Михаил Александрович Богатов (р. 1980) – доцент кафедры теоретической и социальной философии Саратовского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского. Научные интересы: античная философия, онтология искусства, немецкая философия ХХ века.

 

Пора (время-бытие)

Владимир Бибихин

СПб.: Наука, 2015. – 365 с.

 

1

На данный момент, когда минуло уже десять лет с момента ухода Владимира Бибихина, в России число изданных его книг превысило добрых две дюжины, некоторые из них выдержали более двух изданий. Усилиями друзей и учеников, как прежних, так и вновь появляющихся, проведены две конференции, целиком посвященные творчеству этого мыслителя и переводчика, – не считая все чаще организуемых «круглых столов» и спонтанно заявляемых докладов на тех или иных «не Бибихинских» мероприятиях. Но на сегодня не выпущено ни одной книги о жизни Владимира Бибихина, ни одной – о его творчестве. Если учесть, что первая книга Бибихина с лекционным курсом «Язык философии» вышла в 1993 году, то на данный момент перед нами море монографического безмолвия «по Бибихину» протяженностью более, чем в двадцать лет.

Причин для такого положения вещей достаточно. Если назвать из них самые яркие и бросающиеся в глаза, то, во-первых, конечно же, это процесс «освоения Хайдеггера Россией». По большому недоразумению у значительной части академического сообщества Владимир Бибихин проходит по рубрике «переводчика Хайдеггера». В 1997 году страна впитала перевод «Бытия и времени», и отовсюду стали появляться новоявленные хайдеггерианцы (параллельно с подачи Виктора Молчанова, но в ином масштабе, шло появление гуссерлианцев, которых, в итоге, оказалось, все же меньше, поскольку Гуссерль отталкивал желающих «свободной мысли» своей строгой и до конца не проясняемой терминологией). Бибихин хайдеггерианцами был пройден насквозь. Не владея немецким языком, многие из них воспринимали слова – столь тщательно и взвешенно подобранные не столько переводчиком, сколько мыслителем, – как собственно хайдеггеровские (в то время как о внимании к переводу Хайдеггера мы можем судить на примере курса «Ранний Хайдеггер»). Чем больше было цитат из «Бытия и времени» (а до того из «Времени и бытия»), тем меньше обращалось внимания на «переводчика». Однако процесс быстрого очарования столь же скоро прошел – и вот уже покатилась волна жесткой критики Бибихина как переводчика, требующая других переводов этой важнейшей книги ХХ века (насколько известно, у Евгения Борисова этот «другой» перевод имеется, однако по разным причинам его публикация не вышла в свет). Здесь даже те, кто критиковал переводчика и сыпал сверенными цитатами, не задумывались о простейшем правиле, знакомом любому переводчику поэзии: поэта может переводить только поэт. Без этого правила и в подходе к философии не обойтись: осознать, что именно сделал Бибихин как переводчик Хайдеггера, можно в полной мере только там, где мы попытаемся освоить труд мысли Бибихина как мыслителя, ни в чем – ни в глубине мысли, ни в строжайшей композиции ее, ни в терминологии – не уступающего «немецкому Мастеру» (как назвал Хайдеггера Рюдигер Сафрански). Но, пока клише «только лишь переводчика» не будет подвергнуто сомнению, ни одно собрание сочинений в данном отношении ничего не изменит. (Аналогичным образом, как отмечает издатель собрания сочинений Ницше на русском языке Игорь Эбаноидзе, обстоит дело с наследием Ницше: можно выпустить все маргиналии и сделать их максимально доступными, но те, кто жаждет только ожидаемых «воли к власти», «сверхчеловека» и «вечного возвращения» вкупе с Заратустрой, будут умело игнорировать и «наивно» не замечать философских задач мыслителя.)

