Василий Павлович Жарков (р. 1974) – руководитель британской магистерской программы «Международная политика» Московской высшей школы социальных и экономических наук.

 

Всемирный переполох

Изменения во внешнеполитическом курсе СССР, произошедшие во второй половине 1980-х годов, по признанию многих на Западе, стали полной неожиданностью как для политиков, так и для академической общественности. В середине следующего десятилетия профессор Стокгольмского университета Кьелл Голдманн признавался:

 

«Сейчас, когда Советского Союза уже нет, довольно легко забыть, как многие из нас были изумлены всего несколько лет назад, когда советский лидер объявил “новое мышление” во внешней политике, согласившись на асимметричное сокращение сил, уход из Центральной и Восточной Европы, добровольный отказ от идеи классовой борьбы»[1].

 

Поворот, начатый Горбачевым на женевской встрече в верхах 1986 года, последующие инициативы по разоружению, утверждение значимости общечеловеческих ценностей в международных отношениях, внутренние структурные преобразования в самом СССР – все это за считанные годы изменило не только советскую империю, но и весь мир. Да и самому лидеру советского блока еще в 1987 году объединение Германии казалось делом, которое, возможно, разрешится «через сто лет». Тем не менее уже 9 ноября 1989 года Берлинская стена пала. Примерно за год до этого события в СССР и США одновременно была опубликована работа Михаила Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира»[2]. Став в наши дни едва ли не библиографической редкостью, небольшая публицистическая брошюра буквально обескуражила западную политическую науку. «Это, должно быть, желаемое мышление», – сдержанно отзывался о ней Стивен Уайт на страницах журнала Королевского института международных отношений[3].

«Вызовом Горбачева» по-прежнему остается то, что его восхождение и его политика могли получить прекрасное и стройное объяснение постфактум, но практически никто из исследователей не сумел ни объяснить данный феномен в момент его появления, ни тем более его предсказать. Никто не ожидал, что одна из противоборствующих сверхдержав выйдет из «холодной войны» таким манером, как это произошло. Данное обстоятельство настолько взволновало некоторых авторов, что даже заставило их поставить под сомнение фундаментальные теоретические основания, определяющие подходы к изучению международной политики.

Единственным фактором произошедшего, который был зафиксирован и детально описан, оказался сам последний советский лидер. Персонально Михаил Горбачев, его личные качества, ценности, убеждения выглядели поистине уникальными[4]. В глазах западных наблюдателей весь огромный Советский Союз, весь восточный блок оказался подчиненным только одной персоне, вследствие чего происходящее не могло быть ни предсказано, ни описано на основе обычного анализа внутренних и внешних структурных факторов, расстановки сил, эгоистических интересов, идеологии и тому подобного.

Первоначальная трудность узнавания, однако, была связана с вопросом о том, как соотнести «новое политическое мышление» с традициями и школами, которые, собственно, и представляют основные теории международных отношений в современной науке. Несмотря на многократно заявленное стремление к сближению, стороны продолжали говорить на разных языках, не вполне договорившись об общих терминах. По большому счету это продолжается и сегодня, теперь уже в диалоге между Западом и Россией.

 

Трудности распознавания

«Мы – реалисты и поэтому исходим из наличия в международной политике государственных интересов», – этот важный, особенно для западного читателя, ценностный момент Горбачев декларирует ближе к концу своей книги, в разделе, посвященном отношениям с США[5]. Казалось бы, столь важная констатация должна была поставить автора и его книгу в совершенно определенный смысловой континуум. (Вот и в недавнем докладе группы российских авторов, посвященном тридцатилетию начала перестройки, внешняя политика того периода названа «реалистичной»[6].) Однако насколько подобное утверждение корректно в терминах метатеории международных отношений? Как представляется, этот вопрос требует отдельного прояснения.

Реализм, в том смысле, в каком его принято понимать применительно к теориям международных отношений, сформировался в контексте реакции на крушение версальско-вашингтонской системы, образовавшейся после Первой мировой войны и рухнувшей в 1930-х. В свою очередь разрушение альянса великих держав сразу после окончания Второй мировой войны и начавшаяся конфронтация СССР с США, по общему признанию, превратили реализм в доминирующий подход, имевший определяющее значение для западной теории и практики международной политики. При этом все попытки преодолеть «академическую гегемонию» реалистов, которые предпринимались в послевоенный период, оказывались сорванными, поскольку наталкивались на продолжающееся противостояние двух мировых блоков[7]. «Холодная война» служила прекрасным эмпирическим основанием для аргументации реалистов, построенной на приоритете анархической борьбы интересов и сил, соревнующихся на международной арене.

