Эмилия Михайловна Кустова (р. 1976) – историк, доцент кафедры славистики Страсбургского университета, член Группы восточных, славянских и неоэллинистических исследований (GEO) Страсбургского университета и Центра по изучению России, Кавказа и Восточной Европы (CERCEC) Высшей школы социальных исследований в Париже.

 

1920-е годы стали периодом напряженных поисков, направленных на изобретение советской праздничной, ритуальной и коммеморативной традиции. Этот ключевой период остается, однако, относительно малоизвестным, пребывая в тени революционных празднеств 1917–1920 годов, прославившихся прежде всего рядом смелых художественных экспериментов, равно как и грандиозных сталинских торжеств, которые составят «канон» советского праздника[1].

Ряд важных характеристик этого канона впервые проявился уже в период НЭПа: в праздничной практике этих лет, а главное – в дискуссиях, посвященных советским торжествам. В центре этих обсуждений и экспериментов стоял вопрос о роли и месте рядовых участников. Как включить «массы» в праздник? Как обеспечить их активное и широкое участие? Как сохранить или вновь создать атмосферу энтузиазма? Как сочетать спонтанность и непринужденность с тщательной организацией, которой требуют (желаемые) масштабы торжеств? Как спровоцировать веселье, гарантируя при этом дисциплину и не забывая о политических задачах? Как объединить дидактику и развлечения?

За тем, как формулировались эти вопросы в различных проектах, планах, инструкциях и всей обильной специализированной литературе, посвященной праздникам, и за ответами на них, проступающими в непосредственной праздничной практике, можно увидеть важную эволюцию, происходящую в эти годы. Определение ролей и их распределение среди участников, зрителей, организаторов праздников существенно менялись, нередко проявляясь в том числе в изменениях языка советского празднества, в переходе от «действия» к «воздействию» и «обслуживанию масс». Более того, менялось смысловое наполнение таких ключевых понятий, как «самодеятельность». Наконец, поиск новой роли для «масс», а вместе с ним и постоянный поиск самих масс, особенно ярко проявились в изобретении заново центрального элемента советского праздника – демонстрации.

 

Праздничные шествия: от революционного ритуала к «политкарнавалу»

Накануне 1 мая 1920 года Анатолий Луначарский выразил некоторое разочарование в празднествах русской революции. Не отрицая достоинств этих торжеств, он признал, что «мы оказались менее живыми, одаренными меньшим творческим гением как в смысле организаторов, так и в смысле отзывчивости масс, чем французы конца XVIII века»[2].

A posteriori, эти слова в устах одного из главных вдохновителей первых советских празднеств могут показаться неожиданными, тем более, если вспомнить, что 1920 год прославился грандиозными массовыми инсценировками, организованными по случаю отдельных дат «красного календаря»[3]. В статьях, опубликованных в праздничном номере «Вестника театра», отразилось это увлечение массовыми инсценировками. В тот момент чаще всего именно с ними связывались мечты о том, что праздник станет новой, высшей формой революционного искусства, позволит осуществить синтез искусств, откроет двери перед подлинно массовым, народным творчеством, позволит, по словам Луначарского, «массам» «внешне проявить себя», стать «зрелищем» для самих себя. В этом номере, впрочем, можно найти и ключ к объяснению неудовлетворенности, выраженной наркомом. К моменту выхода журнала осуществление представленных в нем новаторских праздничных проектов было отложено, а программа предстоящих торжеств подверглась пересмотру, результатом которого стал отказ от общегородской демонстрации.

Это решение отразило кризис революционной ритуальной модели, доминировавшей в праздничной практике первых лет нового режима. Будучи унаследованной от дореволюционного рабочего движения[4], эта модель, включавшая митинг и шествие, закрепилась в качестве матрицы революционного праздника, кое-где дополнившись вспомогательными элементами главным образом культурного и развлекательного характера (концертами, спектаклями, детскими утренниками).

В целом, однако, с точки зрения своих функций и чрезвычайно лаконичных форм[5], праздничный митинг и шествие оставались близки к обычным собраниям и манифестациям, которыми был так обилен период революции и гражданской войны. Одной из главных функций – особенно в случае демонстрации – был смотр и показ сил. Шествия, устраиваемые 7 ноября и 1 мая посреди равнодушного, а нередко враждебного окружения, служили для мобилизации сторонников и устрашения врагов, оставаясь тесно связанными с символическими, а нередко и вполне реальными боями, которые вели большевики. Непременным атрибутом этих суровых празднеств было слово: прежде всего устное, широко выплескивавшееся за рамки митингов и собраний, и отчасти письменное, остававшееся основным элементом оформления демонстраций[6].

