Кто там шагает левой?

Правой! Правой! Правой!

Некоторые безобразно-колоритные стороны недавней предвыборной кампании в России привлекли всеобщее внимание и вызвали недоуменные пересуды.

Во-первых, всех шокировал унизительный прессинг в отношении политических меньшинств, то есть партий с низким и непроходным рейтингом. Полицейские оцепления, аресты публичных фигур, суровое и демонстративное пристрастие избиркома, высокомерное и неприязненное третирование в центральных медия, агрессивные выпады со стороны лоялистских групп. Это происходило у всех на виду. Более того, кажется, расчет был именно на то, чтобы все это видели.

Во-вторых, - массаж рейтингов. Есть сообщения, что рейтинг единороссов завышался, а рейтинги мало популярных партий, наоборот, занижались по ходу их циркуляции в СМИ. Это, разумеется, не бросалось в глаза, это нужно было заметить, и эта информация нуждается в подтверждении, но выглядит вполне правдоподобно. Надеюсь, из дальнейшего будет ясно почему.

Наконец, и сами результаты выборов вызвали подозрения. Хотя никаких настойчивых жалоб на фальсификацию не было (не Кения или Грузия в самом деле), резкое сокращение штата наблюдателей и неправдоподобная явка в некоторых районах на фоне общей невысокой явки возбуждают подозрения, от которых трудно избавиться.

Те, кто взял на себя работу по разоблачению нынешнего “режима”, недолго думая списывают все это на его авторитарность и репрессивность, торопятся объявить его недемократическим, нелегитимным и настаивают, что Россия возвращается чуть ли не к советским порядкам, нелегитимность которых как бы сама собой разумеется. Но для понимания сути дела необходимы другие и более изощренные дискурсивные ресурсы.

Если видеть в техническом ущемлении и моральном подавлении политических меньшинств простую репрессивность нелегитимного режима, знающего (на основании тайной и более достоверной информации) правду о своей нелегитимности, то приходится делать вывод, что партия - то ли выражающая его интересы, то ли находящаяся под его патронажем - вообще не получила бы большинства на выборах. Но вряд ли кто-нибудь, кроме тех, кто не находит другого способа выразить свою антипатию к власти, будет настаивать, что результаты выборов могли быть существенно иными. Что бы мы ни думали о сомнительном искусстве профессиональных опросников и как бы ни трансформировались рейтинги (в ходе их изготовления или циркуляции в СМИ), “Единая Россия” сейчас на самом деле полностью доминирует на политической арене и не нуждается ни в какой дополнительной страховке.

Но если внушительное, пусть и не такое гротескное, как сейчас, большинство “Единой России” было все равно обеспечено, то спрашивается, зачем было огород городить и только компрометировать себя в глазах независимых наблюдателей? Зачем были аресты, полицейские оцепления, стигматизация в СМИ, насмешки и корректировка опросов? Кому и зачем нужно, чтобы российская оппозиция выглядела такой дистрофичной и маргинальной, а вместе с тем общественно опасной?

Российская политическая система представляет собой явление вполне неповторимое при всех своих частных сходствах по разным параметрам с другими, столь же неповторимыми системами. Так же как и все другие, она вполне оригинальным и исторически сложившимся образом комбинирует демократические и недемократические компоненты. По-своему проявляется и дефицит демократии в России. И патологии самой демократии в России тоже специфичны. Попробуем уловить эту специфику, избегая привычных обличительных ярлыков.

Грубое уничижение оппозиции со стороны органов охраны порядка и лоялистских групп (инспирированных или добровольных), так всех испугавшее и озадачившее, конечно, не простое свидетельство остаточного варварства российского образа жизни и недостаточно развитых профессиональных рефлексов соответствующих служб, хотя и не без того.

Но, конечно, гораздо важнее другое: российская общественность тяготеет к единогласию и к маргинализации оппозиции. И происходит это по имманентной логике политической жизни российского общества. Тут критики нынешней системы правы - такова логика системы. Спрашивается: почему она такова?