Названная причина – лишь внешнее недоразумение и не более в сравнении с куда более серьезными препятствиями на пути освоения наследия Бибихина. Если мы вырвались бы из «только лишь переводческой» иллюзии и решили бы приступить к чтению Бибихина как мыслителя, то мы встретились бы с трудностью иного порядка. Дело в том, что сам Бибихин всячески избегает окончательности, учебниковых формулировок, не желает вмещения в прокрустово ложе расхожих мнений на «раз-два» или «то, а не это». Однако мы не встретим такого места, где, «ускользнув», Бибихин вздохнет спокойнее – и, переходя от апофатики ускользания, приступит к катафатике догматического сказа. То, что здесь было названо «избеганием» и «ускользанием», присутствует в его текстах (особенно лекций) постоянно, не только создавая продуктивное напряжение для вопрошания и движения мысли самого автора, но также и определяя композицию всего построения.

Тексты лекций Бибихина, столь непривычные для отформатированного «академического» взгляда, предельно приближаются к структуре самой мысли (это своего рода мыслетексты). Противопоставляя смыслопорождающую топику расчленяющей метрике расписания, Бибихин уводит читателя из аккуратных и институционально огороженных зон рубрикаций – и перемещает в настоящий, дремучий лес мысли. Еще должно пройти достаточно времени, чтобы путник, смогший выбраться из этого переплетения нарождающихся значений и намеков, а также ложных зарубок и нехоженых троп, вынес бы оттуда несколько редчайших и диковинных саженцев, обогатив тем самым культуру российской философии. В случае текстов Бибихина нельзя научиться читать где-то прежде, чтобы затем, приложив это умение, получить ожидаемый результат; Бибихин говорит так, чтобы мы одновременно заново усваивали как искусство понимания, так и само пониманию подлежащее.

Кажется, значительный период относительного молчания «по поводу» творчества Бибихина вызывается не тем, что Бибихин не интересен, не актуален, и даже – не академичен. Более существенная причина – это требуемое вызревание ответной мысли, длительность этого вызревания. Мыслитель сам – композицией и строем, способами вопрошания и реакции на него, глубиной вопросов и простотой ответов, открытостью всему (миру) – задал чрезвычайно высокую планку для своих грядущих собеседников, друзей и оппонентов. И близость к российским хайдеггерианцам в этом смысле служит скорее препятствием, нежели подспорьем.

Все вышесказанное распространяется на большинство лекций Бибихина, особенно на ключевые для него курсы, такие, как «Лес», «Мир», «Энергия», «Витгенштейн», «Собственность». Сейчас подошло время для еще одного, предельно трудного и требующего максимального сосредоточения курса – пришла пора для «Поры».

 

2

Из печати выходит курс, особенно примечательный по целому ряду причин. («Пора», кстати, один из немногих курсов, в значительной степени присутствующих в аудиоверсии и достаточно долго бродящий в таком виде по просторам Интернета; тот, кто слушал этот курс, понимает, насколько сложно он воспринимается на слух: с множеством оговорок и отступлений, а также постоянными цитированиями на древнегреческом и немецком – все время хочется пробежать глазами по только что услышанному; можно добавить, что текст лекций значительно полнее, чем произносимое на лекциях вслух.)

Во-первых, название курса. Он имеет подзаголовок «Время-бытие», но об этом чуть ниже. Сам Бибихин в первой же лекции предлагает россыпь инвариантных названий, которые, подаваясь им под соусом некоего напускного безразличия, на деле прочерчивают предметное поле подобно тому, как в оперной увертюре звучат все основные мелодии разворачивающегося произведения. Вот перечень этих иных возможных названий: «Время», «Метод» (потому как «Пора» – это открывающийся проход, подход, равно как апория – это непроходимость), «Феноменология» (поскольку мы видим, какая пора, и говорим о том, что видим). Итак, в курсе речь пойдет о том времени, которое себя всегда уже (априористический перфект) показывает, – вместе с тем, чтобы учиться у этого времени самому способу видеть. И, конечно же, этот курс излагает концепцию события у Бибихина, которая может быть смело поставлена в один ряд с пониманием события у Хайдеггера, Витгенштейна, Бахтина и Бадью. Перед нами пятая концепция события в философии ХХ–ХХΙ веков, которая впитала в себя все предыдущие и представляет собой корректный ответ на них в пределах событийного мышления как такового.