 

Постепенно, однако, накапливались свидетельства кризиса этой модели; организаторы как обычных, так и праздничных митингов и демонстраций все чаще жаловались на падение интереса к ним. Это стало одной из причин решения отказаться от проведения общегородских шествий в дни праздников и устроить 1 мая 1920 года массовые субботники. Но, несмотря на попытки развить их символическую составляющую и надежды реализовать в субботнике идею праздника как коллективного действия, это изобретение недолго оставалось центральным элементом советских торжеств. Массовые зрелища, апогей которых пришелся на 1920 год, тоже быстро перестали претендовать на эту роль, хотя и не исчезли полностью из программ празднеств. В конце концов, в 1922 году, после двух лет поисков и экспериментов устроители празднеств вернулись к форме общегородских шествий[7]. С тех пор возрожденная демонстрация навсегда сохранит за собой центральное место в советских праздниках. Но в течение всего следующего десятилетия будут идти напряженные поиски для нее новых смыслов и форм, призванных обеспечить массовое участие населения.

 

«Праздник нового революционного народа»

В центре возрожденной формы демонстрации по-прежнему стояла идея мобилизации и смотра сил. Недаром в городах, где имелись красноармейские части, праздничные демонстрации начинались с военного парада. О сохранении такого понимания праздника свидетельствовали и описания шествий в центральных газетах, делавшие акцент на сплоченности участников и их количестве (с обязательными, из года в год повторяющимися словами, что на этот раз демонстрация была по-настоящему массовой).

По сравнению с шествиями периода гражданской войны праздничные демонстрации времен НЭПа обращались к гораздо более широким слоям, претендуя на общенациональный, государственный характер торжеств. Этот мотив звучал уже в описаниях первомайских шествий 1922 года:

 

«Это была не манифестация коммунистов – они шли во главе рабочего класса, а за рабочим классом шло остальное население – за исключением господ нэпманов и меньшевиков. […] Это был праздник нового революционного народа, народа, свергшего владычество буржуазии и поставившего на место ее пролетариат...»[8]

 

Одним из важнейших адресатов этого спектакля было международное окружение. Возвращение к общегородским шествиям не случайно произошло в момент Генуэзской конференции, в ходе которой Советская Россия пыталась добиться международного признания. Именно тогда в передовицах, посвященных 1 мая, впервые так тесно переплелись темы праздника и международной политики, а праздничное шествие было представлено в качестве спектакля легитимной государственной власти, опирающейся на поддержку широких слоев.

Отныне «заграница»: близкая (иностранные гости на трибунах) и далекая, потенциально включающая в себя весь мир, дружественная (в лице делегатов Коминтерна), враждебная или безразличная (иностранные журналисты, послы, военные атташе, присутствие которых на трибунах обязательно упоминается), – превращается в одного из важных участников советских торжеств, которые нередко описываются в советской печати как «увиденные» глазами иностранца:

 

«Зрелище захватывающее. И не раз вырывались из груди иностранцев-коммунистов клики восторженного привета. Вчера они видели высокую революционную сознательность питерских пролетариев, сегодня они восторгались его организованной, несокрушимой мощью. И о том и о другом они с восторгом будут рассказывать рабочим Запада. […] Стройности и порядка неизмеримо больше даже по сравнению с прошлым годом. […] И заметно, с каким удивлением и восторгом наблюдают ее с трибуны Коминтерна: это ведь так противоположно тому азиатскому хаосу, расхлябанности и всеразрушающей беспорядочности, о которой гудит весь буржуазно-идеологический мир»[9].

 

Присутствие такого адресата диктовало растущую озабоченность организаторов празднеств внешним видом участников и стройностью всего шествия. А в описаниях праздника в печати вместе с мотивом дисциплины и порядка начала звучать идея переплавки, чудесного превращения в ходе праздничного ритуала «разношерстной, разрозненной массы людей» в организованное тело, в «стройные колонны», «величаво» плывущие к Кремлю[10].

