Во время Великой Отечественной войны из-за чрезвычайных обстоятельств советское государство пошло на серьезные послабления в области религиозной жизни[2]. Для контроля над деятельностью церквей при Совете министров были созданы особые органы: в 1943 году -- Совет по делам Русской православной церкви и в 1944 году -- Совет по делам религиозных культов. Перед этими организациями стояла сложная задача: им нужно было в короткий срок донести до местных руководителей разных уровней принципы новой советской религиозной политики, вызывавшей у многих бывших активистов-безбожников недоумение и протест[3]. Вынужденные сотрудничать (или, во всяком случае, сосуществовать), местные власти и верующие, священники и уполномоченные по делам церкви расходились в интерпретации новой государственной политики и роли -- своей и контрагентов -- в ее осуществлении. Конфликт интерпретаций, определявший специфику церковно-государственных отношений на «местном» уровне, и будет центральной темой этой статьи.

Значительная часть архивных материалов, отражающих деятельность обоих Советов, в настоящее время рассекречена[4]. Для антрополога ценность представляют ежеквартальные отчеты уполномоченных, содержащие множество этнографических подробностей из жизни прихожан и клира и позволяющие увидеть религиозную жизнь советского времени на уровне районов и даже приходов. Сразу оговорюсь, речь пойдет только о православных общинах, хотя в Псковской области были и христиане других толков: адвентисты, пятидесятники, баптисты, старообрядцы, лютеране, католики, истинно-православные христиане, иоанниты, пашковцы и как будто даже хлысты. Однако специального уполномоченного по делам религиозных культов в области не было, и, хотя в экстренных случаях выполнение этих обязанностей по умолчанию ожидалось от уполномоченного по делам РПЦ, рутинной работы с этими общинами он не выполнял и документов, соответственно, практически не оставил[5].

Особенностью Псковской области, в сравнении с другими регионами страны, было большое количество действующих церквей, открытых, в основном, во время немецкой оккупации усилиями Псковской православной миссии[6]. В результате деятельности миссии, в области было восстановлено и открыто 127 церквей, так что религиозная жизнь в первую послевоенную пятилетку проходила здесь под девизом не возрождения, а приведения в соответствие с советским законодательством. За пять лет количество церквей сократилось, но осталось значительным: на 1 июля 1950 года в Псковской области было 93 действующие церкви и около ста священников[7].

Уполномоченный

Главным героем нашей небольшой статьи стал уполномоченный Совета по делам РПЦ при Совете министров СССР по Псковской области Александр Лузин. Во-первых, именно функции уполномоченного становились предметом интенсивной интерпретации всех участвующих в устройстве религиозной жизни. Во-вторых, это его глазами мы вынуждены глядеть на первую послевоенную религиозную пятилетку в Псковской области. В ежеквартальных отчетах Совету, отложившихся в Государственном архиве Псковской области (ГАПО) и Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), уполномоченный выступает как функционер, этнограф и религиовед. Лузин-функционер подчиняется Совету по делам РПЦ и председателю Псковского облисполкома[8] и выполняет функцию «прораба» в строительстве церковно-государственных отношений областного масштаба. Этнографом уполномоченного заставляет быть Совет, требующий детального описания и анализа религиозной жизни в области. Религиоведом его делает простая необходимость решать, что относится к сфере религии и, следовательно, к его зоне ответственности, а что -- нет. В настоящей статье нас в основном будет интересовать Лузин-функционер не потому, что Совет признал качество его информационных отчетов неудовлетворительным[9], невысоко оценив его этнографический и религиоведческий труд (тут мы имеем полное право с Советом не согласиться), а потому, что наша цель -- выяснить, как работала новая система церковно-государственных отношений в послевоенной Псковской области и какую роль в ней играл уполномоченный.

К сожалению, нам мало известно о биографии Лузина. Известно, что родился он в 1904 году, в партию вступил в 1927 году, образование имел высшее (хотя качество его письменной речи говорит о невысоком уровне образованности)[10]. К обязанностям уполномоченного приступил в 1945 году, приехав в Псков, вероятно, в составе большой группы ленинградцев, направленных налаживать хозяйство и работу администрации в только что образованной Псковской области[11]. Он каким-то чудом не пострадал от кадровой чистки 1949--1951 годов, когда в связи с «ленинградским делом» в Псковской области было целиком заменено руководство обкома партии, облисполкома, обкома комсомола, профсоюзов, правоохранительных органов, районов[12]. Лузин был одним из немногих псковских ленинградцев, кто не лишился работы в местном госаппарате. К наградам и поощрениям за свой труд представлен не был. В 1959 году был отправлен на пенсию, по-видимому, в связи со сменой руководства Совета по делам РПЦ и изменением курса религиозной политики[13].