Во-вторых, перед нами (равно как и в «Лесе», там были так называемые «биологические трактаты») разворачивается неторопливое, внимательное чтение Аристотеля (на сей раз это будет трактат о времени «Физика» – через включение Хайдеггера, Розанова, Николая Кузанского, досократиков и некоторых поэтов), которое в завершении 19-й лекции (в книге их всего 25) переходит к теме реформ Петра (и проблеме соотношения временности и времени российских реформ) и – снова через Аристотеля и Гегеля – к теме революции. Уже само это совмещение может показаться для стороннего взгляда довольно странным: от сугубо «онтологического исследования» – к «историческим выводам». Однако читать Бибихина сторонним взглядом совершенно невозможно: связь мыслей и тематических планов ввиду целого должна удерживаться постоянно, в противном случае нить будет утеряна уже при чтении первых двух лекций.

Что касается особой важности обращения к Аристотелю в «Поре», то оно необходимо как из замысла курса (аристотелевские ходы мысли прочерчивают фундамент для бибихинских построений), так и особенно примечательно для тех, кто интересуется творчеством Бибихина в целом. Дело в том, что Хайдеггер начинал свой путь в философию через интерпретацию аристотелевских текстов; но воистину подлинным «тайным аристотеликом» он станет гораздо позже – более там и тогда, где и когда он менее всего возвращался мыслью к Аристотелю (то есть в поздних своих докладах). Путь от эксплицитного исследования Аристотеля к его имплицитной актуализации может в определенном смысле охарактеризовать все творчество Хайдеггера. Бибихин, много времени работая над текстами Хайдеггера, так же обращается к Аристотелю. Возможно, изначально для того, чтобы лучше понять переводимый текст. Но уже скоро он сам открывает продуктивность аристотелевской терминологии, а особенно – выраженных в текстах Стагирита путей мышления, которое одно и навсегда (либо мысль имеется, либо в лучшем случае мы можем говорить об интеллектуальных конструкциях – третьего не дано):

 

«От этого кошмара, что Аристотель говорил о времени, но и современные философы многие тоже о нем говорят и даже между прочим оказываются гораздо последовательнее, вводя категории диалектики, становления, относя время уж или к действительности, или к сознанию, и не смешивая эти две различные сферы, ведь правда же одно дело действительность, другое – сознание, – и так далее, – от этого кошмара я бегу назад к тем нескольким страничкам, написанным две с половиной тысячи лет назад, и говорю: нет, верните мне тут каждую буковку, со всеми повторами, всеми тавтологиями, со всей невнятицей и нелогичностью. И тогда Аристотель вдруг говорит мне такое, сразу так много, такой подарок, что я хоть и подозревал, что так будет, но не надеялся» (лекция 5).

 

Аристотель, таким образом, выступает тем топосом, на котором Бибихин не просто комментирует Хайдеггера, не просто его переводит, но вступает с ним в настоящую философскую тяжбу (которая до сих пор не обратила на себя внимания исследователей). Именно на примере этих обращений к Аристотелю мы можем начать всерьез говорить о том, что Бибихин не менее оригинальный и сильный мыслитель, нежели Хайдеггер (памятуя при этом об условности такого рода сравнений). Внимательные читатели могли и прежде убедиться в этом на материале курса «Лес». Теперь нам представляется иная возможность и иные перспективы: отныне не проблема жизни и ее целости, спор об эволюции и развитии (как это было в «Лесе») – но само бытие времени, а также время этого бытия.

