Сергей Иванов (р. 1978) – филолог, сотрудник Института лингвистических исследований РАН (Санкт–Петербург). Область научных интересов –– медиевистика, германистика, кельтология.

 

Ярослав Шимов

Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада

М.: Издательство Института Гайдара, 2015. –– 352 с.

 

Жизнь Карла Анжуйского, младшего брата Людовика Святого, на редкость богата событиями даже для рыцаря той эпохи, когда постоянные путешествия и борьба за владения в самых разных уголках Европы и Средиземноморья составляли часть биографии любого крупного феодала или предприимчивого воина. Статус, полученный от рождения и завоеванный собственным мечом, делал Карла важным участником всех предприятий, в которых он участвовал, –– а ведь именно тогда, как неоднократно подчеркивается в книге, очерчивались внешние и внутренние границы Европы. Границы эти, естественно, не раз впоследствии перекраивались, но они сохраняют некоторые константы по сей день. Автор пишет:

 

«Жизнь нашего героя переплелась и стала частью множества важнейших исторических сюжетов позднего Средневековья: крестоносной эпопеи, формирования Французского королевства как ведущей европейской державы, конфликта папства и императорской власти, западной колонизации европейских окраин, взаимоотношений католического Запада с православным и мусульманским Востоком» (с. 12).

 

В книге намечаются несколько сюжетообразующих линий или ролей, которые играл главный герой –– «младший принц», крестоносец, воин–гвельф, правитель. В каждой из них он располагал разной степенью самостоятельности и влияния на европейские дела, неуклонно набирая политический вес. От подчиненного положения младшего брата, получившего графство Анжуйское в апанаж, он быстро прошел путь до фактически независимого графа Прованского (по праву супруга) и самовластного короля Сицилийского, имевшего хорошие позиции на Балканах и простиравшего честолюбивые устремления на Константинополь.

Благодаря собственным заслугам (и в немалой степени волею судеб) добившись столь видного положения и являясь ключевым игроком в главных конфликтах той эпохи, Карл представляет собой идеальную фигуру для историка, стремящегося охватить максимально широкий материал и представить его через призму жизнеописания. Именно эта цель отражена в подзаголовке книги «Карл I Анжуйский и становление Запада». Следуя этому принципу, автор предпосылает каждой новой главе из жизни своего героя обширное историческое вступление, знакомящее читателя с общей политической, культурной и экономической ситуацией, на фоне которой разворачиваются те или иные действия графа Анжуйского, и описывающее корни и ход конфликтов, в которые тот был вовлечен. Такой метод имеет свои плюсы и минусы. Плюсы очевидны: читатель получает представление об историческом контексте и тем самым о причинах, мотивах и обстоятельствах, определявших цели, поступки и образ действий Карла. Вместе с тем, выигрывая в полноте общей картины, биография теряет в детальности и скрупулезности, так как главный герой иногда просто теряется на просторах панорамы. Впрочем, жизни Карла посвящены несколько обстоятельных монографий, на которые ссылается автор, и читатель может обратиться за подробностями к ним.

Тем не менее некоторые дополнительные сведения, возможно, пошли бы на пользу общей концепции книги. Например, почти не затрагивается крайне интересный вопрос о межкультурных, межконфессиональных и межнациональных отношениях в той сложной амальгаме, которую представляло собой население Сицилийского королевства, сочетавшее в себе греческую, романскую, арабскую и еврейскую компоненты. Это взаимопроникновение культур облегчало научное общение, в ходе которого западная наука обогащалась переводами с арабского (в первую очередь медицинских трактатов). Карл I, поручивший еврею Фараджу бен Салиму (Феррагий, Фарраг, Фаррагут) перевести «Аль–хави», медицинскую энциклопедию ар–Рази, выступал прямым продолжателем Отвилей и Гогенштауфенов, при которых в Салерно процветала ведущая европейская школа медицины и которые (достаточно вспомнить Фридриха II, ему в книге Шимова посвящено немало страниц) активно покровительствовали подобным научным и культурным контактам. Наверное, книга только выиграла бы, если бы к уже перечисленным ролям Карла добавить роль покровителя наук и искусств.

Основное внимание автор сосредоточил на политическом и социальном измерении, однако в свете описываемой эпохи и «становления Запада» совершенно справедливо отмечается, что «Европа XIII века –– это прежде всего Европа христианская» (с. 23). Религиозная сфера пронизывала все остальные стороны средневековой жизни, являясь ее внутренним стержнем и маркером внешних границ западноевропейского мира. Именно религиозный долг, война во имя веры определяли жизненный путь Карла Анжуйского –– от крестовых походов, в которых он выступал верным спутником старшего брата, до завоевания Сицилийского королевства, приобретения титула короля Иерусалимского и планов по захвату Константинополя.

