Скажите, ну что может помнить о войне пятилетний пацан? А если, спустя шесть десятилетий, он берет авторучку и садится за стол с бумагой, то что сможет он написать теперь, когда ему уже за 65? Да и кому это нужно -- рассказы эти?

Кому? -- А хотя бы внучке.

И вот -- пишет ей, 5-летней, ее 65-летний дед:

 

«Давай будем помнить своих родителей, бабушек, дедушек, прабабушек, прадедушек… И к семейным альбомам с фотографиями будем приклеивать подробные объяснения. А если нет фотокарточек, то прикладывать записи, подобные моим. Давай не будем быть “Иванами, не помнящими своего родства”, это поговорка такая… Я тебя люблю. Твой дедушка Володя».

 

Пять лет от роду было и ему, Владимиру Вычерову, когда война пришла в его родное Моршнево и вытолкала взашей из обжитой родительской хаты -- сначала в лес, а потом в приймаки в куда большей деревне Сухое. Смысл этой 10-километровой депортации для него непонятен, но он существует. Для простоты управления и безопасности немцы расселяли мелкие деревни и хутора и концентрировали местное население в очагах покрупнее (тот же, кстати, принцип, что и с еврейскими гетто, только без крайнего людоедства).

Но у воспоминаний 65-летнего об опыте себя пятилетнего есть и такая особенность: они не сфокусированы на апокалипсисе, на ужасах войны. Конечно, и родители, и дед с бабкой старались его от них оберегать -- но как убережешь-то? Его главный оберег -- возраст: он был настолько мал, что его и в Германию не могли угнать! Оттого-то и летне-осеннее шлепанье по лужам босиком -- аж до самых холодов, до валенок, -- представлялось ему и в 2002 году не чертою крайней нужды и бедности, а эдакой разновидностью счастья.

Горе? Было его невпроворот много, например душегубы-мадьяры, а точнее, не сами они, а страх перед ними. А вот вспоминаются, поди ж ты, немец Петер, угощавший конфетами, суп из куриных потрошков («мы наелись и повеселели») и красавицы-дочки у тети Насти, их квартирной хозяйки в Сухом.

Понятно, что его воспоминания не ограничиваются военным временем, как понятно и то, что послевоенные годы Владимир Вычеров помнит гораздо лучше и вспоминает чаще.

Но и тут война заходит на страницы его записок -- как бы с тыла. Особенно ярко помнит Вычеров самые первые послевоенные годы и даже, наверное, месяцы, когда все луговины вокруг стоявшего над рекой Моршнева были нашпигованы минами. Ребята слетались на эти «игрушки», как мухи на мед. Он прекрасно помнит, сколько деревенских мальчишек подорвалось на этих минах и неразорвавшихся снарядах, погибнув или пополнив собою армию инвалидов.

Другой пример «захода войны с тыла». У Паши Зайчихи погибли все «пятеро сыновей, -- все, сколько она родила и вырастила». А пенсию ей государство дало как за одного.

А что еще можно ждать от государства, которое в послевоенный голодный год не находит ничего лучшего, чем обложить едва выжившего крестьянина новыми налогами. Вычеровская память сохранила и то, как это взимание налогов производилось: налоговики, сопровождаемые милиционером, отбирающие у соседки единственного поросенка -- залог выживаемости всей семьи зимой.

Вот в соседней деревне Калиновке (родине Никиты Хрущева) только что метро не построили, а не стали колхозы от того милей. При этом не забудем: электричество в Моршнево пришло только в 1967 году, а радио (которое брешет) -- в 1974-м.

Кончилось все это для Моршнева очень плохо -- «бурьяном и забвением» (так называется главка воспоминаний, не вошедшая, правда, в публикуемую здесь версию):

 

«Умерла и деревня Моршнево. В 1994 году, на Троицу, 19 июня, мы с Валентином были там, на родине, прошли по местам нашего детства. Нашли могилку дедушки, покрасили оградку… Вся улица заросла крапивой и бурьяном, развесистым чертополохом в рост человека. Осталась только тропинка. Вместо колхозного двора -- пустырь. Там, где стояли хаты, -- бурьян, кустарники и наиболее жирная крапива. На месте дедушкиного подворья -- тоже бурьян и проросшие тонкие осинки. […] Постояли на берегу Тимошкиного болота, где мальчишками зимой ловили кубарями вьюнов. Оно осталось таким, как было: здесь разрушаться нечему, болото -- предел упадка. Во всей деревне осталось, может, хат десять, где доживают свой век глубокие старики. Остальные хаты брошены, окна у них заколочены крест-накрест, крыши перекошены, во дворах бурьян…

Даже в послевоенной, полуразрушенной деревне Моршнево слышалась симфония жизни: детский смех и плач, блеяние козы, визг голодного поросенка, ругань соседок, лай собак. Но то, что мы увидели сейчас, походило на беззвучный, застывший сатанинский танец забвения. Пронзительная тишина. Казалось, вот-вот польются звуки реквиема».

 

Тут нечего добавить, но самый контраст между симфонией послевоенной жизни и реквиемом послесоветской смерти -- разителен.

В публикуемых воспоминаниях -- множество других интересных деталей. Например, докатившаяся до Моршнева рябь репараций -- несколько трофейных коров и лошадей. Или подозреваемый в преступлениях немец, которого в конце 1940-х привозили на опознание.

Все это -- и справедливо -- автор считает достойным запечатления. Он определенно не хочет быть «Иваном, не помнящим родства», и делает все для того, чтобы такими не стали его дети и внуки.

Вычеров пишет такие коротенькие зарисовки -- от половины до двух страниц, редко больше. Но обратили ли вы внимание на то, как просто, как лаконично и емко изобразил он в процитированном фрагменте агонию своей малой родины? Отдадим ему заслуженную похвалу: он, что называется, владеет словом. Вот еще один тому пример: «Вдоль всей улицы деревни гадюкой извивалась траншея глубиной в рост человека».

Публикуемые заметки -- лишь небольшой фрагмент его воспоминаний. В настоящее время они готовятся к изданию в одном из ближайших томов серии «Человек на обочине войны», выпускаемой издательством «РОССПЭН».