Список должностных обязанностей Лузина-функционера проясняется постепенно, в первые годы его работы. Из документов явствует, что разные участники новой советской стройки по-разному понимали его задачи. Поскольку в Пскове довольно долго не было собственного епископа (Псковской епархией до 1954 года управлял митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий (Чуков), живший в Ленинграде), фактически ближайшим -- во всяком случае, географически -- начальником для клира Псковской области был уполномоченный Совета по делам РПЦ. Статистика посетителей, прилагаемая к отчетам, говорит о том же: основную часть визитеров составляли священнослужители, в то время как представители советских органов, например, уполномоченного практически не посещали. Вот что писал Лузин в одном из отчетов за 1945 год:

«Благочинные округов, настоятели церквей и отдельные граждане со всеми вопросами идут к уполномоченному, иногда количество посетителей доходит до 6--8 человек в день. О назначениях и перемещениях идут к Уполномоченному, за антиминсами[14], по-ихнему тоже должен снабжать уполномоченный»[15].

Иными словами, священники, особенно поначалу, ожидали от Лузина фактически выполнения функций епископа. О том, как понимал свои задачи сам уполномоченный, ясно говорит его первая акция по вступлении в должность: обеспечение Псково-Печерского монастыря дровами на зиму. Лузин явно гордился тем, что на территории вверенной ему области находится один из двух действующих в РСФСР монастырей и, как мог, заботился о его благополучии. Так в 1945 году Лузин ездил в монастырь утихомиривать монахов, недовольных политикой нового настоятеля Агафона (Бубица): «Были попытки неподчинения распоряжениям настоятеля, причем заявляли, что теперь пришла Советская власть, при которой все хозяева, а не один человек». Во время визита в монастырь уполномоченный «разъяснил о значении единоначалия», явно превышая свои полномочия[16]. Когда принадлежавший монастырю участок леса, где обычно заготавливались дрова, перешел Верровскому уезду Эстонской ССР, Лузин съездил в уездный исполком и попросил не препятствовать монастырю в заготовке леса. Однако его сообщение -- «в настоящее время монастырь топливом обеспечен»[17] -- не встретило ожидаемой похвалы в Москве. Как мы видим, понимание своих функций уполномоченным (оперативное решение насущных проблем на религиозном фронте) отличалось от задач, вменяемых ему Советом. Совет вообще часто был недоволен действиями инициативного уполномоченного: и когда он, проявляя излишнюю, с точки зрения Совета, либеральность, возвращает верующим отклоненные облисполкомом заявления об открытии церквей для доработки; и когда по устной жалобе прихожан Казанской церкви города Пскова посылает представителя областного финансового отдела для проверки расходования церковных средств[18]; и когда едет в Пыталовский район с благочинным для расследования сообщения о том, что «священник Яков Легкий, скрывающийся с бандой в лесах, имеет приют у священника села»[19]. Совету нужен был уполномоченный-бюрократ, который, руководствуясь инструкциями, собирает сведения об интересующих Совет проявлениях религиозности в области, ведет прием граждан по религиозным вопросам, утверждает сделанные митрополитом назначения священников на приходы, передает на рассмотрение облисполкома ходатайства верующих об открытии церквей и тому подобное. Иными словами, уполномоченный должен был в своей деятельности последовательно проводить принцип отделения церкви от государства и следить за тем, чтобы это делали другие. Кроме функции прораба в устройстве церковно-государственных отношений в областном масштабе, на уполномоченного возлагалось выполнение роли пограничника, охраняющего рубеж между церковью и государством.

Худой мир

Между тем, принцип отделения церкви от государства не был до конца ясен ни Лузину, ни представителям советских властей в районах, ни священнослужителям, ни рядовым гражданам. Действительно, как мог в тоталитарном государстве, каким был СССР, легально существовать негосударственный сегмент общественной жизни? Этот парадокс категорически не укладывался в головах представителей местной власти. Отчеты уполномоченного содержат множество фактов нарушения границы с обеих сторон: местные органы власти стремятся либо контролировать, либо уничтожить церковь, церковь же стремится заручиться государственной поддержкой, хотя бы в лице уполномоченного, чтобы обезопасить себя от произвола тех же местных властей.