Как раз к началу последнего десятилетия «холодной войны» Кеннет Уолц, основатель направления, именуемого «структурным реализмом», на уровне макротеории дал объяснение тому, почему США и СССР, на протяжении десятилетий находясь в состоянии то ослабевающей, то усиливающейся конфронтации, тем не менее удерживают себя и мир от новой большой войны. Этот специалист, конечно, допускал, что борющиеся сверхдержавы могут «перегнуть палку». Однако он полагал, что, поскольку сила каждой из сторон превышает силы всех остальных игроков на мировой арене, они зависят в большей степени от собственного внутреннего баланса, нежели от внешних альянсов; это заставляет противоборствующие стороны избегать «чрезмерных приключений» за своими рубежами и – соответственно, страхует от глобальной войны в большей степени, чем возможный многополярный мир[8]. Таким образом, сложившаяся после Второй мировой войны биполярная система, где две противостоящие силы были вынуждены постоянно решать собственные задачи состоятельности и устойчивости в условиях взаимной конкуренции, гарантировала бóльшую международную стабильность, чем можно было бы ожидать.

Если мы посмотрим на отправные тезисы «нового мышления», то почти не обнаружим совпадений с тогдашней линией реалистов. Такие соприкосновения перечеркиваются очевидным неприятием «силовой политики», за которой нетрудно обнаружить именно реалистическую традицию, критикой немецкойRealpolitik[9], аргументом, согласно которому в результате всеобщей истребительной войны мир просто исчезнет. «Вступив в ядерный век, когда энергии атома придали военное назначение, человечество лишилось бессмертия», – в этих словах Горбачев лишь констатирует ситуацию, самоочевидную почти для каждого человека 1980-х годов[10]. Вольно или невольно он повторяет тезис, который на уровне философской теории был сформулирован задолго до того, как человечество смогло осознать все чудовищные последствия применения атомной бомбы.

Угроза войны, способной уничтожить человечество, служит едва ли не основной отправной точкой в рассуждениях главных оппонентов реализма, именуемых в теории международных отношений «идеалистами», или «либералами». Почти в самом начале трактата «К вечному миру», фундаментального текста для последующих построений либерализма, Кант совершенно не случайно упоминает о возможности «истребительной войны». В условиях международной анархии (которой либералы, как и реалисты, обычно не отрицают) исход войны вряд ли может быть определен в судебном порядке, и, если стороны не сумеют остановиться в конфликте, в конце концов, могут быть уничтожены обе стороны. Такая, очевидно, последняя в истории человечества война, по Канту, могла бы привести к вечному миру «на гигантском кладбище человечества»[11]. Мир, таким образом, чисто логически представляется неизбежным: пока человечество существует, остается шанс, что он может быть установлен людьми; в иной ситуации он может сложиться естественно – по итогам взаимного и полного истребления людей. Именно это диктует человеку необходимость поиска окончательного мира, заставляя идти дальше, чем это предписывает созданная реалистами рамка борьбы интересов и сил.

 

Советская версия либерализма

Собственный подход к описанию и объяснению международных отношений сформировался в СССР практически независимо от западных, и в особенности британских и американских, теорий. Тем не менее ортодоксия марксизма-ленинизма не могла избежать влияния фундаментальных философских традиций, существующих в данной области. Базовая аргументация в хрестоматийной работе «Империализм как высшая стадия капитализма»[12]строится именно в рамках реализма. Не исключая возможности новых колониальных переделов в «поделенном» мире рубежа XIX–XX веков, Ленин признает наличие анархии в международных отношениях. Что же касается интересов и силы, то в перспективе экономического детерминизма они оказываются редуцированы до интересов крупнейших монополий и финансового капитала, который описывается как «крупная, можно сказать, решающая сила во всех экономических и во всех международных отношениях». Отличие от классического реализма состоит здесь в том, что государство не рассматривается марксистами как единственный значимый актор мировой политики, поскольку за структурой государства и/или параллельно с ней в ленинской оптике всегда стоят корпорации-монополии, определяющие суть, характер и направления «борьбы за передел мира»[13].