 

Политкарнавал: от взлета к опале

Развитию международной темы в советском празднике способствовала и ее связь с другим важнейшим сюжетом – экономикой. С окончанием гражданской войны тема хозяйственного строительства выдвигается в центр советской пропаганды. Одной из функций праздника и праздничных шествий становится демонстрация производственных успехов и дальнейшая мобилизация сил на экономическом фронте, а важнейшим обоснованием такой мобилизации является внешняя угроза[11].

Именно сочетание международных сюжетов и темы производства стояли в центре новой формы шествия, которая начала складываться с возобновлением демонстраций и вскоре получила название «политкарнавала». Первые опыты по оживлению и театрализации шествий путем включения отдельных аллегорических фигур, политических масок, символических колесниц восходили еще к первым послереволюционным праздникам, а в 1920-е годы они получили широкое распространение и привели к превращению праздничной демонстрации в политкарнавал. Отныне предприятия выходили на демонстрацию, неся символы своего производства (эмблемы, художественно оформленные знамена, диаграммы). Зачастую в качестве таких символов использовались орудия труда, станки, продукция, настоящие или в виде их увеличенных макетов: «Шли броненосцы, вагоны, печатные машины, мельницы, паровозы. [...] Над толпой реяли колоссальные папиросы, сапоги, карандаши»[12]. В рядах демонстрации ехали автомобили и повозки, на которых разыгрывались короткие инсценировки, пантомимы, кукольные представления, «живые картины», а порой демонстрировались обычные трудовые процессы:

 

«Вот над толпой работает колесо “Русского Дизеля”, и надписи стрелами “Деревня, город, смотри!” указывают на крепкие ряды идущих за тем, что сделано руками их. Вот фабрика Бебеля показывает свое скромное и нужное производство: на глазах у толпы работница делает щетку. [...] Молочная ферма устроила на грузовике ясли, и добродушная и спокойная морда коровы смотрит вниз на толпу»[13].

 

Наравне с темой производства и трудовых успехов широко использовалась политическая сатира, направленная против быстро сложившегося набора внешних и внутренних врагов Советского Союза: Лиги Наций, лорда Чемберлена, капиталиста, фашиста, нэпмана, меньшевика, «попа». Порой две темы – экономическая и политическая – объединялись внутри одного плаката, инсценировки или установки, и вот уже рабочий молотом уничтожал «нэпмана», а мельничное колесо перемалывало «капиталиста».

 

Появление и распространение политического карнавала в первой половине 1920-х годов стало возможным благодаря активно развивавшемуся в те годы самодеятельному искусству – прежде всего клубным театральным кружкам[14]. При этом «на политкарнавалах актеры-любители, как, пожалуй, нигде больше, часто и органично вступали в контакт с массами демонстрантов», перебрасываясь с ними шутками, вступая в импровизированные диалоги, провоцируя ответные действия[15]. Несмотря на то, что сюжеты и персонажи политкарнавала определялись политическими задачами момента, а мобилизационное и дидактическое измерение, воплощенные, в частности, в теме труда и хозяйственных успехов, по-видимому, преобладали над сатирическим, политкарнавал оставлял определенное пространство для игры, импровизации, полифонии. Эти его качества заставили одних поверить в то, что в его лице будут найдены новые формы подлинно массового празднества и самодеятельного театра, а других – усомниться в приемлемости такого жанра для советских торжеств.

В результате расцвет политкарнавала был недолгим: при подготовке к 1 мая 1926 года поступило распоряжение отказаться от придания демонстрации карнавального характера[16]. Год спустя организаторы вернулись к нему, но с ограничениями: карнавальные элементы должны были носить вспомогательный характер, лозунги соответствовать политическому моменту и подлежать тщательному контролю[17]. Рекомендовалось разрабатывать темы карнавального оформления в рамках единого общегородского плана, а затем распределять «тематические задания» по районам и клубам[18].

В течение следующих нескольких лет политический карнавал утеряет статус фаворита среди обсуждаемых и тестируемых вариантов нового советского праздника и будет регулярно подвергаться критике[19]. Главным ее предметом был потенциальный конфликт между карнавальной формой и политическим содержанием торжеств, а также таившаяся в карнавале угроза для «организованности», считавшейся теперь важнейшим принципом устройства праздников[20].