Пусть дополнительным мотивом для подобного прочтения послужит то простое обстоятельство, что Бибихин переводил однажды «Время и бытие», в другой раз – «Бытие и время». Теперь он дает своему курсу подзаголовок «Время-бытие» и читает отнюдь не Хайдеггера, хотя и начинает с него – для того, чтобы уже на второй лекции его оставить и приступить к Аристотелю:

 

«Это неполное не изложение, а просто заглядывание в страницы Хайдеггера, заключительные в “Бытии и времени”, надо больше, чтобы мы осмелели, что не одни вступаем в пейзаж поры. Не сразу после этого я рискну пойти сам один» (лекция 2).

 

К слову сказать, Бибихин вообще один никогда не ходит – не потому, что боится «быть оригинальным», а потому что не стоит ничего нагромождать, всего и так уже очень много, так много, что нам следовало бы для начала разобраться с имеющимся:

 

«Но мысль с самого начала если была конструкцией, то мудрой конструкцией, постройкой из уместных вопросов, а не так, что сволакивайте все вопросы в одну груду и чтоб была свалка. Аристотель видит себя уже на свалке (свалка – вся земля), а постмодерн выискивает, где еще порядок, и делает свалку» (лекция 5).

 

В-третьих, что касается опорных точек курса. Несмотря на то, что у хода изложения лекций присутствует своя продуманная, на первый взгляд довольно широко ведущаяся, с отступлениями, но тем не менее жесткая структурная композиция, попытка изложить ее в рецензии (сколь угодно пространной) на поверку обернется произвольным выхватыванием из контекста тех или иных положений (или полным повтором курса). Бибихинские положения работают только в контексте, в цельности (отсюда дополнительная трудность его «академического» освоения). Можно сказать, что здесь мы имеем дело с еще одной особенностью бибихинских текстов: тот, кто возьмется о них говорить, в первую очередь будет вынужден говорить о себе, потому как любые извлекаемые из текста положения, их порядок и путь вывода будут характеризовать не столько Бибихина, сколько самого работающего с его текстами исследователя. В этом смысле Бибихин тщательно избегает возможности присвоения собственных текстов: их можно лишь освоить (то есть становиться собой во время занятий ими; мотив присвоения и освоения тщательно разрабатывается в курсе «Собственность»). Поэтому, отдавая себе отчет в заведомой произвольности всяческих указаний, мы рискнем привести несколько положений из «Поры», заслуживающих – с нашей позиции – особого внимания. Мы заведомо не будем касаться последней части курса, относящейся к реформированию и проблемам политическим (ибо тут выхватывание из контекста помещает любое положение в чуждую ему сферу публично ожидаемых аргументов в пользу тех или иных мнений, заставляя делать неадекватные и быстрые «политические» выводы), остановимся на первой смысловой части лекций – на «онтологии времени». Обратимся – наугад – к нескольким, на наш взгляд ключевым, темам.

 

3

Вещь времени и пространство вещей. Вещи, лишенные времени, предстают для нас, распадаются в пространство, характеризующееся безразличной рядоположенностью:

 

«Растянутое в ленту времени связано с представлением о мире как о расположении вещей в пространстве: здесь дорога, там канава, за канавой поле, потом лес и так далее, в целом мир. Надо еще спросить, откуда взялось это перебирание вещей» (лекция 2).

 

Таким образом, время – это не какая-то дополнительная вещь в мире, добавляемая к иным вещам и предметам (к пространству, например); напротив, время конституирует цельность мира, а если последний и предстает перед нами уже распавшимся, то, говоря языком Хайдеггера, мы видим уже вторичным, дефективным образом. Взойти к дотеоретическому, простому видению оказывается сложнее всего, но именно это видение служит смыслопорождающим источником для любого мышления, более того – для любого бытия.

