Дмитрий Яковлевич Травин (р. 1961) -- экономист, политолог, журналист. Заместитель главного редактора еженедельника «Дело». Преподает в Санкт-Петербургском государственном университете и в Европейском университете в Санкт-Петербурге.

За два года до Пражской весны в столице Чехословакии появился Эрнесто Че Гевара. Знакомство с тем, что удалось сделать реальному социализму в течение 20 лет, прошедших с момента прихода коммунистов к власти, стало в жизни легендарного команданте лишь скромным эпизодом, разделяющим славный кубинский период его деятельности и трагический боливийский эпилог. О жизни Че Гевары в Праге мы знаем чрезвычайно мало. Но нетрудно представить себе контраст между героикой бескомпромиссной антиимпериалистической борьбы, которой были проникнуты идеи ветеранов сражений в лесах Сьерра-Маэстры, и стремлением к выходу из-за железного занавеса, стремительно назревавшим среди чехословацких коммунистов[1]. В Праге «открывались новые клубы, заполненные длинноволосыми молодыми людьми, женщинами в миниюбках, бархатных сапожках и ажурных колготках. В клубах стояли проигрыватели-автоматы, из которых раздавалась американская музыка»[2]. А ведь для Че американцы были главным врагом свободы, ассоциировавшейся для него лишь с «островом свободы». Два «социалистических корабля» шли встречными курсами и разминулись, не приняв (и даже, по всей видимости, не поняв) позиций друг друга. Весной 1967 года команданте, стремившийся всколыхнуть Латинскую Америку, погибает с оружием в руках. Весной 1968 года пражане мирным путем начинают реформировать страну и через несколько месяцев оказываются под гусеницами советских танков.

И все же 1968-ой стал поворотным пунктом в воззрениях миллионов людей на социализм и на рыночную экономику. Че Гевара сегодня -- икона и в то же время маргинал. На него молятся, но по проложенному им пути практически уже не идут. Тогда как по пути, проложенному Пражской весной, в конечном счете, двинулась вся Центральная и Восточная Европа. «Бархатная революция» выросла из Пражской весны, хотя за протекшее между ними время сменилось целое поколение и произошла существенная трансформация идей. Чехословацкий опыт 1968 года, на мой взгляд, был по сути своей ближе к тому, что происходило на рубеже 1980--1990-х, нежели многолетний югославский поиск в сфере рыночного социализма. Но в то же время, если говорить о конкретных формах осуществления трансформации, то радикальный пражский порыв оказался не прагматичен в сравнении с методичным венгерским подходом, реализацию которого в том же 1968 году начал Янош Кадар.

 

Пражская весна vs народное самоуправление

Сначала посмотрим, каким образом впервые идея рыночного социализма перешла из области оторванной от жизни теории в сферу практического воплощения. Для этого взглянем на события в послевоенной Югославии.

Легенда (по-видимому, в известной степени отражающая действительность) о том, как возникла югославская система самоуправления и какую роль играли в построении нового общества отцы-основатели рыночного социализма, выглядит следующим образом. После того, как Югославия поссорилась с СССР и Иосип Броз Тито был объявлен ревизионистом, один из лидеров югославской компартии Милован Джилас стал перечитывать Маркса. Углубившись в изучение трудов классика, Джилас вдруг обнаружил, что там нет никаких указаний относительно построения централизованного планового хозяйства сталинского типа. Общество, согласно Марксу, должно быть устроено как свободная ассоциация независимых производителей. Весной 1950 года Джилас поделился своими «открытиями» с двумя другими югославскими лидерами Эдвардом Карделем и Борисом Кидричем, а затем предложил создать в Югославии систему, основанную на ассоциации независимых производителей. Через некоторое время об этом проинформировали Тито. Поначалу вождь заявил, что рабочие не готовы к введению такого рода системы, но затем подумал и добавил: зато это будет радикальный отход от сталинизма[3].

