской эпохи, группирующихся уже свыше пяти лет вокруг форума «Конгресс петровских городов». Этот форум проводится ежегодно петербургским Институтом Петра Великого – и трудноотделимым от него Фондом имени Д.С. Лихачева. Эти две институции и являются издателями книги, входящей в их программу научных публикаций. В таком качестве исследование было представлено на последнем конгрессе, в июне 2013 года.

Сфера собственных научных интересов Вагеманса затрагивает голландские и бельгийские следы жизни и деятельности Петра Первого, благо, подобного материала имеется вдоволь и работы для исследователя здесь много. Что касается жанра книги, то, наверное, точнее всего его можно описать так. Перед нами нарратив, напоминающий «Материалы для биографии Петра Первого» Михаила Богословского, однако распространенный на соответствующий исторический период. (Богословский, как мы знаем, довел свою работу только до середины 1700 года.) Иначе говоря, мы видим хронологическое изложение событий, дополненное отдельными тематическими очерками: биографиями наиболее значительных людей, которые связаны с этим голландским путешествием царя, очерками об отношениях Петра с живописцами, а также о царских издательских проектах, затрагивающих Голландию. Разумеется, излагая историческую фактуру, автор расставляет, где считает нужным, смысловые акценты, однако сказать, что в книге имеется некая отчетливая сквозная интрига, все-таки нельзя. Оно и не удивительно. Интрига, похоже, если и есть, то во всем здании петровской биографии – а здесь лишь качественно сложенный фрагмент его стены.

Теперь несколько слов о событии, которому посвятил свой труд бельгийский историк, о том, каким оно встает со страниц книги. Так называемое «второе заграничное путешествие Петра» не может похвастать обилием исследований, трактующих его концептуально, как целостное самостоятельное предприятие. Единственный по сути серьезный исторический труд, рассматривающий событие во всей полноте, – это двухтомник Якобюса Схелтемы, вышедший еще в 1814 году. Прочие исследования затрагивают лишь отдельные частности.

Мы знаем, что Петр побывал-таки в 1717 году во Франции, где поднимал на руки местного наследника престола, а также то, что имела место повторная (как бы ностальгическая) встреча царя с его голландскими знакомцами 1697 года, – вот, пожалуй, и все, что говорят обычно про этот период жизни великого реформатора. Остальное, известное нам, относительно равномерно касается всех многочисленных заграничных поездок непоседливого царя, так что, казалось бы, нет нужды специально выделять из них полуторагодовой (считая от убытия из России в январе 1716 года до возвращения в Петербург в октябре 1717-го) кусок. Фактически же путешествие 1716–1717 годов оказалось в тени той, первой, заграничной поездки Великого посольства 1697–1698 годов, того сокрушительного шока, который испытал тогда молодой царь, а вслед за ним и вся его страна.

И тем не менее исследуемый Вагемансом эпизод заслуживает того, чтобы рассматривать его как единое целое. Длился собственно «голландский» вояж с декабря 1716 года, когда царь прибыл в Голландию из Дании, по начало сентября 1717-го, когда он пересек голландско-прусскую границу. Далее лежал путь на родину; по возвращении монарха там началась жизнь, достаточно сильно отличная от предыдущего периода, – так, едва ли не во второй (после стрелецких казней) и последний раз за все годы царствования Петр прибегнул к суровым репрессиям («дело царевича Алексея»).

Вагеманс напоминает, что это была последняя поездка Петра Первого, в ходе которой он формально «оказывался за границей», то есть на территории, где отсутствовала как постоянная, так и временная российская юрисдикция. Действительно, хоть впереди у Петра еще и был Персидский поход, но там он станет «путешествовать» во главе армии, то есть оставаясь полновластным верховным начальником. А вот оказаться гостем иностранного государства ему уже было не суждено. Более того, ни один правящий российский монарх в XVIII веке такой поездки больше не совершит – следующим станет лишь Александр I. Тем самым период добровольных заграничных путешествий русского монарха простирается ровно от первой и до второй голландской поездки, словно бы взятый ими в скобки. После скобок – свыше девяноста лет паузы, до скобок – пауза еще длиннее, от поездки в 1430 году Василия II на несостоявшуюся коронацию его деда, Великого князя Литовского Витовта.

По своей длительности оба заграничных вояжа примерно равны. Симметрию создают и упомянутые уже волны репрессий, предпринятых царем оба раза по возвращении. Своего рода симметрия имеет место и в политической географии поездок: в ходе Великого посольства Петр после посещения Пруссии продолжительное время базировался в Нидерландах, откуда совершил длительную поездку в Англию. После Нидерландов царь направился в столицу страны-союзника по войне с Турцией (Вену). В последнем своем заграничном путешествии Петр начал с Дании, то есть страны-союзника по войне со Швецией, потом надолго приехал в Нидерланды, откуда совершил длительный вояж во Францию (еще в 1697 году пытавшуюся перехватить стремившегося на Альбион русского монарха). После Нидерландов Петр посетил Пруссию.