Великое и событие. У Аристотеля Бибихин берет для разговора о времени понятие «сдвига», причем оставляет в продуктивной неопределенности характер этого сдвига как таковой: то ли это число, то ли это наше переживание, то ли это «объективное изменение» в мире. Аристотель показывает апории, возникающие каждый раз, когда мы пытаемся этот сдвиг определить: скажем, это сдвиг времени в том смысле, что время сдвигает или время сдвигается само? Прежде, чем искать окончательные и столь удобные для мышления ответы, важнее удержать все в такой же неопределенности, в какой оно себя и показывает. Вот, скажем, Бибихин говорит о «великом»:

 

«Потому что раз мы в большом, то мы всегда и внутри сдвига – не обязательно констатировать движение внутри большого, раньше того и сразу сама встреча с ним это уже по крайней мере в нашем присутствии сдвиг. Великое само по себе событие, и после первой встречи открыть, что, скажем, это вот большое, небо, вселенная, в сдвиге, скажем, в разлетании или еще в чем, потом будет установлено или нет, но в нас задевающем, – это установление после встречи с большим будет обязательно, мы взведены, мы заряжены величиной» (лекция 4, с. 33–34 рукописи, курсив автора).

 

Речь в курсе идет об очень ранних вещах, о тех вещах, которые прежде всех других (прежних вещах) и которые потому присутствуют повсеместно. Человек не может не откликаться на них даже там и в первую очередь тогда, когда он направляет свой отклик не туда, не в ту сторону:

 

«В событии мира нас захватила загадка его начала не так ведь, что рабовладельцы, имея свободное время, от нечего делать задумались о том, откуда все взялось, а так, что и до них, если они такие были, и после них, и всегда, и сейчас каждый человек во всяком своем действии и бездействии заранее определен своей интуицией того, откуда и куда все, – большей частью он думает, что к провалу в дыру, и действует, и поступает соответственно, получая соответственно ад не за то, что мир плохой, а за то, что он так решил, увидел и выбрал себе, на всякий случай» (лекция 5).

 

Поэтому не столь важно, что именно человек сделает с великим.

 

«Да, конечно, собственная мера вещей, которая софия и автомат, настоящий, т.е. совсем без кнопок, не поддается – как бы она могла открыться, если она все сама открывает, – и из-за этой неуловимости меры, а не из-за того, что Аристотель не хочет определенности, у него остается ясным только одно, что мера есть, но как мы схватим эту меру, то ли ее измеряя, то ли ею измеряя, вводя свою малую условную автоматизацию, или условно принимая солнце и луну, или еще что за автомат, – это уж, мы говорили, как у нас получится; Аристотель тут и оставляет нам свободу и заранее знает, что это, так сказать, творческая свобода: что мы сотворим тут, ходя вокруг собственной меры, в меру собственной веры или что натворим – то для нас и будет; Бог тут нам ничего не продиктует кроме того, что должна быть граница, предел, закон, “дорога”, камень, строгость, но не так, что мы должны выбрать мифологическое, или астрономическое, или космическое, или биологическое время, или время войны добра со злом» (лекция 7).

 

Важно то, что человек не может с этим ничего не делать. Перед нами разворачивается своего рода аналитика захваченности. Ее ввел в философию Хайдеггер, но сам Хайдеггер дал нам другую, более простую и, скажем так, чрезвычайно интеллектуальную трактовку. Бибихин действует в этом отношении аккуратнее – круг задействуемых им тем и вещей куда более тотален, общекультурен (достаточно вспомнить, что в мире Dasein у Хайдеггера в «Бытии и времени» нет искусства, оно если и присутствует, то теряется в «подручности»; Бибихин же не закрывает глаза на темы искусства и политики).

Настоящее – как то, во что можно вглядываться, и оно будет показывать и давать себя видеть. Настоящее предельно. Бибихин приводит пример с лошадью, взятый у Аристотеля:

 

«Настоящее, явное, такое, что на него можно показать “вот оно”, и если не на него, то на что же еще. Если еще на что-то, то только поскольку оно освещено настоящим, настоящее тогда такое, что в него можно вглядываться, как – пример Аристотеля – можно вглядываться в лошадь и видеть ее определенность, ограниченность: везде в любой части лошади она определенная, именно вот такая лошадь, и всякая лошадь разная, не говоря уже о том, что сама лошадь очень индивидуальная» (лекция 6).