Соблазнительно усмотреть корни этой системной логики в российской крестьянской общине или в традиции тотального единства, заложенной еще самодержавием и укрепившейся во время правления КПСС, между которыми тоже предполагается сущностное родство и историческая преемственность.

Отсылки к крестьянской общине, или “миру”, советской системе и исторической традиции удобны для наклеивания ярлыков, для апологетической или, наоборот, для обличительной пропаганды, но сильно дезориентируют.

Очевидность этого популярного представления обманчива. Сходства вообще часто внешне-иллюзорны и, хотя им нельзя отказать в известной информативности, в любом случае ничего не объясняют, а сами нуждаются в объяснении.

Отсылка к живучести российского общинного габитуса игнорирует то обстоятельство, что на самом деле пресловутой общины (крестьянско-коммунистической, как ее называл Вебер) давно нет и социальный характер русского горожанина совершенно иной. К тому же тут имеет место некоторое недоразумение. Вызывая из далекой старины призрак общины, хотят напомнить, что российская социальная традиция - это коллективизм, тогда как на Западе - индивидуализм.

На самом деле в России традиция коллективизма в любом его варианте ослаблена до предела. В классических западных демократиях она сильнее. Значительные агентурные блоки большинства, поддерживая системную логику политической сферы в России, мотивированы не рациональной солидарностью (общинной или какой-либо другой) и не эгалитаризмом. Мы займемся по очереди мотивацией трех функционально-агентурных блоков этой системы - (1) большинства, (2) оппозиции и (3) гегемона. На этот раз займемся большинством.

Для публичной сферы в России характерно ревниво-неприязненное отношение большинства к меньшинствам. Об этнической ксенофобии пишут бесконечно. Редко обращают внимание на то, что объектом ксенофобии оказываются и политические меньшинства. Склонность к презрительному третированию политических меньшинств и демонстративный отказ поддержать их усиливаются еще и потому, что этническая ксенофобия бесплодна, поскольку, с одной стороны, находится под давлением закона (более слабым в России, чем на Западе, но все-таки), а с другой стороны, парализуется пониманием (хотя и неохотным) неизбежности и рациональной необходимости присутствия инородцев. И поэтому неустранимый потенциал неприязни к “чужим” ищет себе других каналов для реализации. При этом уровень негативных эмоций политического большинства может оказаться даже выше, чем в межэтнических отношениях.

Это - некоторая аномалия. Ожидается, что в политической сфере агрессия будет направлена противоположным образом: меньшинства как будто должны испытывать и демонстрировать сильные рессантиментные чувства к большинству, переживая свое бессилие. Самые безнадежные меньшинства на этом пути доходят до истерики, чреватой терроризмом.

Нужно ли напоминать, что когда-то именно российские политические меньшинства были пионерами и теоретиками террора. Но в России большинство обнаруживает все признаки синдрома маргинального меньшинства. Есть основания подозревать, что так в России было всегда. Сейчас же это безусловно так.

В поисках объяснения этого парадокса обратимся к одному наблюдению, сделанному в другом месте и в другое время: “…обыватель панически боится оказаться не на стороне правого дела”. Так говорил о немецком обывателе в начале ХХ века Макс Вебер. Есть все основания думать, что к российскому обывателю этот диагноз относится еще больше. На это уповали, вероятно, пиарщики, придумавшие название партии “Союз правых сил”. И еще поразительнее выглядит “патриот”, рыдающий по поводу того, что “коварные либералы” “украли” “такое прекрасное слово”.

Настоятельная потребность примкнуть к “правому” делу обнаруживает себя как фактор поведения избирателя дважды. Во-первых, вес этой потребности в общей корзине мотиваций всех категорий российского избирателя больше, чем в зрелых западных демократиях. Во-вторых, пропорция избирателей, у которых эта мотивация вообще подавляет все другие, в России выше, чем в тех же странах. Это утверждение, разумеется, интуитивно, но оно может быть проверено, и это очень стоит сделать. Тем более, что тут дело не только в том, чтобы установить российскую специфику. Эта мотивация избирателя в той или иной мере свойственна всем массовым демократиям (смотри опять же Вебера, он-то говорил о немцах), и такое впечатление, что роль этого фактора в политической жизни повсюду нарастает.