Раз мы снова коснулись темы границ, остановимся здесь ненадолго, чтобы больше к ней не возвращаться.

 

«Если присмотреться повнимательнее, станет ясно, что рубежи западного мира в Европе с тех пор изменились не слишком сильно. Границы обществ, которые принято считать западными, с соседними, порой близкими, но все же культурно и исторически отличными обществами и сегодня проходят примерно там, где остановилась экспансия западного христианства в XIII веке. Это (с севера на юг) балтийские страны, Польша, Венгрия, Балканы и северное побережье Средиземного моря (с. 37)».

 

Очевидно, список инклюзивный, то есть Западная Европа включает Прибалтику, Польшу, Венгрию и Балканы, и в такой интерпретации ее границы практически совпадают с границами современного Евросоюза. Однако место Балкан в этом перечне выглядит более чем сомнительным. Здесь сконцентрировано столько конфессиональных, этнических, исторических, культурных, экономических и региональных отличий, что какой бы критерий для определения западноевропейской общности мы ни взяли, та или другая балканская страна или регион обязательно будут из нее выпадать. При столь расширительном толковании можно смело включать в состав Западной Европы и Белоруссию, и Россию, и Украину.

Несомненно, для описываемого периода Балканы составляли важную часть захватнических устремлений западного рыцарства, и можно даже сказать, что со все более очевидной безвозвратной утратой Святой Земли и провалом египетских и тунисских предприятий акцент заграничных авантюр сместился в Прибалтику и на Балканы, где к тому же долгое время сохранялись осколки крестоносных государств, образовавшихся в результате печально знаменитого Четвертого крестового похода. Карлу Анжуйскому, как и многим другим европейским государям, зацикленность на Балканах дорого обошлась, так как балканская политика отвлекала ресурсы, силы и внимание, требовавшиеся для упрочения власти в еще так недавно завоеванном королевстве.

Собственно, это завоевание и является тем событием, которое делает Карла Анжуйского уникальным королем в истории Средних веков. Если все предыдущие его действия укладывались в рамки образа типичного рыцаря, пусть благодаря рождению и игравшего заметную роль: крестовые походы, борьба за осуществление своих феодальных прав или расширение территории, поиски выгодных брачных союзов, постоянные перемещения из одного конца Европы в другой –– в общем все, что было привычным делом представителя знати того времени, то захват Сицилийского королевства превращает его в фигуру совершенно особого рода. И дело даже не в том обстоятельстве, на которое указывает автор:

 

«Карл Анжуйский, выступив по наущению папы в поход за сицилийской короной, фактически завершил традицию королей, завоевавших высшую власть силой оружия. После него подобных случаев в европейской истории Средних веков и раннего Нового времени больше не будет» (с. 21).

 

На самом деле у него почти не было и прецедентов. Вслед за автором мы в данном случае не берем во внимание «победителей междоусобиц в рамках одной страны и одной династии» (там же); это утверждение выглядит верным, даже если мы добавим сюда перечень рыцарей, завоевавших себе земли и титулы в войнах с Византией и мусульманами (государства крестоносцев, а также Роберта Гвискара), и, в более ранний период, викингов (еще язычников), селившихся на захваченных или выделенных им во владение территориях. От всех прочих Карла отличает то, что он захватил (христианское) королевство и стал королем, не имея ни малейших наследственных прав на корону.

Аннексия, или захват чужих земель, в Средние века были событиями, хоть и не экстраординарными, но неблаговидными и часто не давали новым владельцам легитимности, достаточной для того, чтобы утвердиться в присоединенных областях. По сравнению с наследованием, приобретением посредством брачного союза и покупкой земли аннексия представляла собой самый непрочный способ экспансии. Потому она всегда тщательно обосновывалась –– с привлечением всевозможных исторических свидетельств, фабрикацией документов и вычислениями степеней родства и прав наследования; иногда даже принимались перетолковывать вассальные клятвы и обязательства, привлекали или сочиняли старинные обычаи и так далее. Даже в таких очевидных случаях, как конфискация владений вассала за измену, обычно эти земли через какое–то время возвращались законным наследникам, как герцогство Немур, конфискованное Людовиком XI, но возвращенное Арманьякам уже Карлом VIII.

Как справедливо отмечает автор, к этому сомнительному со всех точек зрения предприятию Карла Анжуйского подтолкнул папа, и здесь сходятся два узловых конфликта, определявших по сути всю историю Средневековья: отношения духовной и светской власти и отношения вассала и сюзерена, то есть религиозная и феодальная составляющие.