Но сомнения выражала и та часть экспертов, которая видела в празднике прежде всего способ удовлетворить «творческий порыв масс к активной самодеятельности, к массовой коллективной игре»[21]. Они не только с нескрываемым разочарованием отмечали, что карнавальные сценки нередко «остаются лишь “зрелищем”, где одни [клубные кружки. – Э.К.] “играют”, а другие являются лишь пассивными участниками шествия»[22], но и признавали, что политкарнавал нередко превращается в рутину, «казенное отбытие повинности», а иногда сопровождается откровенной «халтурой» со стороны клубов[23].

 

1927 год и пересмотр роли «масс»

Вместе с критикой карнавала и пересмотром его места в программе празднеств ширились попытки изобрести другие способы оживить демонстрацию и в целом наполнить новым содержанием советский праздник. Особенно остро этот вопрос встал в связи с подготовкой к десятилетию октябрьской революции. Этот год был отмечен одновременно обилием публикаций, посвященных праздникам, и рядом важных практических инноваций в этой области.

Одним из центральных вопросов для теоретиков и практиков советского праздника был следующий: как сделать демонстрацию более сильной по эмоциональному воздействию на участников и тем самым обеспечить большее вовлечение рядовых участников в праздник? Размышления об этом опирались на критику существующих шествий: от констатации отдельных недостатков (монотонность, плохая организация, долгие остановки в пути) до признания, что в последние годы было утеряно «ощущение конкретной живой цели демонстрации» в связи с превращением последней в «обряд, который выполняют по традиции»[24].

Предлагая рецепты по их усовершенствованию, некоторые эксперты следовали за непременно цитировавшимся в те годы Руссо и его идеей сделать само зрелище праздничных масс главным источником праздника для народа[25]. Так, близкий к «Новому ЛЕФу» режиссер и критик Виталий Жемчужный видел спасение в пересмотре маршрутов шествия и организации встречного движения колонн: «Показать демонстрацию самим демонстрантам – вот задача, которая, при верном ее решении, даст новый смысл демонстрации, увеличит ее воздейственную силу»[26]. Предлагались и другие отвечающие той же логике варианты, например: приглашать головные ряды демонстрантов на трибуны, выстроенные в месте кульминации шествия, чтобы дать им полюбоваться проходом следующих колонн[27].

Чаще всего, однако, речь шла об усилении воздействия извне, из источников, находящихся за пределами праздничного «тела» народа. Для этого предлагалось уделять больше внимания праздничному оформлению городов; совершенствовать церемонии прохода демонстрантов перед трибунами вождей; устраивать отдельные профессионально оформленные карнавальные колонны, которые двигались бы мимо участников шествия в противоположном им направлении, удовлетворяя их потребность во впечатлениях[28].

Для этих текстов характерно все более частое применение терминов «воздействие», «впечатление», «зрелищность», которые если не сменяют, то существенно теснят идею «действия», являвшуюся ключевой для дискуссий о празднике в первые годы после революции. Такой сдвиг наблюдал на практике Адриан Пиотровский, активный участник экспериментов в области организации праздников: развитие карнавальных элементов уже в середине десятилетия он рассматривал в качестве свидетельства роста «внешней зрелищности, внешних выразительных средств» и вытеснения ими «действий людей»[29].

Еще одним изменением в языке, с помощью которого конструировался советский праздник, стало распространение во второй половине 1920-х годов понятия «обслуживания»: с его помощью теперь определялись задачи устроителей торжеств («обслужить возможно шире массы рабочих и крестьян»[30]).

Превращение масс, таких, какими их видели авторы рекомендаций, в объекты внешнего воздействия, в обслуживаемых извне потребителей праздника налагало на устроителей большую ответственность – за создание праздничного настроения, за «организацию активного, действенного веселья» масс и возбуждение других эмоций, вплоть до ответственности за температуру тела рядовых участников (автор одного из пособий вменял в обязанность организаторам праздничных гуляний следить за «состоянием играющих, ибо недопустимо сильное нагревание от продолжительного бега и возни или чрезмерное охлаждение»[31]).

Это требовало от организаторов специфических компетенций и все чаще предполагало специальную профессиональную подготовку или по меньшей мере опору на обширную специализированную литературу[32]. Публикуемые во второй половине 1920-х годов пособия содержали подробные описания маршрутов демонстраций, сценарии праздничных спектаклей и игр, практические указания по оформлению клубов и трибун, сопровождаемые схемами и иллюстрациями с образцами плакатов, моделями диаграмм, шрифтами для лозунгов и так далее.