Сам принцип отделения церкви от государства не был нов; неясным, вызвавшим смущение и непонимание было новое его толкование. После войны всем было очевидно, что православной церкви объявлена амнистия, однако что же делать с нею, было, как показывают архивные материалы, совершенно не понятно. Лузин в одном из отчетов отмечает:

«…при посещении районов необходимо было разъяснить Советским и партийным работникам, что со стороны нашего правительства никаких изменений по отношению к церкви не произошло. Разъяснение также происходило на проходивших в гор. Пскове курсах председателей и секретарей сельсоветов. Непонимание среди местных руководителей было»[20].

Пожалуй, самым ярким примером такого «непонимания» в Псковской области стал скандал вокруг участия мужского Псково-Печерского монастыря в агитации во время выборов в Верховный Совет СССР в 1946 году. Примерно за месяц до выборов настоятелю монастыря, архимандриту Агафону[21], позвонила секретарь Печерского райкома ВКП(б) Пичугина и «настоятельно просила его включиться в предвыборную агитацию». Настоятель монастыря, «не желая обидеть власть», отправился по церквям района с проповедями, в которых призывал голосовать за выдвинутые кандидатуры. Когда уполномоченный указал секретарю райкома, что она этим совершила политическую ошибку, та ответила: «Я знаю, что я делаю, и ты не вмешивайся в наши отношения с Агафоном»[22]. Заметим, что в своей бдительности Лузин отличался от ряда своих коллег-уполномоченных, которые, проявив несознательность, «в период подготовки к выборам в Верховный Совет (февраль 1946 года) специально выезжали в районы для того, чтобы привлечь духовенство к проведению выборной кампании»[23].

Патерналистской политики в отношениях с церковью придерживались и другие представители власти. Такую позицию занимал первый секретарь Псковского обкома партии Антюфеев, снятый с занимаемой должности в 1949 году в связи с Ленинградским делом. В частности, он лично ходатайствовал о возвращении верующим храма в городе Гдове. Храм так и не был возвращен, может быть, как раз из-за этого ходатайства позднее попавшего в опалу функционера. Некоторые райисполкомы брали «ненужное шефство» (по выражению Лузина) над церквями, расположенными на территории их районов. Так, Дедовичский райисполком был крайне озабочен поведением священника Петриченко, который «нарушает религиозный устав, позволяет себе публично являться в пьяном состоянии», так что люди могли видеть, как «…вверенный ему нагрудный крест находился на его спине… Авторитетом среди православных такой священник не пользуется»[24]. Эта петиция была подписана секретарем исполкома; уполномоченному пришлось указать председателю исполкома на неверное понимание его подчиненными отношения государства к Церкви. С жалобой на неуправляемого или негодного священника граждане могли обратиться либо к церковному начальству (благочинному или митрополиту), либо к уполномоченному, либо к местным властям, а именно в райисполком. Поскольку исполком был ближе и функции его, вероятно, понятней, верующие нередко шли жаловаться именно туда. Так к председателю Павского райисполкома приходили верующие одного из сел района с просьбой «убрать попа-пьяницу»[25]. Исполком должен был жалобу верующих переадресовать уполномоченному, что и сделал председатель Павского исполкома, но не брать на себя инициативы смещения священника, как это пытался сделать исполком Дедовичского района. Такие действия расценивались Советом как вмешательство в дела церкви и должны были уполномоченным пресекаться.

Использование властями символического капитала церкви, как в деле с выборами в Верховный Совет, или стремление контролировать церковь и клир, как в истории со священником Петриченко, было несомненным нарушением принципа отделения церкви от государства. Отдельная статья -- многочисленные случаи, когда советское и религиозное не были воплощены в разных институтах, а являлись функциями личности или коллектива. Так, коллектив колхозников мог выступать в качестве религиозной общины, а, например, его председатель -- в качестве инициатора постройки часовни. В колхозе «Должицы» Дновского района председатель колхоза поставил вопрос о постройке часовни на общем собрании колхозников, «на котором и решено было построить»[26]. На строительство был выделен лесоматериал, а оплата работы производилась хлебом со склада колхоза[27]. В том же районе колхозник Гаврилов на свои личные средства построил часовню по завету (обету), причем построил ее на личном приусадебном участке председателя колхоза и с разрешения последнего. Принимая решение о строительстве часовни или ремонте церкви на общественные средства, коллектив колхоза выступал как функциональный эквивалент сельской общины, которой, до хрущевских реформ, во многом и являлся.