Реализм большевиков, безусловно, питался их собственным опытом, который не мог игнорировать и Горбачев: «Мы в нашей стране со времен Октября находимся под постоянным прессом угрозы нападения. Посудите сами, поставив себя на наше место»[14]. Однако любой реалист как раз-таки и находится примерно на том же самом месте, обороняясь от бесконечных угроз, степень реальности и вымышленности которых дано оценить, как правило, лишь постфактум. Параноидальность, присущая реализму в его крайней форме, наиболее ярко проявилась в ортодоксальной советской внешнеполитической доктрине. Даже «новое мышление» не могло так просто и моментально отбросить тезис о «молодой республике в кольце врагов». Кроме того, западные исследователи основ внешней политики СССР времен «холодной войны» не раз констатировали, что сама история России в сочетании с марксизмом-ленинизмом повлияла на одержимость идеей наращивания мощи, политической и военной, внутренней и внешней. Некоторые видели в этом едва ли не «национальный инстинкт»[15].

Вместе с тем при всем своем естественном реализме советская внешняя политика с самого начала исходила из полностью идеалистического представления о будущем «мире без войн», который должен наступить или после уничтожения рынков и капитала в негативно-радикальной ленинской перспективе, или после установления социализма во всех странах – в позднейшей смягченной формулировке. Подобный взгляд представляется лишь марксистским отражением либеральной кантианской идеи, согласно которой для установления вечного мира необходимо, чтобы гражданское устройство каждого государства стало республиканским, то есть основанным на личной свободе граждан, верховенстве закона и равенстве всех перед ним, а также на политическом представительстве и разделении властей[16]. Рассматривая политическую структуру лишь в качестве игрушки правящего класса, советские марксисты требовали уничтожения частной собственности и капитализма. Однако допущение мира как желаемого и возможного будущего, несомненно, роднило «Декрет о мире» с Четырнадцатью тезисами Вудро Вильсона, ставшими первым крупным манифестом либерализма.

Горбачев потянул за едва видимую для Запада нить, связывавшую марксизм-ленинизм с его собственным образом будущего, и по старому марксистскому принципу перевернул прежнюю партийную догматику с ног на голову. Самым сложным пунктом был отказ от классового подхода в пользу общечеловеческих ценностей, однако, решив эту задачу, «новое мышление» не только выводило советское сознание из осады «капиталистического окружения», но и совершало резкий поворот от большевизма к кантианству. Общечеловеческие ценности получали обоснование из признания факта взаимозависимости современного мира, что доказывалось не только наличием угрозы ядерного уничтожения, но и указанием на общие проблемы в экономике, человеческом развитии и экологии.

«Новое мышление» реалистично признало пределы силы в решении глобальных проблем на уровне отдельных стран, включая такие сверхдержавы, как СССР и США. Либеральным следствием этого признания стало предложение усилить международную кооперацию, в том числе и в плане сближения конкурирующих систем. Стивен Уайт характеризовал книгу Горбачева как направленную на «укрепление международного доверия» и представляющую новый взгляд на такие «вечные» вопросы, как глобальная кооперация в сфере торговли и технологий, а также загрязнение окружающей среды и истощение природных ресурсов[17]. Это выглядело если и не признанием «нового мышления» в качестве одной из разновидностей либерального подхода, то по крайней мере хорошим поводом задуматься о реальности достижения перспективы, десятилетиями считавшейся идеалистической, – через признание многообразия мира, демократизацию, деидеологизацию, преодоление образа врага, всеобщее разоружения и интернационализацию общих усилий по решению глобальных проблем. Таков был удар, нанесенный по самим основаниям реализма из той точки мира, в которой сам реализм видел главное доказательство собственной правоты и оправдание своей необходимости.