Особое внимание уделялось принципам планирования и организации торжеств: большинство посвященных этому вопросу пособий включали подробные указания по поводу разработки плана праздника, формирования комиссий на всех уровнях и координации их деятельности, инструкции относительно организации связи, питания, медицинской помощи в день праздника, учета и подведения итогов по его окончании[33]. За этим стояло разделяемое большинством экспертов убеждение, что «точное руководство и плановая организация» праздника, осуществляемые «по военному образцу», не только нисколько не противоречат установке на деятельное участие масс, но и являются необходимым условием для подлинного веселья и «повышения «праздничности» демонстрации и карнавала»[34].

 

Надо заметить, что, возможно, никогда еще столько не говорилось о необходимости шире вовлекать массы, поощрять их активность, развивать «самодеятельность», понимаемую здесь как активное, деятельное участие масс[35]. Этой самодеятельности, однако, отводилась все более узкая и утилитарная роль, сводимая к функции вспомогательного средства и так же предполагающая тщательное планирование и контроль. Заметим, что отныне проявлениями «народно-массового творчества» считались, например, «коллективные рапорты», «взаимные приветствия, обмен наглядными изображениями опыта разных заводов»[36]. О месте, отводимом такого рода самодеятельному «творчеству», и его характере красноречиво свидетельствуют следующие рекомендации:

 

«Следует заранее установить те участки, которые окажутся “пустыми”, не будут заполнены внешними впечатлениями. На этих участках должна развернуться самодеятельность самой массы. Массовое пение, инициатором которого должен явиться клубный хоркружок, читка маршей и лозунгов, передача эстафет на ходу, которую могут организовать физкультурники, шум-оркестр, гармоника насытят впечатлениями этот отрезок пути»[37].

 

Еще одним признаком изменения представлений о роли масс и характере их участия в празднике стали настойчивые советы маскировать намерения организаторов и создавать видимость спонтанности, скрывая присутствие специальных «активизаторов празднующих масс» (именуемых также «затейниками», «побудителями»), роль которых должны были играть члены клубных кружков:

 

«Условием их [активизаторов. – Э.К.] работы должно быть абсолютное неведение массы зрителей о том, что они “нарочно” поставлены для их обработки и выдвижения их на поле действия, – они должны являться для этих масс их же представителями, такими же зрителями, как и они. Никаких шушуканий, никаких командований и распоряжений, потому что масса сейчас же заподозрит в их стремлении увлечь ее какой-то “подвох” и “на удочку” не пойдет[38]».

 

Так закреплялось деление, с одной стороны, на пребывающую в радостном, праздничном неведении «массу», испытывающую потребность во впечатлениях, податливую, восприимчивую к «обработке» и воздействию извне, а с другой, обслуживающих ее организаторов, которые удовлетворяли право народа на праздник и порождали веселье и эмоции, – но все это, опираясь на строгую, военную организацию, используя арсенал специальных «подвохов» и привлекая иногда клубные кружки и другие формы самодеятельного искусства в качестве посредников.

 

На пути к сталинскому канону праздника

Выше в центре нашего внимания было прежде всего то, каким хотели видеть и пытались сделать советский праздник его теоретики и устроители: как менялись их представления о месте масс и роли организаторов; как смещался акцент на поиск максимально эффективного «внешнего воздействия» и росла роль зрелища в качестве источника эмоций. Эти изменения отразились в праздничной практике – прежде всего в юбилейных торжествах, прошедших в Москве и Ленинграде в 1927 году, – а затем получили развитие в праздниках первой пятилетки.

 

Поворот к профессиональному искусству и растущий контроль над самодеятельным движением

В первую очередь следует отметить изменение баланса между профессиональным и самодеятельным искусством в результате ширящегося обращения к профессионалам начиная с 1927 года[39]. Это коснулось прежде всего привлечения профессиональных художников и архитекторов к оформлению праздничных городов и демонстраций[40]. Одним из самых известных примеров такого участия стало оформление карнавальной колонны из 54 машин в качестве коллективной курсовой работы, выполненной студентами ВХУТЕИНа по случаю открытия летнего сезона 1929 года в Парке культуры и отдыха в Москве. Одновременно росла централизация и «плановость» оформления. Так, в Москве в 1930 году был создан Центральный штаб по проведению празднеств, который утверждал проекты и макеты оформления всех важнейших объектов (площадей, фасадов, колонн демонстрантов) и распределял «квалифицированные художественные силы так, чтобы получить наибольший политический и художественный эффект»[41].