Если обратиться к фактам, то они показывают, что движение в сторону введения рабочего самоуправления началось несколько раньше того момента, когда Джилас решил обогатить теорию и практику марксизма своими изысканиями. В декабре 1949 года состоялось несколько заседаний ЦК КПЮ и правительства с приглашением представителей профсоюзов. Там обсуждалась идея формирования на государственных предприятиях рабочих советов как низовых органов управления. Уже в первой половине 1950-го такие советы были созданы на 520 предприятиях, после чего было принято решение о распространении деятельности этих структур самоуправления на всю югославскую промышленность[4]. По-видимому, усиление роли рабочих советов определялось не столько возвращением к истокам марксизма, сколько объективными условиями, сложившимися в Югославии конца 1940-х годов. Но в любом случае надо признать, что Джилас очень своевременно покопался в трудах Маркса.

Доминирование системы рабочих советов предполагало, что теперь трудящиеся сами будут управлять своими предприятиями. Это было не просто некое рациональное решение, исходящее из предположения о том, что самоуправление эффективнее централизма, с одной стороны, и системы господства частной собственности, с другой. Самоуправление представляло собой целую идеологию построения нового общества. Идеологию, родственную той, которая пропагандировалась из Москвы, но качественно отличающуюся от нее по форме и, возможно, более последовательную.

Как отмечали некоторые югославские исследователи[5], идеология самоуправления покоилась на следующих основных положениях.

Во-первых, считалось, что эпоха самоуправления представляет собой переходный период, в течение которого будет формироваться некий «новый человек». Этому человеку предстоит в будущем жить в бесклассовом коммунистическом обществе, где нет государства и где единственным инструментом контроля за поведением станет собственная сознательность индивида. Соответственно, сознательность нужно развивать уже сейчас, и самоуправление есть лучший способ такого рода подготовки.

Во-вторых, представлялось, что главным тормозом на пути к формированию «нового человека» является традиционная система иерархии, в которой индивид всегда кому-то подчинен, а потому несамостоятелен. Самоуправление должно было разрушить эту издавна сложившуюся иерархию.

В-третьих, на место авторитета, опирающегося на иерархическую власть, должен был придти новый вид авторитета: профессиональный. Самоуправление станет эффективно функционировать не благодаря жестким приказам, а потому что принимать решения начнут люди, заинтересованные в конечном результате труда и отдающие все свои силы своему предприятию. Капиталистический менеджмент на югославских предприятиях мог поначалу использоваться, но он рассматривался лишь в качестве неизбежного зла, которое должно исчезнуть в будущем вместе с исчезновением государства.

Система самоуправления, разрушающая централизм, естественно, предполагала в известной степени использование для регулирования экономики рыночных начал. Таким образом, самоуправленческий социализм не мог не стать рыночным. В СССР, да и в других странах восточного блока, в экономических дискуссиях был очень популярен вопрос: план или рынок? В Югославии же такой вопрос практически вообще не стоял. Там дискутировали на тему: как много рынка можно допустить? Причем предполагалось, что неизбежным ограничителем распространения рыночных начал должно быть не планирование, а самоуправление[6]. С формальной точки зрения представляется, что Югославия из всех стран, двинувшихся по социалистическому пути, оказалась в наименьшей степени подвержена духу социального экспериментирования. Кажется, что она в наибольшей степени осталась в русле движения по пути модернизации, основанной на сохранении рыночных принципов. Однако думается, что на самом деле это лишь видимость, вызванная преобразованиями 1950-х годов, но не отражающая духа хозяйственной культуры народов Югославии. Эта страна находилась на периферии европейской модернизации и даже в межвоенный период не смогла добиться значительных успехов. Она представляла собой в целом довольно отсталое общество, чуждое рыночному хозяйствованию. Маловероятно, что внедрение рыночных принципов в экономику в 1950-х было вызвано серьезной попыткой вернуться к традиционному пути модернизации, хотя, возможно, отдельные интеллектуалы и лелеяли такую мечту. Более вероятно то, что рынок для общества в целом стал лишь случайным «попутчиком» на том специфическом пути к коммунизму, который прокладывался в Югославии. Никто не рассматривал рыночное хозяйство в качестве некоего идеала, некой совершенной формы организации производства. Никто не апеллировал к «невидимой руке» Адама Смита как к универсальному регулятору. В целом югославскими теоретиками рабочее самоуправление рассматривалось как форма все той же диктатуры пролетариата. Все думали о том, как бы, модифицируя социализм, не «заразиться» случайно капитализмом.