Еще одним случаем размывания границы между советской (колхозной) и религиозной идентичностью псковичей был престольный праздник. Вплоть до мероприятий по укрупнению колхозов в 1960-е годы, разрушивших систему деревенских престольных праздников, каждая деревня отмечала собственный праздник, служивший символом ее идентичности[28]. Называемый еще ярмаркой, или годовым праздником, он отмечался три дня, приходился чаще всего на страдную пору и, казалось бы, должен был приводить к конфликтам властей с церковью. Однако, наоборот, престольный праздник давал пространство для мирного и гармоничного сосуществования местных (деревенских) властей и верующих. Местные представители советской власти принимали участие в этих праздниках наравне со всеми: в Павском районе Макковея праздновали «не только колхозники, но и руководство сельсовета в лице председателя, секретаря и участкового милиционера»[29]. В Лезговском сельсовете Печерского района в праздник Ильинской пятницы «…не работали в течение 3-х дней. В этот праздник включаются и местные советские руководители. С секретарем Печерского райисполкома пытались найти председателя сельсовета, но нам заявили, что его вряд ли возможно найти, так как он ушел на праздник»[30]. Уполномоченный неоднократно с возмущением сообщал московскому начальству о неискоренимом местном обычае посылать выездные буфеты по случаю таких праздников:

«Так, например, в день “Покрова” в 1948 году в деревне, где был праздник, приехало три буфета из гор. Новоржева. В этом году в день праздника “Жен-мироносиц” вокруг одного из кладбищ гор. Пскова съехалось около 10 буфетов».

«Это положение дает не совсем желательные суждения среди верующих, что Советская власть вроде как поощряет религиозные праздники»[31].

Традиция годовых праздников, с их нерациональным разбазариванием ресурсов и пьяным разгулом, возмущала уполномоченного так же, как и многих священников. В рапорте настоятель одной из церквей Островского района писал:

«Гуляния, устраиваемые в дни 7 июня и 19 сентября, не имеют ничего общего с религиозным празднованием в эти дни. Превращение кладбища в место сборища для любовных забав молодежи является оскорбительным для религиозного чувства верующих»[32].

В отчете за 1951 год уполномоченный даже сделал вывод о том, что «в большинстве случаев подобные гуляния с религиозными праздниками не связаны» -- может быть, потому что хотел снять с себя ответственность за обычное для престольных праздников хулиганство, в том числе драки со смертельным исходом[33]. А может быть, он был искренен и в самом деле не видел религиозной -- в его понимании религиозного -- составляющей в этих гуляньях. Он даже предполагал, что когда-то они были связаны с религиозными праздниками, а теперь «вошли в обычай»[34]. Впрочем, другую логику развития праздника он также допускал. В поселке Любятове, в трех километрах от Пскова, 22 июня на праздник собиралось до 10 тысяч человек, и уполномоченный предложил секретарю обкома партии по пропаганде устраивать в этот день народные гулянья в городских садах, «тем более что данный праздник когда-то не был связан с религией. Он отмечался Псковичами в знак победы над польским полководцем Баторием по обету. Только впоследствии этот праздник использовала церковь»[35]. В своем рассуждении Лузин расценивает обет, данный псковичами, как гражданскую инициативу, не имеющую изначально ничего общего с религиозностью. Значит, праздник можно «очистить» от позднего религиозного слоя и смело использовать в советской действительности, тем более, что он совпал с другой героической датой: днем начала Великой Отечественной войны. Любопытно, что в своем проекте осоветчивания обетного праздника уполномоченный переносит на прошлое действие актуального для его времени принципа отделения церкви от государства.

Добрая ссора

По-видимому, религиозная политика конкретного председателя сельского совета, колхоза или райисполкома зависела главным образом от его или ее биографии (местный или приезжий; участвовал ли в антирелигиозной кампании 1930-х и прочее) и во многом определяемых жизненной историей личных отношений с религией. Как мы уже видели, местные советские руководители отказывались вникать в тонкости текущей политики СССР в отношении религии. Либо они расценивали церковь как некое советское учреждение и пытались найти ему применение в советском хозяйстве, либо видели в церкви врага и конкурента, претендующего на контроль над колхозниками-прихожанами и угрожающего гомогенности советского пространства и времени.