Одновременно менялось место самодеятельного искусства. В целом это движение все в большей степени ставилось под контроль и переживало частичную профессионализацию[42]. Оно по-прежнему привлекалось к подготовке и проведению праздников, но теперь это происходило под более сильным контролем, в рамках выработанных в центре планов. Как отмечалось выше, самодеятельное искусство – как в теории, так и на практике – превращалось из главной действующей силы в помощника, исполнителя или посредника, на которого опирались профессионалы-устроители.

 

От театра к изобразительному искусству и слову

Первыми в широких масштабах вернулись в советский праздник именно профессиональные художники, тогда как профессиональный театр продолжал подвергаться критике за нежелание выйти на улицы города[43]. Это соответствовало еще одной тенденции этих лет – сдвигу от театра к изобразительному искусству. Наблюдаемые с 1926 года ограничение и вытеснение карнавальных элементов и параллельный рост контроля за клубной самодеятельностью привели прежде всего к сокращению театральных компонентов в демонстрации (коротких инсценировок, пантомим, номеров живой газеты), тогда как статичные плоские изображения и – реже – объемные конструкции (флаги, плакаты, портреты, изоустановки, художественно оформленные лозунги и диаграммы) сохранили и расширили свое присутствие[44]. К концу 1920-х годов изобразительное искусство начало «доминировать над театральными элементами и явилось основным выразителем всех важнейших лозунгов празднований»[45].

Вместе с театральными элементами из праздничной демонстрации уходили в той или иной степени присутствовавшие в ней импровизация, спонтанность, полифония. Им на смену наряду со статическим изображением приходило слово – не устное и полифоническое, как в годы революции, а главным образом письменное и в любом случае политически выверенное, авторитетное, подкрепленное ссылками на газету и вождей, широко прибегающее к цитатам и цифрам. Возвращение слова как ключевого элемента праздничной коммуникации и оформления отмечал Сергей Третьяков в ноябре 1927 года:

 

«Я смотрел в день десятилетия московскую демонстрацию, проходящую через Красную площадь, оглядывал убранство площадей и улиц и поразился одним фактом – до какой степени стало вербально (словесно) наше оформление. Надписи-лозунги, надписи-цитаты на фасадах домов, лозунги-рапорта, агитстрофы, эпиграммы на стягах, проносимых колоннами. Краткие хронологические таблицы на Советской площади. Фанерные буквы, розданные демонстрантам и складывающиеся в слова. Три четверти демонстрационного оформления – это белые абзацы на красном фоне. Родителем этого абзаца, несомненно, является газета. Причем интересует демонстрацию только семантика надписей»[46].

 

Механизация и монументализация

Профессионализация советского праздника была тесно связана с другой тенденцией – его монументализацией и механизацией. Стремление к более монументальным формам в 1930-е годы привело к широкому использованию при оформлении городов гигантских объемных конструкций, изображавших машины, станки, заводы и широко использовавших световые эффекты, музыку, радио. Создание таких конструкций, разумеется, было под силу только профессиональным художникам; требуя специальных знаний и опыта, оно способствовало формированию постоянных кадров художников-оформителей, специализирующихся на праздниках[47].

Тенденция к монументализации и механизации проявилась и в таком праздничном жанре, как массовые инсценировки. Так, спектакль, поставленный в Ленинграде в честь 10-летия революции, радикально отличался от знаменитых петроградских массовых действ 1920-х годов. В 1927 году на смену тысячам актеров-любителей и красноармейцев, участвовавших в первых массовых инсценировках, пришла техника: корабли, пушки, фабричные трубы, радио, кино, электричество[48]. Вместе с элементами ленинградского городского ландшафта (Невой, Петропавловской крепостью) они были использованы для создания «праздничного зрелища монументального стиля», посвященного истории революции[49].