 

«Дело осложнялось (или, наоборот, облегчалось –– в зависимости от того, какие обстоятельства рассматривать и с чьей точки зрения) неоднозначностью представлений об источниках легитимности власти государя. Путаница в этих вопросах была во многом следствием растянувшейся на два столетия (со второй половины XI до середины XIII века) борьбы между двумя ведущими политическими авторитетами христианского Запада –– папством и империей» (с. 21).

 

Пожалуй, к политике Средневековья больше, чем к любой другой эпохе, приложимо высказывание «Политика есть искусство возможного». Бисмарк подразумевал под «возможным» «реализуемое, реалистичное», но здесь мы имеем в виду нечто другое –– соотношение между потенциальным и реальным. В условиях быстро сменяющих друг друга государственных образований, эфемерных королевств и их титулов, всеобщего родства высшей знати и, как следствие, постоянно оспариваемых наследственных прав, а также запутанной системы вассальных отношений раз выдвинутые притязания на сюзеренитет, титул, корону, привилегии, территорию уже никогда не забывались и даже отложенные в долгий ящик составляли солидный политический капитал. Эти притязания могли актуализироваться в любое время, когда владелец капитала набирал достаточно сил или умело пользовался случаем, чтобы приступить к их осуществлению. При этом уже сложившиеся вассальные отношения также отличались динамичностью, и реальный объем обязательств, которые вассал выполнял по отношению к своему сюзерену, в каждый данный момент определялся балансом сил. Поэтому так важно различать притязания, опирающиеся часто на произвольное и выгодное для одной из сторон толкование обрядов, символических жестов, денежных выплат, военной помощи и тому подобное, и реальное положение дел.

В этой запутанной системе взаимосвязей папство пользовалось существенным преимуществом. Как ранее восточные патриархи выносили споры между собой на суд папы, тем самым укрепляя его авторитет в качестве первого среди равных, так впоследствии светские князья прибегали к нему за поддержкой и разрешением своих междоусобиц, одновременно создавая почву для его притязаний на верховную светскую власть. Роль арбитра и духовного авторитета постепенно стала восприниматься, прежде всего самими папами, как подтверждение их феодального сюзеренитета.

Однако и тут необходимо строго разграничивать притязания папства («потенциальное») и подлинные изъявления вассальной зависимости со стороны светских правителей («реальное»), с одной стороны, и интерпретации позднейших историков, с другой. Вопросы, которые возникают при исследовании этих узловых проблем, лежащих на пересечении духовной и светской власти, вассальных отношений и их интерпретации заинтересованными сторонами, должны трактоваться с предельной осторожностью, что подтверждают диаметрально противоположные точки зрения на светские притязания папства, которые можно встретить в современной исторической литературе. Этот клубок проблем стоит разобрать тщательнее –– тем более, что неоднозначность папской политики дает отличный материал и одновременно является центральной для истории Карла Анжуйского. Известно, что в исторической литературе каждый из договоров, которые в той или иной мере могут рассматриваться в качестве признания папского верховенства или прав папского престола на некие привилегии, часто получал диаметрально противоположные интерпретации. Подобные документы могли толковаться как признание папского сюзеренитета, но нередко делался вывод об отсутствии каких–либо феодальных отношений[1]. Но мы будем придерживаться здесь устоявшихся трактовок, стараясь не впадать в крайности.

Что касается автора рецензируемой книги, то ему, судя по всему, ближе расширенное толкование:

 

«Папы и раньше стремились превратить королей в своих ленников, пусть даже формально, –– и к XIII веку им удалось сделать это в отношении Швеции, Дании, Венгрии и Сицилийского королевства. Папа Иннокентий расширил список, добавив к нему Англию, Португалию, Арагон, Польшу и на какое–то время даже Сербию» (с. 28).

 

Рассмотрим вначале бесспорные примеры, когда короли явно и недвусмысленно признавали себя вассалами папского престола, передавая свои владения папе (чаще всего в лице легата) и получали их обратно в качестве лена.

Нормандцы, обосновавшиеся в Южной Италии, чуть ли не первыми пошли по этому пути. В 1059 году Роберт Гвискар принес папе клятву верности за Апулию и Калабрию, а в дальнейшем его потомки, формально оставаясь папскими вассалами, сумели выторговать себе королевский титул в борьбе с сюзереном. Позднее сюзеренитет папы над Сицилийским королевством не раз подтверждался, в том числе и королевой Констанцией, матерью Фридриха II Гогенштауфена (с. 123). Эта история прослежена в главе IV (с. 155––164), поэтому здесь мы лишь обратим внимание на то, что по договору с нормандцами папа отдавал им «от себя» во владение еще не отвоеванную у арабов Сицилию.