 

В этом замечании настоящее не только характеризуется определенностью (вплоть до витгенштейновского жеста – «вот это!»), но также и основанием для всякой феноменологии – граница, предел позволяют видеть, причем сразу в несколько сторон:

 

«Я скажу: была бы граница, страна найдется. Мы и по событиям последнего времени ясно видим, что не страна создает границу, а граница страну: достаточно провести границу внутри одной страны, и будет две или больше. – И в какую сторону от границы настоящего будет “простираться”… время, это тоже вовсе не так ясно, как граница. Мы не знаем. Это уж как получится. Может, и в одну, и в другую, и в обе сразу» (лекция 7).

 

В этой связи и предлагалось назвать курс также «Феноменологией». Однако мы должны помнить о том, что очевидное может оказываться неуловимым (и чаще всего таковым и оказывается):

 

«Надо, чтобы что-то было очевидным. Настоящее, неуловимая сама по себе мера времени, хотя и самая очевидная, вот настоящее (не удивляйтесь: так бывает ведь, очевидное и неуловимое), и самое видное из наблюдаемого, вращение солнца, сошлись в измерении времени» (лекция 6).

 

Несмотря на свою неуловимость, настоящее остается единственным из всего, что возникает «само», снова и снова (тут бытие и время неразличимы в своем истоке):

 

«Так же и “настоящее” в потоке вещей само откуда-то берется, заставляет себя признать, увидеть как границу. Как-то само оно напрашивается, с этим своим парадоксальным свойством одновременно связывать и разделять» (лекция 7, с. 62 рукописи, курсив автора).

 

Что касается размышлений Бибихина о петровских реформах и русской революции, предоставим читателю самому открывать эти животрепещущие темы для нашей нынешней истории и сегодняшнего положения. Однако школа мысли и внимания, учащая смирению перед тем простым положением, что не все в наших силах (а мы сами подчиняемся неким силам), – это тот настрой, с которого следовало бы начинать понимание:

 

«Т.е. или откажитесь или с самого начала считать время, или если уж начали, то не прекращайте. – Как все философское, это положение и безусловно, т.е. всегда верно, и относится ко всем. И к нам. Несчастная привычка начинать счет заново, с крещения Руси, с династии Романовых, с революции, с “преодоления культа личности”, довела до того, что кто-то всерьез считал бы, что с основания нашего государства 3 годика 2 месяца, мы дети-дошкольники. Мы имеем право заметить, что годы пошли другие, собачьи, но это не основание прекращать старый счет лошадей и начинать совсем новый счет собак. Семь лошадей, конечно, не то, что семь собак, но как число “тождественно, ибо число одних не отличается... различны предметы, к которым она (десятка) относится: в одном случае это собаки, в другом – лошади”» (лекция 7).

 

Курс «Пора» в любом случае выступает приглашением к пониманию нами самими тех вещей, которые правят происходящим. Мы привыкли столь быстро смотреть туда, куда обстоятельства поворачивают нас, что хоть и имеем опыт подобных поворотов и сдвигов, но всегда слишком увлекаемся «новостями», чтобы увидеть: поток «новостей» никогда не иссякнет, однако пора уже задействовать наш собственный опыт для спокойного понимания. Увлекательной является как раз та незыблемая постоянность наших «информативных переключений» с темы на тему, та постоянность, которая к самим этим темам, в общем-то, безразлична. Время поворачивает нас к тем или иным видам, но мы так быстро увлекаемся видами, полагая, будто существенное в них, что забываем о главном действующем лице. Пора позаботиться о себе как о внимательных и мыслящих существах. И остается ждать, пока в нас созреет соразмерный ответ на вопросы, которые «Пора» Бибихина с непреложной строгостью мысли перед нами ставит. Можно предположить, что момент такого ответствования на мысль Бибихина значительным образом трансформирует облик нашей академической философии, позволяя выделить в нем свое, собственное.