Но как обыватель, испытывающий потребность непременно оказаться на стороне “правого дела” или даже, скажем еще сильнее - на стороне “добра”, может узнать, удалось ему это или нет? Конечно же, он признает “правым” не того, кто так себя называет. Так назвать самого себя может каждый.

Ощущение моральной правоты дает индивиду принадлежность к большинству. Российское избирательное большинство состоит из тех, кто хочет быть в большинстве. Это большинство генерирует само себя. Избиратель не хочет остаться с теми, кто потерпел поражение. Он хочет быть на стороне победителей; ведь известно же, что победитель всегда прав. Обыватель не хочет, так сказать, остаться в дураках. Из-за этого оппозиционные и альтернативные партии покидает гораздо больше избирателей, чем это предполагают их реальные интересы (даже адекватно понятые!) и другие самоопределительные наклонности. Так возникает “большинство большинства”.

Такое большинство часто (если не всегда) зарождается на базе “общего настроения”. В России в начале 1990-х это было непременное желание “перемен”, обеспечившее популярность тех, чей образ слился (обоснованно или нет) в сознании обывателя с образом перемен. К концу 1990-х это было уже чувство благодарности к тем, чей образ слился (опять-таки обоснованно или нет) с восстановлением стабильности. Оба раза большинство разрослось на этой основе до размеров, не соответствующих ни содержанию самих перемен или надежности ощущения стабильности, ни численности тех, кому в силу этого действительно стало лучше жить.

Российское большинство формируется не по убеждениям и не по классовым интересам. И даже не на основе компромисса интересов и убеждений, то есть не на основе постоянного консенсуса. Оно конъюнктурно и, в сущности, беспартийно. Когда-то (кто это теперь помнит?) существовала формула “сталинский блок коммунистов и беспартийных”. Так вот, теперь этот блок распался на два - “блок коммунистов” (КПРФ, если принимать ее всерьез) и “блок беспартийных”. Второй блок можно назвать “путинским”. (Я бы сам не стал его так называть, но он сам так настойчиво на это напрашивается, что сопротивляться, похоже, бесполезно.)

Но такое самогенерированное конъюнктурное и беспартийное большинство неизбежно становится враждебно всем остальным партиям именно в силу собственной беспартийности. Помимо этого, все несогласные смущают душевный покой большинства. За нонконформными меньшинствами (как бы вздорны они ни были) человеку беспартийного большинства, не знающему, в чем правота этого большинства, мерещится призрак “другой правоты”, которая в его сумеречном сознании тоже контаминирована с большинством. Ему мерещится призрак другого большинства, которое могло бы состояться, если бы он сделал другой выбор. Обыватель, втянутый (втянувшийся) в воронку, где аккумулируется аморфное и конформное беспартийное большинство, в принципе хотел бы, чтобы это было стопроцентное большинство.

Но если политические меньшинства самим своим назойливым существованием мешают большинству удовлетворить его потребность в самоуважении-самоутверждении, то нет ли в таком случае резона совсем избавиться от этих меньшинств, обеспечив полное единодушие электората?

На этот счет есть исторический опыт. Советская демократия стерла с лица земли все политические меньшинства. Кто был больше виноват в их искоренении, нас сейчас не интересует. Для нас сейчас интереснее то, что достигнутое в те времена однопартийно-беспартийное “совершенство” вопреки надеждам его эсхатологически настроенных теоретиков оказалось недолговечным. Никакие чистки не могли и не смогли уничтожить диссидентства. Они только загнали его в подполье и придали ему моральной авторитетности, что в свою очередь усилило у конформного большинства синдром неуверенности в себе. Нынешняя неуверенность большинства в себе уходит некоторыми из своих корней именно туда.

На основании опыта и в сильно изменившихся (прежде всего технологических) условиях метод безостаточного искоренения идейно-самоопределительных (включая программно-партийные) меньшинств уже категорически неприменим. Обыватель инстинктивно чувствует это. Если один инстинкт гонит обывателя в ряды несомненного большинства, раздувая это большинство до подавляющего, то другой инстинкт предостерегает его от полного уничтожения тех, кто почему-либо за ним не последовал.