В 1205 году верховную власть папства признал король Педро II Арагонский. В 1213–м Иоанн Безземельный согласился на все условия Иннокентия III и получил от него королевства Англию и Ирландию в ленное владение. В 1219–м Регнвальд, король Мэна, передал свои земли папе, принес за них вассальную клятву и обязался выплачивать дань[2].

В других случаях речь идет не о вассальных отношениях в собственном смысле слова, а об особом «покровительстве» (protectio) со стороны церкви. Такие соглашения заключили с папством в 1068 году король Наварры и Арагона Санчо Рамирес, а в 1077–м –– Бернард II, граф Бесалу. В 1143 году на таких же условиях под покровительство Рима перешел Альфонс Португальский: он имел веские причины для такого шага, так как тем самым освобождался от вассальных обязательств в отношении Леона и в 1179 году получил королевскую корону. Все эти князья обязывались выплачивать ежегодную подать[3].

Подобные выплаты, имеющие вид церковного налога (Peter’s Pence), составляли еще один источник возможных притязаний пап на сюзеренитет, но чаще являются примером фикций, созданных позднейшими историками. Традиционно эта подать собиралась странами, обычно лишь недавно принявшими христианство, доставлялась в Рим и подносилась к алтарю в Соборе святого Петра. Ее взимали по большей части в Северной и Восточной Европе –– в некоторых англо–саксонских королевствах (перейдя по наследству к королевству Англия после нормандского завоевания), Скандинавии и Польше; по–видимому, эта подать почти никогда самими папами не воспринимались как свидетельство их феодальной зависимости. Так, Александр II требовал от Свена, короля Дании, чтобы деньги доставлялись не к алтарю святого Петра, а лично папе; Григорий VII в послании тому же Свену давал понять, что желал бы теснее связать Данию с Римом, но ни тогда, ни после речь не шла о каких–либо клятвах, присягах, не говоря уже о формальной передаче земель во владение папы[4]. Польша начала выплачивать этот налог при Казимире I, но свидетельства особых отношений (вероятнее всего, покровительства, как и в случае с тремя только что упомянутыми иберийскими княжествами) польских земель с папством относятся только к XIII веку, времени наивысшей феодальной раздробленности, когда за поддержкой к папе обращались по большей части удельные князья[5]. Наконец, характерен ответ, данный Вильгельмом Завоевателем в единственном случае, когда папы попытались обосновать этими выплатами свое право на верховный сюзеренитет. Григорий VII потребовал от Вильгельма клятвы верности и «денег, которые его предшественники присылали Римской церкви» как дань. Вильгельм ответил, что это не дань, выплачиваемая папе как сюзерену, а налог, взимаемый королем и отсылаемый в Рим добровольно в качестве милостыни[6].

Иного рода отношения связывали папский престол с правителями, принимавшими от него крещение, или князьями других христианских конфессий, которые получали от него корону. Венгрия считалась папским фьефом по «дару святого Иштвана», по–видимому, столь же легендарному, как и «Константинов дар». В двух эпизодах папы попытались реализовать свои феодальные права: когда венгерский король Соломон (Шаламон) встал на сторону императора Генриха IV, папа Григорий VII поддержал его соперника Гезу, объявив, что Соломон противозаконно завладел собственностью святого Петра и потому лишается прав на нее[7]. Тем самым был произведен первый опыт по передаче королевства, которое, по мнению папы, находилось под его сюзеренитетом, от одного правителя другому.

Второй эпизод непосредственно касается истории Анжуйской династии, потомков Карла Анжуйского: после того, как династия Арпадов прервалась (1290), папа по праву сюзерена передал венгерский престол Карлу II Неаполитанскому, сыну Карла Анжуйского. Однако это решение не нашло понимания у венгерской знати, и на трон взошел только внук Карла II –– Карл Роберт –– в 1308 году (с. 341)[8]. Как видим, попытки пап реализовать свой сюзеренитет и распоряжаться коронами государств достигали успеха только при стечении множества благоприятных обстоятельств –– и прежде всего при наличии у действующего правителя сильного противника, с которым папы вступали во взаимовыгодное сотрудничество, как в случае с Гезой, сменившим на троне Соломона. При этом в данном случае Геза претендент, взошедший на венгерский трон при непосредственной поддержке Григория VII, первым делом отверг притязания папства и обратился к византийскому императору Михаилу VII Дуке, от которого также получил королевскую корону[9].