Другая массовая инсценировка, поставленная Сергеем Радловым вечером 7 ноября 1929 года на площади Урицкого (бывшей Дворцовой) в Ленинграде («Отчет гигантов за первый год пятилетки»), интересна прежде всего совмещением традиций политкарнавала и массовых зрелищ[50]. Главным действующим лицом этой постановки были колонны декорированных грузовиков, представлявшие фабрики и заводы города. Их оформление отражало ключевые темы первой пятилетки: успехи индустриализации и соцсоревнование, борьбу с нарушителями трудовой дисциплины и непрерывную трудовую неделю, военную опасность и готовность к мобилизации. Следуя тщательно продуманной хореографии, грузовики-заводы совершали «сложные эволюции по площади, соединяясь, наконец, в густую колонну в цветистом апофеозе» перед центральной трибуной[51]. Несмотря на явное преобладание техники (автомобилей, громкоговорителей, света), в инсценировке на вспомогательных ролях была задействована и «человеческая масса», но ее участие происходило в максимально четко очерченных рамках и так же опиралось на современные технические средства: апофеозом инсценировки стало торжественное обещание выполнить пятилетний план, слова которого рабочие повторяли вслед за громкоговорителями.

Монументальность и механизация способствовали дальнейшему закреплению и разделению ролей между «массами», в том числе членами клубных кружков0 и профессионалами-устроителями праздников. Они обосновывались как условие, необходимое для придания подлинно массового характера празднику, понимаемому теперь прежде всего как зрелище для масс[52]. Однако одной из ключевых проблем этого нового типа праздника-спектакля оставалась его доступность для зрителей.

Именно это стало главным предметом критики в адрес упомянутых выше массовых инсценировок, как, впрочем, и многих других. По оценке Ореста Цехновицера, 7 ноября 1927 года в силу неправильного размещения зрителей половина из них могла только догадываться о происходящем. Два года спустя для прохода на площадь Урицкого были выданы несколько тысяч пропусков, а остальным зрителям «Отчета гигантов» опять пришлось довольствоваться фейерверком и грохотом пушек[53]. Эти и другие примеры заставляли автора говорить о нерешенности проблемы зрителя массового зрелища:

 

«Зачастую наши постановщики совершенно не учитывают этого основного требования видеть и слышать, и, должно признаться, игнорирование тех, для кого, собственно говоря, и предназначается постановка, принимало такие формы, что у нас не раз создавалось впечатление, что постановщики, по-видимому, исключительно рассчитывают на созерцание своих инсценировок небожителями»[54].

 

Демонстрация как зрелище для «небожителей»?

Ироническое замечание Ореста Цехновицера о «небожителях» как адресатах массовых инсценировок достаточно точно определяет один из важнейших аспектов эволюции советского празднования на рубеже десятилетий. В эти годы хореография праздничных зрелищ и ритуалов, прежде всего шествия, все в большей степени начинает ориентироваться на взгляд извне, сверху – с трибуны.

Это проявилось в описанном выше ленинградском «индустриальном зрелище» 7 ноября 1929 года. Независимо от количества выданных пропусков, сценарий постановки был построен так, что за многими его эпизодами можно было проследить только с центральной трибуны, являвшейся его символическим центром[55].

Те же тенденции наблюдались и в обычных праздничных демонстрациях конца десятилетия. В течение 1920-х годов происходило закрепление «канонического» маршрута демонстрации и ее центрального пункта, в котором располагались трибуны руководства и момент прохождения через который являлся «для массы участников самым значительным во всей демонстрации»[56]. В связи с празднованием 10-летия революции были сделаны дальнейшие попытки усилить зрелищность и эмоциональную насыщенность этого момента для демонстрантов и зрителей на трибунах.

В условиях растущей централизации и планирования торжеств авторы некоторых проектов предлагали сделать так, чтобы весь путь демонстрации стал – благодаря соответствующему оформлению улиц и другим приемам – эмоциональной подготовкой к апофеозу, наступающему в момент прохода перед центральной трибуной. Так, уже осенью 1927 года Ленинградский Пролеткульт предлагал следующую схему празднования юбилея:

 

«3. Оформление трибуны [на площади Урицкого. – Э.К.] и подступов к ней:

а) Трибуна как кульминационный пункт шествия. Сгущение организационных и художественных факторов, содействующих нарастанию настроения по мере продвижения масс к трибуне;

б) Для этого: интервалы размещения арок, полотнищ, шпалер, знамен по мере приближения к трибуне укорачиваются;

в) Разряд напряжения у трибуны. Выразительность оформления трибуны. Вожди. Комплексность воздействия. Радиолозунги. Листовки с аэропланов. Радиохор»[57].