 

Вызовы без ответа

Появление «нового политического мышления» с последовавшим вскоре прекращением «холодной войны», казалось, подорвали всесильную традицию реализма. Перемены конца 1980-х заложили основу для возникновения новых школ и направлений в метатеории международных отношений – таких, как конструктивизм, международная политическая экономия и английская школа, именуемая также «либеральным реализмом»[18]. Внезапная инициатива, за считанные годы перевернувшая всю прежнюю мировую систему, продемонстрировала пределы и слабости существующих теорий. Это спровоцировало продолжающиеся по сей день дебаты об эпистемологических основах изучения международной политики, а также небезуспешные попытки создания постпозитивистских подходов к международным отношениям.

Между тем, ни предложенный Горбачевым новый подход, ни односторонний «выход из игры», предпринятый СССР незадолго до своего самороспуска, не могли быть решением проблем, нараставших по мере распада послевоенной системы международных отношений. Эрик Хобсбаум с горечью признавал в конце 1990-х годов:

«“Короткий двадцатый век” завершился с проблемами, которых не мог разрешить никто, несмотря на то, что порой обладание спасительными рецептами декларировалось. Все просто знали, что закончилась целая историческая эпоха, не более того»[19].

 

Между тем, исчезла прежняя конструкция сверхдержав, способных если не учреждать, то по крайней мере санкционировать сложившиеся пределы и ограничения. С одной стороны, более чем два десятка новых государств обрели независимость, а с другой стороны, в отсутствие какой-либо силы, признанной достаточно беспристрастной, чтобы выступать в качестве общего медиатора, эти новые страны оказались лишенными независимого и действенного механизма, определяющего и гарантирующего их границы. Результатом стали периодически вспыхивающие локальные конфликты, начиная с войн в бывшей Югославии и заканчивая последними переделами границ и вспышками насилия на территории бывшего СССР. Потенциально единственной сверхдержавой в том виде, какой подразумевался ранее, должны были остаться Соединенные Штаты. Однако, как справедливо замечал не один Хобсбаум, на практике это представление выглядело все менее и менее бесспорным.

Исчезновение устоявшегося миропорядка не привело и не могло привести к исчезновению войн. Уже в 1980-е годы одним из показателей эрозии биполярного мира стали войны, не связанные с блоковым противостоянием: восьмилетняя ирано-иракская война 1980–1988 годов, а также конфликт Аргентины и Великобритании 1983 года из-за Фолклендских островов. Далее, в 1990-е и последующие десятилетия в странах «третьего мира» и бывшего социалистического лагеря возникали и возникают немало ситуаций, когда конфликты, первоначально выглядящие как внутренние и гражданские (а потому с известными трудностями маркируемые как классические войны), довольно быстро выливаются во вспышки кровопролития, имеющие глобальное значение и требующие внешнего вмешательства. При этом с каждым годом становилось все более ясно, что гуманитарные интервенции под эгидой старых богатых стран во главе с США не вполне эффективны и требуют все больших затрат. В то же время стабильной и обустроенной части мира, в первую очередь Европейскому союзу, все труднее отгородиться от проблем своих менее благополучных соседей на Ближнем Востоке, в Африке и в бывшем СССР.

Тем временем мифы о собственной особой роли на международной арене, возникающие и существующие внутри отдельных стран, о которых писал Джеймс Ричтер[20], приводят не только к усилению их амбиций, но и угрожают новыми витками глобальной нестабильности. Это особенно очевидно в случае сегодняшней России. В последний год правления Брежнева на одном из посольских приемов в Москве британский дипломат Кёртис Кибл восхищался московской атмосферой консерватизма, в которой золотые купола церквей служат ориентирами, указывающими на резиденцию коммунистического руководства в Кремле. «Да, несомненно, – отвечал ему один из высокопоставленных советских собеседников, – консерватизм и вероучение есть два столпа, на которых держатся православная церковь и советская власть»[21]. Совершив тридцатилетний исторический круг, Россия оказалась почти в том же месте, хотя сегодня архаичность внутренней структуры и бессмысленность конфронтации с внешним миром представляются гораздо более очевидными.

«Новое мышление» дало свободу миллионам людей, но его идеи довольно быстро были забыты и преданы. В условиях «мирового беспорядка» реализм снова выглядит приемлемым решением, вернувшим себе влияние и популярность. Между тем, как отмечают авторитетные обозреватели международной политики, программные тезисы Горбачева и сегодня читаются «как современный документ»[22]. Пока человечество живо, возможность для нового либерального поворота к вечному миру по-прежнему не закрыта.