В 1204 году корону от папы принял Калоян, царь Болгарии, что иногда толкуется как признание вассальной зависимости[10], однако, какое значение этому акту придавал сам болгарский правитель, показывают скорее его дальнейшие действия в борьбе с Латинской империей, для которой он являлся самым последовательным и опасным врагом[11]. В 1199 году с подобной просьбой обращался к папе Вукан, жупан Сербии, но получил отказ, и корону от папы получил только Стефан Первовенчанный в 1217 году[12]. Титул жупана или князя, пусть даже великого, не соответствовал в глазах западных партнеров титулу короля, и, поскольку из двух центров легитимизации –– Константинополя и Рима –– к 1204 году остался только один, восточноевропейские правители охотно шли на переговоры с престолом святого Петра, рассчитывая не только повысить свой статус и поставить себя на равную ногу с католическими королями, но и обезопасить свои владения от их посягательств. Показательным в этом отношении является пример Даниила Галицкого, принявшего корону от папы. Вряд ли он при этом считал себя папским вассалом и придавал какое–либо значение словам буллы Etsi proponamus о принятии всякого владения и имущества «под покровительство святого Петра и наше»[13]. Впрочем, как видим, и здесь речь идет не о вассальной зависимости, а о «покровительстве».

Похоже, папы полагали за собой также право распоряжаться землями язычников и еретиков, поскольку еретики не имели права занимать должности и владеть собственностью в христианском обществе, но тогда и новообращенные получали свою собственность обратно как бы в дар от крестителя, принимающего их в это общество, то есть от церкви. Так, в 1075 году в Рим приехал Ярополк, сын изгнанного из Киева великого князя Изяслава, который нашел убежище у императора Генриха IV. По описанию событий в папском послании Изяславу, Ярополк выразил желание «из рук наших получить королевство в дар от святого Петра», на что папа милостиво изъявил свое согласие[14].

В том же 1075 году папа, обеспокоенный положением в Далмации, где поднялось возмущение против запрета на использование славянского языка в богослужении и дело дошло до схизмы, предложил уже упоминавшемуся королю Дании Свену II отправить на завоевание этих земель, «находящихся под властью низких и подлых еретиков», одного из своих сыновей[15], очевидно, предоставляя их в качестве папского фьефа. Когда из этих планов ничего не вышло, папа поддержал одного из претендентов на хорватскую корону –– бана Звонимира, не имевшего на нее наследственных прав и потому нуждавшегося в такой поддержке. Это предприятие увенчалось успехом, и в 1076 году Звонимир был коронован королем Хорватии, принеся папе клятву верности и обязавшись не только выплачивать ежегодную подать, но и полностью следовать папским указаниям в вопросах литургии и церковной организации. Интересно, что после его смерти Хорватию захватил Ладислав Венгерский, который тем самым навлек на себя гнев Урбана II, считавшего Хорватию папским фьефом, каким, по идее, была и Венгрия[16].

Как источник легитимности папский престол играл важную роль в событиях иного рода. Правители обращались к папе с просьбой легитимизировать их завоевания, когда те выглядели не совсем законными или благовидными, например: при захвате земель других христианских правителей, на которые захватчик имел крайне сомнительные права или не имел совсем никаких прав. В 1066 году Вильгельм Завоеватель отправил в Рим Гильберта, архидьякона Лизье, который дал папе повод полагать, что герцог в случае успеха будет владеть Англией в качестве папского фьефа, хотя, вероятно, посланник превысил свои полномочия, потому что после завоевания этот вопрос повис в воздухе. Вероятно, ни Вильгельм, ни Александр II не настаивали на его окончательном разрешении, так как такая ситуация неопределенности была выгодна обеим сторонам[17]. Вместе с тем, Григорий VII пытался воспользоваться этим положением, настаивая на том, что выплата Peter’s Penceтакже является свидетельством папского сюзеренитета над Англией[18]. Ответ Вильгельма мы уже знаем.

Следующий пример имеет важное значение для темы книги. Собираясь вторгнуться в Ирландию, король Генрих II заручился одобрением папы, поскольку вторжение и завоевание земель таких же христиан требовало оправдания от высшей духовной инстанции. Булла Laudabiliter, подлинность которой, впрочем, оспаривается, в 1155 году передавала Генриху II права на Ирландию в качестве папского фьефа, а само завоевание позднее было санкционировано папой Александром III[19]. Ирландия стала владением английских королей, державших его от имени папы. Интересно, что одним из оснований, по которым папы притязали на власть над Ирландией и право передавать ее тому или иному правителю, была перетолкованная фраза из знаменитого Константинова дара. В оригинале этой подделки (если в отношении подделки можно использовать термин «оригинал») папе даровалась среди прочего «собственность на различных островах», однако уже к XI веку на этом месте в тексте появляются «все острова», то есть все острова земли[20]. Это расширенное толкование в XI веке легло в основу папских притязаний в том числе на Корсику, Сардинию и Сицилию. Однако в XII веке оно было использовано единственный раз –– именно для обоснования передачи власти над Ирландией[21].