Элементы симметрии можно увидеть и в более содержательных моментах: и то и другое путешествие оказались довольно безуспешными для достижения первоочередных дипломатических целей. Оба раза толком не удалось втянуть вроде бы дружественную Пруссию в свои внешнеполитические проекты. Оба раза имели место (хотя и разного рода) неудачи внутри той коалиции, к которой Россия принадлежала. Оба раза не удалось добиться содействия Нидерландов на государственном уровне. Вместе с тем, в обоих случаях велась довольно успешная работа по организации культурного и кадрового импорта (присмотренный в 1697 году анатомический кабинет Фредерика Рюйша приобрели как раз в 1717-м).

Впрочем, имелись и определенные отличия в акцентах: первостепенные для Петра 1697 года военно-технические и морские новшества уступили место вещам, более универсальным и мирным: градостроительству, садово-парковому искусству и вообще изящным материям – организации научных сообществ и так далее. Передаче в 1698 году Тессингу привилегии на печатание за границей кириллических книг для Москвы в 1717 году соответствует заказ на печать большим тиражом двуязычного (русско-голландского) издания Нового Завета.

А вот еще одни скобки: бывший мэр Амстердама Николаас Витсен, бывший до и во время Великого посольства главным персональным «окном в Европу» царя Петра, скончался как раз во время второго путешествия, в августе 1717 года, чуть ли не на руках у царя. Это событие тоже можно счесть символическим – пришел конец периоду менторства, когда в Европе относились к русским посланцам как в каком-то смысле к перспективным, но пока еще ничем себя не проявившим детям, очаровательным в своей незамутненности. Теперь настали иные времена и возобладали иные отношения.

В самом деле, если в 1697 году Петра и его спутников встречали в Европе главным образом симпатия и благожелательное, хотя и не слишком обязывающее, покровительство, то в 1717-м тон стал другим. Зачастую – неприязненно-уважительным. Русских есть теперь, за что уважать, но вот умиления их просчеты новичков уже не вызывают; спрашивать с них теперь будут, как со взрослых, без скидок. Не говоря уж о том, что появление нового активного и амбициозного политического игрока, – вещь не особо радостная в принципе. Интонация прохладной отстраненности будет только усиливаться до конца правления Петра I, что, однако, не помешает царю расширять взаимодействие с Европой даже и в обход межправительственных схем. Значение для этого впечатлений и контактов, полученных в ходе «второй голландской поездки», переоценить трудно.

В заключение несколько частных замечаний. Рассуждая о рождении у царя 4(15) января 1717 года сына Павла, автор пишет, что он: «в отличие от сына Петра от первой жены, не был бы воспитан в традиционной московской культуре и не был бы продуктом Руси старой, допетровской» (с. 114). Все-таки эту набившую оскомину формулу не стоило бы воспроизводить в солидной книге за ее тотальной лживостью – всем ведь известно, что несчастный царевич Алексей, в отличие от своего отца, бывшего в полной мере продуктом Руси старой, эту традиционную московскую культуру в глаза не видал от детских лет. Разлученный с матерью, он воспитывался при отце, опекался назначенными отцом лицами и сопровождал отца в значительной части его странствий. А в примечании 61 (с. 87) говорится: «червонец, т.е. 10 рублей». Червонец в то время – это не 10 рублей, а червонец, то есть золотая монета, имевшая независимые котировки в серебряных рублях, составляющие около 2 рублей. (При Петре, вместо червонцев, с какого-то времени чеканили как раз золотые двухрублевики.) Имеются еще несколько редакторских недочетов (например, повторы одних и тех же фраз в разных главах), однако их немного по меркам теперешнего уровня издательской культуры.

Лев Усыскин

 

 

Король Абдель Азиз. Создатель Саудовской Аравии
Александр Яковлев
М.: Ладомир, 2013. – 224 с. – 3000 экз.

Автор этой книги – один из немногих отечественных востоковедов, избравших в качестве объекта профессионального изучения королевство династии ас-Саудов, которому он посвятил не одно десятилетие. Российская и советская арабистика знала немного примеров столь же фундаментальной и длительной научной привязанности к этому уникальному государству. Пожалуй, к ним можно отнести лишь творчество академика Алексея Васильева, написавшего классическую «Историю Саудовской Аравии», и Игоря Александрова, перу которого принадлежит уникальный труд о монархических государствах Персидского залива[10].