Конфликты, возникавшие между Церковью (клиром, общиной верующих) и местными органами власти, были связаны либо с борьбой за ресурсы (помещения, время), либо за символическое доминирование. Значительная часть конфликтов касалась использования церковных зданий. Чаще всего местные власти пытались использовать церковные помещения под ссыпной пункт (зернохранилище), реже -- школу или клуб, а находящиеся в аварийном состоянии -- разбирать на кирпич для хозяйственных построек. Надо сказать, что нужда в складских помещениях в условиях послевоенной разрухи, видимо, действительно была острой. Инициатива захвата церковного здания обычно исходила от председателя сельского совета или колхоза -- советского «хозяина» земли и строений. Так, в начале сентября 1947 года настоятель одной из церквей Карамышевского района пожаловался уполномоченному, что председатель сельсовета отобрал у него ключи от церкви, потому что ему потребовалось помещение для хранения зерна, «а помещений нет, все сожжено». В результате, после беседы Лузина с председателем сельсовета ключи были возвращены настоятелю[36]. Двумя годами раньше священник из Псковского района прислал уполномоченному письменную жалобу о том, что «без его ведома местные власти заняли церковь под ссыпной пункт». В ответ уполномоченным «председателю Псковского райисполкома было указано о незаконном действии председателя сельсовета и предложено в трехдневный срок освободить церковь»[37]. Поскольку именно райисполкомы и сельские советы должны были контролировать использование церковных зданий, в том числе, запрещать службу, если церковь не была официально открыта[38], неудивительно, что они часто рассматривали церковное здание как свою собственность, а присланных на приход священников -- как самозванцев или же нижестоящих советских функционеров. Нередко председатели райисполкомов и сельских советов запрещали священнику, имеющему справку о регистрации, данную уполномоченным, и назначение митрополита, служить в церкви[39], но бывало и наоборот, когда местные власти разрешали проводить службы в недействующих церквях[40], закрывали глаза на несанкционированное строительство церквей и часовен или попустительствовали массовому почитанию сельских святынь[41].

Споры о том, кому нужнее церковное здание -- общине верующих или колхозу -- и у кого на него больше прав, являются лишь одним примером столкновения интересов церкви и государства на «местном» уровне. Другие чреватые конфликтами ситуации были связаны с дублированием или неразделенностью функций светской власти и религиозной общины. С открытием церквей крещение новорожденных так же, как и церковное погребение, стало обычным явлением, в том числе, для местного «советского актива» и коммунистов. Церкви как бы вернулись ее дореволюционные функции регистрации гражданского состояния прихожан, чем соответствующие советские органы были весьма обеспокоены. Местные органы ЗАГС нередко вызывали к себе настоятелей и предлагали им крестить детей только после регистрации в ЗАГСе. В одном случае настоятель церкви был вызван в райотдел милиции, где на него был составлен акт, «что он крестит ребят, но не требует свидетельства о рождении»[42]. В Качановском районе заведующий ЗАГСом даже оштрафовал на 100 рублей настоятеля церкви за то, что тот без справки ЗАГСа крестил детей[43]. Показательна реакция на эту информацию Совета: он называет требования ЗАГСов незаконными, а действия милиции безобразными[44].

Если вопрос о том, какой же акт является обрядом жизненного цикла, включающим новорожденного в сообщество: крещение или запись в книге актов гражданских состояний -- был скорее вопросом о символическом доминировании, проблема «собственности» церковной общины на кладбища, наоборот, обладала отчетливым прагматическим измерением. Церкви, как правило, находились на территории кладбищ, и это давало повод местным финансовым отделам при начислении земельной ренты причта учитывать -- незаконно, конечно, -- площадь, занимаемую кладбищем[45]. Советские учреждения охотно перекладывали на церковь свои обязанности, если это было им выгодно. Настоятель Пушкиногорской церкви пожаловался уполномоченному на то, что районное коммунальное хозяйство обязывает его приводить в порядок кладбище, ремонтировать изгороди, оплачивать из церковных денег работу сторожа, но, когда же он с разрешения того же райкомхоза срубил на кладбище деревья для благоустройства кладбища, райисполком составил акт о незаконной рубке деревьев и попытался его оштрафовать[46]. Кроме райкомхоза, использовать церковь как источник дармовой рабочей силы пытался, например, начальник паспортного стола в погосте Хрядино Павского района. Он «обязал настоятеля церкви привести в порядок кладбище, завести учет захоронения умерших по следующей форме: фамилия, имя и отчество, год рождения, кто хоронит, на основании каких документов и было ли отпевание»[47], то есть переложил на него свои обязанности, оставив за собой контроль за выполнением.