Когда в 1951 году министр экономики Югославии Светозар Вукманович вернулся из поездки по США, он встретился с председателем Государственной плановой комиссии Борисом Кидричем, который стал основным проводником осуществлявшихся преобразований. Целью встречи было обсуждение предполагаемых изменений в экономической системе страны. В разговоре Кидрич заметил, что нельзя отказываться от разработки производственных планов, поскольку только таким способом можно заставить рабочие коллективы использовать имеющиеся в их распоряжении производственные мощности в полном объеме. Вукманович на это возразил, что проще было бы заинтересовать коллективы в максимальном использовании мощностей, введя плату за фонды. Кидрич согласился с данным соображением, но заметил, что это уже будет возврат к капитализму. Оба провели бессонную ночь в размышлениях о судьбах капитализма и социализма. К утру каждый обнаружил, что переменил свою исходную позицию. В конце концов проблема разрешилась лишь тогда, когда Тито вынес вердикт о невозможности возврата к капиталистическому хозяйству. Того же примерно взгляда придерживался и Эдвард Кардель, отмечавший, что не может быть никакой системы рабочего самоуправления без определяющей роли партии. Но, тем не менее, уже на будущий год Кидрич публично задавал риторический вопрос: «Кто может гарантировать, что наши планы правильны, если они не подвергаются коррекции со стороны объективно действующих экономических законов? Я не могу...»[7].

Таким образом, югославское общество хотя и шло к рынку, но страшно его боялось. А страх требовал своеобразной психологической компенсации. Людям не хотелось чувствовать себя маргиналами, застрявшими где-то между капитализмом и социализмом. Им гораздо приятнее было ощущать себя пионерами на пути к новой жизни, к светлому будущему.

 

«С 1950-х гг. для Югославии были характерны мессианские настроения. В течение ряда лет в общественное сознание внедрялась мысль о том, что только югославское самоуправление является истинным социализмом и рано или поздно все народы придут к самоуправлению вслед за Югославией»[8].

 

Каждый новый шаг делался с оглядкой на соответствие практики великим теоретическим принципам. Поэзия социализма с трудом давала рядом с собой место презренной прозе реальной жизни. Недаром «ранний старт» Югославии к рынку не слишком сильно сказался на том, как решало свои проблемы югославское общество в 1990-х годах. Если Венгрия и Чехословакия смогли сравнительно быстро осуществить важнейшие реформы, то путь Югославии оказался наиболее сложным и долгим, связанным и с длительным господством инфляции, и с доминированием в сознании граждан межнациональных противоречий, которые, в конечном счете, привели к кровопролитным столкновениям.

В Чехословакии движение к событиям 1968 года началось значительно позже, чем движение Югославии к рыночному социализму. Только после ХХ съезда КПСС в Праге задумались о возможности предпринять какие-то меры, не соответствующие сталинским принципам устройства экономики и социума. Однако в целом Чехословакия была значительно более зрелым обществом, нежели Югославия. Ведь еще в XIX столетии Богемия являлось одной из самых экономически развитых частей Австро-Венгерской империи. При всем интересе к социализму, который в этой стране, бесспорно, существовал, прагматизм у чехов доминировал над столь свойственным южным славянам (особенно сербам) мессианством. В основе попыток осуществления будущей радикальной реформы лежали те изменения, которые постепенно происходили в руководстве КПЧ. В отличие от Венгрии, где трагические события 1956 года внесли радикальный перелом в ход кадровых и идеологических преобразований, Чехословакия малыми шагами шла к осознанию необходимости перемен. Постепенно менялся руководящий состав партии и правительства. Из него в той или иной форме устранялись откровенные сталинисты. На их место приходили люди, прагматически мыслящие и готовые менять те механизмы государственного устройства, которые, как постепенно выяснялось, функционировали плохо.