Данная работа посвящена крайне интересному и малоизученному в российском востоковедении, но при этом, бесспорно, выдающемуся историческому персонажу – королю Абдель Азизу ас-Сауду (1880–1953). Выступив основателем современного саудовского государства, он заложил основы политического устройства и сформировал вектор развития современной Саудовской Аравии. Именно ему саудовцы обязаны тем, что в бескрайней пустыне, не видевшей на протяжении веков ничего, кроме палящего солнца и соленого песка, зародилось одно из самых влиятельных и могущественных государств региона. Кроме того, хозяин этой земли стал еще и обладателем священного титула «Хранителя двух Святынь», Мекки и Медины. Когда-то Абдель Азиз пророчески сказал:

«Этот народ и его земля похожи на засушливую землю, ожидающую живительного дождя, после которого она быстро зеленеет и наполняется жизнью» (с. 219).

Через несколько десятилетий фонтаны нефти превратили Саудовскую Аравию из страны оазисов в один большой оазис, расположившийся в сердце одной из самых суровых пустынь мира – Руб-эль-Хали.

Автор ведет повествование от самых первых лет жизни короля ас-Сауда, переходя к его политике «собирания» саудовских земель, затем к созданию независимого государства и завершая рассказ обнаружением и разработкой нефти на Аравийском полуострове и реформами, предпринятыми королем в этой связи. Неординарность короля Абдель Азиза раскрывается уже на первом этапе его политической деятельности, кульминационным моментом которого стала реакция на предложение о капитуляции, поступившее от некоего турецкого полковника накануне войны 1904 года между турками и саудовцами. Абдель Азиз в характерной для него манере заявил следующее:

«Мы не принимаем от вас совета и не признаем вашего владычества. Для тебя было бы лучше покинуть нашу землю, если ты не хочешь кровопролития. Если ты совершишь на нас нападение, то, несомненно, мы отнесемся к тебе как к агрессору. […] Будь ты свободным и объективным человеком, ты понял бы, что причина моего неповиновения – отсутствие доверия к вам» (с. 46).

В то время лишь такому уверенному в себе владыке, как Абдель Азиз, могло хватить смелости, чтобы восстать против османского султана.

Не менее любопытным читателю может показаться и тот факт, что еще в 1903 году король Абдель Азиз неоднократно встречался с российскими офицерами и даже посетил зашедший в Персидский залив русский корабль «Боярин», на борту которого его торжественно принял капитан. К сожалению, у нашей страны тогда не хватило возможностей для закрепления и развития отношений с основателем саудовского государства. Но одновременно именно опасения дальнейшей экспансии русских в регионе заставило англичан форсировать установление прочных связей с саудовским эмиром.

Позже судьба еще не раз сводила Абдель Азиза с Россией, теперь, правда, представавшей как Советский Союз. Соглашение Сайкса–Пико, подписанное между Британией и Францией в 1916 году, нацеленное на послевоенный раздел арабских земель Османской империи, заметно подорвало авторитет англичан в регионе. Не стала исключением и саудовская монархия: после Первой мировой войны Абдель Азиз рассматривал Москву в качестве силы, с помощью которой можно было бы претворить в жизнь идею о создании полноценного саудовского королевства, играя на противоречиях между СССР и Великобританией. С середины 1920-х годов Кремль также демонстрировал готовность к активной политической игре на Ближнем Востоке в целом и на Аравийском полуострове в частности. Народный комиссар по иностранным делам Георгий Чичерин писал тогда советскому дипломатическому представителю в Хиджазе Кариму Хакимову:

«Сохраняя дружественные отношения с Хиджазом, мы вместе с тем должны не упускать случая войти в контакт с новой силой Аравии – Ибн Саудом. […] Наши интересы в арабском вопросе сводятся к объединению арабских земель в одно государственное целое. Если Ибн Сауд будет вести политику объединения арабов – это будет соответствовать нашим интересам» (с. 108).

Не удивительно, что СССР стал первой страной, установившей дипломатические отношения с Королевством Неджда, Хиджаза и присоединенных земель, называющимся ныне Саудовской Аравией.

На протяжении всей своей жизни Абдель Азиз пытался ослабить влияние англичан на саудовское государство. Столкнувшись с задачей быстрой модернизации страны, он постоянно искал альтернативу, обращая свои взоры то к Германии, то к СССР, то к США. Монарха очень интересовали социальные эксперименты американского президента Франклина Рузвельта, предпринимаемые в рамках «Нового курса», но масштабные попытки Иосифа Сталина создать современную промышленную базу в некогда отсталой стране привлекали не меньшее внимание. Впрочем, в 1938 году дипломатические отношения между Советским Союзом и Саудовской Аравией были разорваны, а во внешней политике аравийской монархии все бóльшую роль начали играть Соединенные Штаты. Отправляя своего посланца в Вашингтон, Абдель Азиз давал ему следующие инструкции:

«Саудовская Аравия приветствует “активную политику” США на Ближнем Востоке в условиях, когда Англия занимала иногда не дружественную Саудовской Аравии позицию» (с. 210).