Убедившись, что идеал единодушия недостижим, и смирившись с этим, большинство ищет и находит способ обернуть само существование маргинализированных политических меньшинств себе на пользу. Большинство обнаруживает, что может удовлетворить с помощью маргинализированных политических меньшинств свою потребность в чувстве превосходства. Их можно клеймить унизительными кличками “отщепенцы”, “неудачники”, “завистники”, “профаны”, “экстремисты”, “маргиналы”, “нарциссисты”, “вшивые интеллигенты” и тому подобное.

Однако благоприобретенное отношение к политическим меньшинствам как к моральным заложникам, которых надо лелеять и беречь, не вытесняет раз и навсегда атавистическое желание стереть их в порошок, чтобы не мозолили глаза. Обе тенденции продолжают сосуществовать в состоянии некоторого баланса, и этот баланс зависит от ряда обстоятельств, а наиболее очевидным образом от массивности меньшинств. Чтобы положительный эмоциональный эффект присутствия меньшинств был сильнее, чем отрицательный, то есть чтобы меньшинства успешно выполняли свою роль “моральных заложников” большинства, они не должны быть настолько велики, чтобы соблазнять своим существованием потенциальных дезертиров. Они в то же время не должны быть и слишком малы, чтобы их все-таки можно было заметить. Существуют, вероятно, гомеостатические механизмы в российской политической системе, и их агентуры эмпирически нащупывают некоторый оптимум. Достигнут ли он сейчас в России, другой вопрос, это еще будет (если будет) видно.

Пока в России делается все для усечения политических меньшинств. Был поднят проходной порог в Думу до очень высокого уровня по европейским стандартам, крайне затруднена регистрация партий и их финансирование и тому подобное. Эти меры не просто отсекают от Думы некоторые партии. Они делают бессмысленным голосование за эти партии и либо понижают явку, либо увеличивают большинство, поскольку малые партии становятся непрестижны, что для конформного избирателя прямо-таки нож в сердце.

С точки зрения тех, кто хочет обеспечить себе рабочее парламентское большинство, этого было бы достаточно. Но для поддержки морального состояния и, стало быть, устойчивости и надежности большинства этого мало. Поэтому практикуются дополнительные методы маргинализации меньшинств, гораздо менее формальные.

И наконец, помимо самой технической маргинализации, большинство еще хочет убедить само себя в том, что меньшинства даже более маргинальны, чем они есть на самом деле. Вот зачем требуется занижать их рейтинги! Как жульничество, это излишне. Понижая престиж меньшинств, это раскручивает нисходящую спираль престиж/поддержка. Это, может быть, не бессмысленно технически. Но важнее всего и, уж во всяком случае, всего интереснее другое: это своего рода магическая операция, своего рода “заклятие” словом (цифрой), изгнание демонов - экзорцизм. Таким экзорцизмом, кстати, перенасыщена устная коммуникация, за которой, к сожалению, наблюдатели не следят. “Либералы”, например, превратились в любимый шутовской персонаж политического фольклора.

Итак, реконструировав мотивы большинства, мы пока приходим к выводу, что именно у большинства есть самые сильные мотивы маргинализировать оппозицию. Две другие агентуры выглядят более пассивно. Власть, похоже, скорее потакает большинству, чем карает несогласных, на чем настаивают конспирологи и те, кто верит в устойчивый “генетический код” репрессивной “российской власти”. Оппозиция же вообще оказывается невинной жертвой конформного избирателя, использующего свой голос для того, чтобы подтвердить самому себе и своему соседу, какой правильный выбор они оба сделали, и унизить тех, кого они не удостоили своим доверием.

Во всяком случае, дело обстоит так, пока мы концентрируем наше внимание на большинстве - как это было сделано в этой заметке. Если же мы перенесем наше внимание на две другие агентуры в системе, то может обнаружиться и кое-что другое. Тем более, если иметь в виду, что мы ведь обсуждаем систему, а в системе все зависимости - прямые и обратные.