Иногда высказывается мнение, что здесь мы имеем дело не с передачей земель в лен, а только с одобрением их захвата[22] –– впрочем, как уже говорилось, такая точка зрения высказывалась относительно всех, даже самых общепризнанных, светских владений папства. Однако в данном случае в пользу того, что сюзеренитет папы над Ирландией признавался самим Генрихом II, говорит его попытка в 1177 году получить у папы ирландскую корону для своего сына Иоанна (будущего Иоанна Безземельного)[23]. После разрыва английской короны с папством Генрих VIII был вынужден особым актом Парламента преобразовать «лордство» Ирландии в «королевство Ирландию», чтобы лишить папу возможности конфисковать остров по праву сюзерена, но эти изменения не были признаны Римом, и в 1555 году папа Павел IV передал Ирландию королеве Марии и Филиппу II Испанскому. В 1529 году именно к буллеLaudabiliter апеллировал Десмонд, глава антианглийской партии, и оправдывал ею свой переход под сюзеренитет императора Карла V, а в 1569–м собрание духовных и светских князей Ирландии объявило, что королева Елизавета, предавшись ереси, утратила права на Ирландию, данную ее предкам в ленное владение папами, и обратилось к Филиппу II Испанскому с призывом дать Ирландии нового правителя[24].

Мы завершим этот затянувшийся экскурс скорее анекдотичной историей, показывающей, как амбициями папства пользовались противоборствующие стороны и насколько буквально следует принимать утверждения о сюзеренитете над той или иной страной, пусть даже они исходили от самих пап. Во время войн Шотландии с Англией в конце XIII –– начале XIV веков шотландскому посланнику в Риме Биссету удалось убедить папу Бонифация VIII, что Шотландия издавна является папским фьефом и потому враждебные действия Англии направлены непосредственно на папские владения. Бонифаций в 1299 году в булле Scimus fili потребовал от Эдуарда I отказаться от притязаний на Шотландию под угрозой отлучения и интердикта, но притязания самого папы в 1301 году в свою очередь были объявлены «неслыханными, странными и предвзятыми» английским Парламентом[25].

Таким образом, в списке папских фьефов, которые можно встретить в обобщениях историков, нужно различать страны, правители которых объявляли себя прямыми вассалами папского престола; страны, находящиеся под его покровительством; страны, выплачивающие ему Peter’s Pence; страны, правители которых получили от папы королевскую корону; страны, завоевание которых было санкционировано папой, и, наконец, острова. И это не говоря уже о том, что в реальности все эти отношения тоже не были вечными: Peter’s Penceмог выплачиваться с разной степенью регулярности; земли, переданные в папское владение, могли оказаться во власти светских князей (так, знаменитая Матильда Тосканская объявила в 1102 году о передаче папе всех своих владений, но и дальше при ее жизни, и после ее смерти никаких признаков папского сюзеренитета не наблюдалось, а папы никогда не выдвигали притязаний на эти земли[26]); и папы, и государи могли в разное время в зависимости от обстоятельств вспоминать и забывать о данных обязательствах. И, конечно, как уже говорилось выше, любого из этих поводов было достаточно для выдвижения притязаний на сюзеренитет, но актуализировались они лишь в удобных для этого условиях, хотя потенциально всегда находились среди инструментов политического давления пап –– и с разной степенью вероятности успеха. Ежегодные выплаты, как мы видели, почти никогда не использовались в этих целях; признание королевского титула и коронация также редко влекли за собой требования собственно вассальных повинностей. Наивысшей степенью реализации сюзеренных прав папства была передача (translatio) владений от одного правителя другому, но она, как ни странно, крайне редко достигала успеха даже в отношении государств, которые можно было бы назвать бесспорными папскими фьефами: ничего подобного не происходило в Англии после Иоанна Безземельного, а попытка передать корону Арагона Карлу Валуа бесславно провалилась (с. 334). Сравнительно успешными можно признать подобные действия папства в Венгрии и Хорватии, но их отношения с престолом святого Петра сложно формализовать в феодальных терминах.

На этом фоне лучше видна уникальность завоевания, предпринятого Карлом Анжуйским: по сути речь идет о единственной успешной передаче папами вассальных владений правителю, не имевшему на них никаких других прав, кроме папской санкции. Отметим, что даже короли, по определению, обладавшие бесспорными правами сюзерена, при попытке передать конфискованные владения того или иного вассала чужакам (например, своим фаворитам, как в случае Эдуарда II) сталкивались с мощным сопротивлением, а тяжбы и конфликты после таких смен могли тянуться десятилетиями.