Борьба местных властей с церковью за контроль над душами и телами советских граждан приобретала особую остроту в вопросе права на распоряжение их временем. Отчеты уполномоченного описывают множество конфликтов между клиром и местной администрацией в связи с отказом верующих работать в религиозные праздники. Ясно, что церковный и колхозный календари не совпадали. Категорический запрет священнику служить в церкви в рабочие дни или ходить по домам по приглашению верующих мог исходить как от председателя сельского совета[48], так и от главы райисполкома и был вообще-то противозаконным, о чем и священнослужители, и верующие были прекрасно осведомлены. Если священник приходил по приглашению прихожан и служил в их домах, он не нарушал закона; но, когда по просьбе верующих священник (за которым, кстати, была послана колхозная лошадь) окропил святой водой и поля, уполномоченный, узнавший об этом от председателя местного райисполкома, пригрозил этому настоятелю снятием с регистрации[49]. Советский гражданин имел право быть религиозным в своей частной жизни, но не в публичном пространстве, за исключением специально отведенного для этого места (церкви). Однако, если вопрос о том, какое пространство приватное, а какое -- публичное, разрешается просто, на уровне здравого смысла, с собственностью на время дело обстоит сложнее. Колхозники, пришедшие в правление колхоза защищать священника, настаивают на своем праве распоряжаться собственным временем; приглашение бесправного по сути священнослужителя легализует их отказ от работы в день религиозного праздника.

Местные органы власти в вопросе контроля над важнейшим в условиях летней страды ресурсом -- ресурсом времени -- действовали жестче, чем представляющий центральную власть уполномоченный, не без сочувствия писавший о грамотной защите своих прав верующими перед местным советским начальством. С прагматической точки зрения, религиозная активность колхозников понижала колхозные показатели и просто мешала в срок провести необходимые полевые работы. Об этом прямо заявил Лузину председатель Дедовичского райисполкома: «Я против открытия церквей в районе, потому что они будут отвлекать народ от выполнения плана сева»[50]. Такой же жесткой позиции придерживался секретарь Дновского райкома партии Пинченко, запретивший настоятелю Михайловской церкви служить в храме и домах верующих в рабочие дни. Когда верующие попросили священника служить в их домах в одно из воскресений, его тут же вызвал в сельский совет представитель райкома и заявил: «Вы даже не можете ходить по колхозной земле, не только служить»[51].

Борьба за рабочее время велась разными способами, от силовых до бюрократических. В первом случае попросту отнимается ключ от храма или священников «вызывают в сельсоветы и заявляют, что если они будут служить в такие-то дни, то будут привлечены к уголовной ответственности»[52]. Если в подобных ситуациях районное начальство было склонно идти на конфликт с церковью, колхоз искал компромиссное решение. Собрание колхозников могло, например, принять решение отработать планируемый коллективный прогул по случаю праздника в воскресенье, либо -- и это постепенно стало общепринятой практикой -- в дни религиозных праздников колхозники работали, но только до полудня[53].

Заключение

«Районные партийные и советские работники, конечно, не все, меня обвиняют в лояльности к церковникам»[54], -- жаловался в 1950 году уполномоченный своему московскому начальству. Действительно, в конфликтах между местными властями и религиозными общинами ему обычно приходилось занимать сторону последних. Причина тому, конечно, не в симпатиях к «церковникам», а в честном выполнении уполномоченным своих должностных обязанностей по патрулированию границы между церковью и государством. Работой уполномоченного были недовольны и местные советские функционеры, и московское начальство. И дело тут не в нерадивости или несообразительности Лузина, а в том, что охраняемая им граница была воображаемой, причем воображение председателя Совета по делам РПЦ и председателя райисполкома локализовало ее по-разному.

Ни худой мир, ни добрая ссора не годились в качестве приемлемой модели церковно-государственных отношений на «местном» уровне. В первом случае местные власти стремились поглотить церковь, превратив ее в советское учреждение; во втором -- уничтожить или вытеснить на окраину социальной жизни. Представляющая советскую власть, нетерпимую к любой другой власти, местная администрация видела в церкви конкурирующий властный институт со своими собственными действенными формами контроля над гражданами. Для местных властей более приемлемой была внеинституциональная, и потому безопасная, религиозность, вроде паломничества к местным святыням, категорически запрещаемая государством. Иными словами, интересы местной администрации и ее видение религиозной политики оказывались в конфликте не только с интересами религиозной общины, но и советского правительства, официальную позицию которого представлял Совет по делам РПЦ.