 

Не меньшее, а возможно, еще большее внимание уделялось тому, какое зрелище являла собой демонстрация, увиденная извне, с трибун. Меры, призванные обеспечить массовый характер демонстрации, дисциплину и стройность рядов, дополнялись попытками усилить зрелищность шествия, усложнить хореографию и обогатить соответствующими символами кульминацию шествия, например, приурочивая к моменту прохождения перед трибунами те или иные акты (массовый запуск в небо воздушных шаров с рисунками; «смерть» гигантского карнавального дракона и так далее) или выстраивая тематически оформленные колонны в определенной последовательности, позволяющей зрителям на трибунах проследить за историей революции и социалистического строительства[58].

Наметившаяся в конце десятилетия в Москве и Ленинграде тенденция к увеличению количества колонн, одновременно проходящих через центральную площадь, также способствовала созданию более величественного зрелища демонстрации и самой площади:

 

«Первомайская картина в Москве в этом [1928] году показала впервые новую картину: на Красную площадь одновременно были допущены колонны всех 6 районов, [...] на самой площади получилась совершенно новая незабываемая картина: половина площади постоянно была наполнена громадным потоком людей. Участники этой демонстрации создали картину массовости демонстрации»[59].

 

Такая организация шествия требовала особо четкой координации и дисциплины, что влекло за собой дальнейшие инновации. 7 ноября 1927 года в Ленинграде по прибытии головных рядов на площадь Урицкого было сделано следующее:

 

«[В колонны были введены] передовые шеренги фанфаристов и конницы, на специально дрессированных (испанским шагом) лошадях. Это мероприятие придало открытию демонстрации стройный, организованный характер, так как дало возможность сохранить на одной линии все четыре головные колонны, шествующие параллельно перед трибуной»[60].

 

Еще одним источником зрелищности демонстрации и дисциплинирующего воздействия на ее участников должно было стать привлечение отрядов физкультурников. На них возлагалась задача «дать точность и размеренность движению масс, создать из разнородных и пестрых многотысячных толп стройно организованные коллективы участников»[61]. В 1920-е годы речь шла о включении в праздничные шествия отдельных групп спортсменов и физкультурников, но к началу следующего десятилетия сформируется жанр физкультурного парада. С 1931 года грандиозные спортивные парады будут ежегодно устраиваться в Москве, а затем и в других городах[62]. Они окажут заметное влияние на формирование праздничного канона 1930-х годов и всей сталинской культуры, благодаря широкому воспроизводству связанных с ними образов в различных областях искусства[63].

В этой модели демонстрация становилась представлением, непосредственным зрителем которого был вождь, и именно это – момент явления мощи и красоты праздничного «тела» народа взгляду вождя – составляло апофеоз шествия. Являясь безусловной привилегией и исключительным моментом (именно так его изображали в живописи[64] и фотографии[65]), опыт участия в этом двойном зрелище – зрелище вождя и зрелище для вождя – потенциально не ограничивался участниками московских демонстраций, благодаря широкому распространению и многократному воспроизводству визуальных и вербальных описаний этого момента (в фотографиях, кинохронике, радиорепортажах, печати, живописи, литературе). Помимо этого, у граждан была возможность в синхронном режиме участвовать в выстроенных согласно одному канону праздничных шествиях, кульминация которых происходила в местном символическом центре, перед местными вождями, и была в то же время неразрывно связана с «самым центральным центром» – Москвой и ее вождем[66].

Путь к этой модели праздника шел, в частности, через легитимацию зрелища, переосмысление роли и места масс в празднике, конструирование иерархий внутри советского общества и в отношениях между центром и периферией. Одновременно происходило постепенное смещение акцента с борьбы – в прошлом и настоящем – на показ достижений, а затем и превращение праздника в воплощение счастливого советского настоящего, в «пространство ликования», внутри которого энтузиазм, веселье, чувство благодарности и радости доминировали над темой борьбы и мобилизации сил[67]. Это происходило в тесной связи с более широкой легитимацией развлечений и распространением «культуры досуга»[68], которые способствовали развитию развлекательной составляющей в празднике.