Даже если брать шире, с завоеванием Карла можно сопоставить совсем немного предприятий. Вильгельм Завоеватель все–таки имел наследственные права на английский трон, Звонимир был баном в той же стране, корону которой затем захватил. Таким образом, остаются завоевание Англии Свеном и Кнудом Великим (но это скорее отголоски викингских захватов), а также вторжение в Ирландию Генриха II.

С последним завоеванием Сицилийского королевства роднят следующие обстоятельства: захват проходил с непосредственной санкции папы, завоеванные земли считались папскими владениями (таким образом, формально в обоих случаях речь идет о передаче лена), в роли захватчика выступал иностранец (при всей условности этого термина для высшей знати) без каких–либо наследственных прав. Отличие можно усмотреть в том, что Ирландию завоевало войско монарха –– короля Англии Генриха II, тогда как Сицилийское королевство было захвачено феодалом рангом пониже –– графом Анжу и Прованса, младшим братом короля Франции. Другое отличие состоит в том, что в случае Ирландии права папы на остров были, очевидно, измышленыad hoc.

Именно в свете этой уникальности завоевания стоит рассматривать два «наиболее громких события, связанных с именем Карла Анжуйского в сознании его современников» (с. 331): казнь Конрадина и «Сицилийскую вечерню».

Казнь Конрадина, законного наследника Сицилийского королевства, воспринятая современниками как проявление необычайной жестокости в отношении представителя знатнейшей династии, не совершившего, по меркам средневекового общества, ничего предосудительного, и участь членов семьи Манфреда, до самой кончины содержавшихся в заточении, из которого вышла лишь старшая дочь Беатриса, и то только после пленения Карла Хромого, сына Карла Анжуйского (с. 196––197), показывают, что физическое устранение всех представителей рода Гогенштауфенов, обладавших наследственными правами на узурпированное Карлом королевство, было для него вопросом жизни и смерти, причем не только лично для захватчика, но и для основанной им династии. Не зря дети Манфреда оставались в темнице и при преемниках самого Карла. И, наверное, важнее не то, что они могли стать «символом и надеждой гибеллинской партии» (с. 197), а то, что Карл прекрасно понимал всю необычность своего предприятия и проистекающую отсюда шаткость своего положения.

«Сицилийская вечерня» продемонстрировала эту ненадежность, обозначив одновременно предел притязаний папства на феодальный сюзеренитет и право распоряжаться коронами, минуя наследственный принцип. Автор справедливо подчеркивает, что называемые обычно причины восстания –– налоговый гнет и чужеродность анжуйского режима, –– если присмотреться, оказываются несостоятельными, так как фискальная политика Карла не сильно отличалась по тяжести от политики как его предшественников на сицилийском троне, так и других европейских правителей того времени, а аргумент о чужеродности нужно переформулировать, потому что «Карл Анжуйский был далеко не первым королем, в том числе и сицилийским, который добыл себе корону мечом, –– достаточно вспомнить хоть Вильгельма Завоевателя, хоть Рожера II, хоть Генриха VI» (с. 303). На передний план тут выходит именно наследственное право:

 

«Карл представлялся чужаком не потому, что он и его двор говорили по–французски, а потому, что он был победителем и убийцей двух последних Гогенштауфенов. Их в свою очередь сознание многих сицилийцев воспринимало не как потомков такого же, как и Карл, пришельца–северянина Генриха VI, а как побеги родового древа Отвилей –– через супругу Генриха Констанцию, дочь Рожера II» (с. 303).

 

Восстание, по–видимому, вспыхнуло спонтанно, однако «недовольство анжуйским режимом на острове зрело давно и подогревалось “греческим золотом” и усилиями арагонских агентов» (с. 310). Центр заговорщиков находился при дворе Арагона, где нашли прибежище много сицилийцев, бежавших от Карла Анжуйского и сохранивших верность дому Гогенштауфенов в лице Констанции, дочери Манфреда и жены Педро III Арагонского (с. 304––310).

Вместе с тем, вряд ли стоит задаваться вслед за автором вопросом, «почему для жителей Сицилии оказалось невыносимым и неприемлемым то, что приняли обитатели Неаполя, Калабрии, Апулии?», и видеть в этом «специфику сицилийского общества» (с. 303). Тот же вопрос можно задать по–другому: почему Карл смог удержать власть в материковой части своих владений? Видимо, потому что его резиденция находилась в Неаполе, а войска готовились к очередной балканской авантюре. Отсутствие отличий в восприятии нового правителя между островной и континентальной частями показывает и то, что на некоторое время мятеж перекинулся и в Калабрию (с. 310). Там, где у Карла хватило сил и ресурсов, он власть удержал, а там, где возмущения было уже не погасить и где оно быстро получило военную поддержку от арагонцев, он власть потерял.