Король подчеркивал, что «выступает против сионизма и коммунизма, считая, что нельзя допустить, чтобы православная церковь стала средством русской пропаганды в арабских странах» (с. 210). С тех пор королевство обзавелось надежным партнером в лице Соединенных Штатов, а сам монарх окончательно утвердился в правильности избранного им внешнеполитического курса.

1950-е годы стали для арабского мира определяющим временем. Не слишком «удобного», с точки зрения короля, президента Гарри Трумэна сменил Дуайт Эйзенхауэр. В том же 1953-м умер Сталин, в Египте «свободные офицеры» свергли короля Фарука I, а в Марокко был низложен султан Мухаммед Юсуф. Антиколониальные выступления в Тунисе и Алжире приближались к кульминационной точке, в Сирии шла борьба за принятие новой Конституции, беспорядки сотрясали Южную Аравию (ныне Йемен), Ирак и Бахрейн – и только в Саудовской Аравии царило относительное благополучие. Абдель Азиз к началу 1950-х годов не только создал государство, гарантировав источники его благосостояния, но и запустил процесс модернизации всего аравийского общества.

Автор показывает, что, добиваясь успехов во внутренней и внешней политике, Абдель Азиз во всех своих начинаниях полагался на старших сыновей, Сауда и Фейсала, а их сотрудничество друг с другом и взаимная поддержка казались ему самым надежным залогом будущих успехов королевства. Остается надеяться, что упования основателя саудовского государства сбудутся. Это особенно важно в нынешние годы, когда назревающая между наследниками Абдель Азиза борьба за королевский престол способна поставить под угрозу само существование созданного несколько десятилетий назад государства.

Леонид Исаев

 

[1] Массип М. «Истина – дочь времени». Александр Казем-Бек и русская эмиграция на Западе. М.: Языки славянской культуры, 2010.

[2] Подробнее о проблематике военного плена в свете ее исторического развития см.: Overmans R. (Hrsg.). In der Hand des Feindes. Kriegsgefangenschaft von der Antike bis zum Zweiten Weltkrieg. Köln; Weimar; Wien: Böhlau, 1999.

[3] Halder F. KriegstagebuchBd. 2. Stuttgart, 1963. S. 336.

[4] Точное количество красноармейцев, попавших в немецкий плен, до сих пор неизвестно. Согласно немецкой статистике, общее число советских военнопленных с начала военных действий в июне 1941 года по февраль 1945-го составляло от 5 245 000 до 5 743 000 человек. Являются ли эти данные окончательными, до сих пор не ясно. См.: Reinhard O., Keller R., Nagel J. Sowjetische Kriegsgefangene in deutschem Gewahrsam 1941–1945. Zahlen und Dimensionen // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. 2008. Vol. 56. № 4. S. 557–602. Подробнее о потерях советских войск в Великой Отечественной войне см.: Россия и СССР в войнах ХХ века. Потери вооруженных сил / Под ред. Г.Ф. Кривошеева. М., 2001.

[5] Подробнее об этом см.: Hilger A. Deutsche Kriegsgefangene in der Sowjetunion, 1941–1956. Kriegsgefangenenpolitik, Lageralltag und Erinnerung. Essen, 2000; Müller K.-D. u.a. (Hrsg.). Die Tragödie der Gefangenschaft in Deutschland und der Sowjetunion. Köln, 1998.

[6] Karner S. Konzentrations- und Kriegsgefangenenlager in Deutschland und in der Sowjetunion. Ansätze zu einem Vergleich von Lagern in totalitären Regimen // Overmans R. (Hrsg.). Op. cit. S. 387–411, здесь s. 408– 410.

[7] Несмотря на такого рода высказывания, абсолютное большинство военного руководства Германии продолжало поддерживать гитлеровские теории о борьбе за «жизненное пространство» на Востоке и беспрекословно выполняло приказы верховного командования. См.: Штрайт К. «Они нам не товарищи...» Вермахт и советские военнопленные в 1941–1945 годы. М., 2009.

[8] См. к примеру: Keller R. Sowjetische Kriegsgefangene im Deutschen Reich 1941/42. Behandlung und Arbeitseinsatz zwischen Vernichtungspolitik und kriegswirtschaftlichen Zwängen. Göttingen, 2011; Römer F. Der Kommissarbefehl. Wehrmacht und NS-Verbrechen an der Ostfront 1941/42. Paderborn u.a., 2008; Gerlach C. Kalkulierte Morde. Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weißrussland 1941 bis 1944. Hamburg, 1999.

[9] Подробнее об этом см.: Полян П. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. М., 2002.

[10] См.: Васильев А.М. История Саудовской Аравии (1745–1973). М.: Наука, 1982; Александров И.А. Монархии Персидского залива: этап модернизации. М.: Международные отношения, 2000.


Вернуться назад