Для папского престола сложно было придумать более абсурдную ситуацию: успешно (в кои–то веки) передав свой лен от одного правителя другому, он был вынужден наблюдать, как одна часть этого лена выходит из–под власти нового государя и переходит под власть законного наследника –– так же ленника папы (напомним, что Арагон был папским леном с 1205 года) (с. 326). Все попытки разрешить эту коллизию с помощью очередной передачи власти –– на сей раз уже в Арагоне –– потерпели провал. Таким образом, сразу вслед за высшей точкой папских притязаний на светскую власть –– осуществлением передачи лена Карлу Анжуйскому –– этим притязаниям был поставлен предел, обозначивший их фиктивность. Феодальное право сюзерена, в применении к папству и без того крайне двусмысленное и толкуемое в бесконечном множестве вариаций, как мы видели выше, в столкновении с наследственным правом показало свою непрочность.

Завершая содержательную часть рецензии, можно сказать, что эта замечательная книга совмещает в себе два аспекта: жизнеописание Карла Анжуйского, самого по себе интересного исторического персонажа, и рассказ о последних событиях важнейшего процесса Средневековья –– определения границ светской и духовной власти:

 

«В конечном счете борьба пап и императоров, вступившая в XIII веке в завершающую стадию, привела к краху обоих проектов, теократического и светского, стремившихся объединить под своей властью весь христианский мир» (с. 27).

 

И с наибольшими потерями из этой борьбы вышло папство. Вступив на путь светских притязаний, оно не приобрело светскую власть (это было практически невозможно сделать, играя по светским правилам), но утратило духовный авторитет, так как результатом этих устремлений стало обмирщение папской власти, приведшее впоследствии к катастрофе Ренессанса и реакции на него –– Реформации.

И лишь постольку, поскольку рецензия обязана содержать критические замечания, укажем на некоторые неточности и неудачные формулировки. Неплохим подспорьем читателю могли бы послужить указатели личных имен и географических названий; ощущается также отсутствие карт. В некоторых случаях указатели помогли бы устранить непоследовательность в написании имен, ср. Альфонсо (с. 59, 62, 229, 281, 283, 287, 309, 335, 336) и Альфонс (с. 19, 132, 147, 225, 228, 239, 265 55), Отремер (с. 104, 108, 110, 117, 150) и Утремер (с. 212, 218, 252, 268).

Иногда непоследовательность носит содержательный характер: на странице 184 мы встречаем «войско под командованием Ги де Монфора, следовавшее на юг по суше», но на странице 197 те же события описываются как «поход с войском Филиппа де Монфора из Прованса в Рим». В итальянском походе участвовали оба представителя рода Монфоров, но, кто именно командовал частью войска, шедшей по суше через всю Италию, для читателя остается загадкой. На странице 200 говорится, что «на сторону Конрадина перешел патрицианский род Орсини», но уже на 203–й оказывается, что «город контролировали сторонники враждебных ему [Конрадину. –– С.И.] Савелли и Орсини». Хотя быстрая смена курса характерна для итальянских дел, можно было бы как–то обозначить этот резкий переход Орсини из одного стана в другой.

Иногда встречаются неудачные формулировки. Так, свержение Ромула Августа не сопровождалось взятием города («взятие Рима варварами в 476 г.», с. 133). Не совсем понятен смысл прилагательного во фразе «одному из возможных (?) потомков Роллона, Вильгельму Бастарду» (с. 152). Вряд ли можно отождествлять викингов, участвовавших «в делах Византии и русских княжеств», с нормандцами (с. 31). На странице 33 говорится о «неоднократных соглашениях об унии», при этом называется только Лионская; для Средних веков мне известна еще лишь Флорентийская, но слово «неоднократный» в значении «более одного» не очень удачно.

Некоторая путаница наблюдается в употреблении названий «Фессалия» и «Фессалоника». Так, на странице 256 Фессалия очевидно приравнивается к Фессалонике («в обмен на Фессалию […]. Фессалоника всегда была наиболее привлекательной из территорий Латинской империи», так же на странице 258). На странице 309, примечание 62 Гийом, маркиз Монферратский, называется «титулярным королем Фессалии». Однако латинское королевство Фессалонику, которое на пике своего могущества включало в себя Фессалию –– область в Средней Греции, –– не стоит путать с последней. В собственном значении Фессалия выступает на странице 272, где говорится о разделе Эпирского царства между Никифором и бастардом Иоанном, «правившим Фессалией».