Вот что писал в своих мемуарах один из ведущих деятелей Пражской весны Зденек Млынарж:

 

«Этот неприметно сформировавшийся новый состав руководства КПЧ предпринял принципиальный политический шаг: реагируя на экономический кризис, разразившийся в стране после провала третьей пятилетки уже к концу ее первого года (1963 г.), руководство не только не прибегло к старым, дискредитировавшим себя методам управления, а, напротив, решило пойти по пути экономических реформ и ввести “новую систему управления народным хозяйством”. Суть концепции заключалась в постепенном устранении бюрократической централизации и высвобождении самостоятельной экономической активности государственных предприятий, использовании рыночных механизмов для достижения более высокой хозяйственной эффективности... Позиции сторонников хозяйственных реформ были усилены дополнительными кадровыми подвижками в партийных верхах: в Президиум ЦК ввели О. Черника, Л. Штроугал стал секретарем по сельскому хозяйству. Таким образом, уже за несколько лет до 1968 года новотновское (Антонин Новотный был президентом страны и первым секретарем компартии. -- Д.Т.) руководство КПЧ состояло из людей, в большинстве своем понимавших необходимость реформ и перемен для дальнейшего развития Чехословакии. То же можно сказать и о многих работниках партаппарата, состоявших на службе у этого руководства... С 1964 г. сложилось парадоксальное положение: при Новотном, которого все считали послушной марионеткой Москвы, в чехословацком обществе, в КПЧ и правительственных органах стала набирать силу открытая критика сталинизма... Между Новотным и московским руководством стали углубляться внешне невидимые противоречия»[9].

 

Интересную связь между событиями, происходившими в чехословацком руководстве, и объективными условиями, определившими трансформацию страны, проследил Раослав Селуцкий. Он отмечал, что уникальные взгляды реформаторского крыла руководства КПЧ были бы невозможны вне контекста чехословацкой культуры, особенно чешской политической культуры с ее долгой традицией формирования гражданского общества, самоуправления, а также экономического, политического, социального, идеологического и религиозного плюрализма. Они были бы невозможны без долгой традиции народной демократии. Ни чехи, ни словаки столетиями не имели своего государства, и их национальное возрождение так же, как и экономическое развитие страны, оказались возможны только в условиях гражданского общества. Люди традиционно ощущали себя гражданами, и это чувство не было чуждо реформаторски мыслящим лидерам событий 1968 года[10]. Ни в одной другой стране с экономикой советского типа (даже в Югославии с ее самоуправляющейся экономикой) не было такой прочной базы для осуществления радикальных преобразований. Именно это, на наш взгляд, объясняет ту последовательность, с которой развивались реформы в Чехословакии. Именно это объясняет тот факт, что реформаторы готовы были очень далеко зайти в своих преобразованиях. И это же объясняет то уникальное, пожалуй, единство широких народных масс и политических лидеров, продемонстрированное в событиях 1968 года, равного которому не было в то время ни в одной стране.

Но, кроме объективных условий, следует отметить и субъективные, даже конъюнктурные моменты. Большую роль в деле очередного поворота к чехословацким реформам сыграло событие, произошедшее в СССР. В сентябре 1962 года в «Правде» была опубликована статья харьковского профессора Евсея Либермана. В этой статье предлагалось осуществить некоторые шаги по либерализации («либерманизации», как стали шутить на Западе) советской экономики. Сами предложения для чехословацких экономистов не могли представлять никакого интереса, поскольку содержали примерно те меры, которые в Праге уже опробовали в 1950-х (причем не с самыми лучшими результатами) и из которых постарались извлечь определенные уроки. Однако в политическом смысле сам факт публикации в «Правде» -- не просто газете, но органе ЦК КПСС, не допускающем возникновения случайных дискуссий, -- означал, что Москва дает санкцию на дальнейшее движение к реформам. Сторонники преобразований, которых в Праге становилось все больше, использовали это событие для того, чтобы обеспечить очередной политический перелом. В январе 1965 года состоялся пленум ЦК КПЧ, на котором была принята программа осуществления дальнейших преобразований в экономике. Теперь уже речь шла не только о сокращении бюрократического централизма и придании экономических стимулов производителю, как это было раньше. Впервые оказался поставлен вопрос о введении системы лимитных и свободных цен.

Январский пленум прошел практически одновременно с историческим пленумом ЦК ВСРП, на котором была принята программа венгерских реформ. Но намерения чехословацких реформаторов были значительно более радикальными. Радикализм этот усилился в 1966 году, когда появился документ под названием «Принципы ускоренного внедрения новой системы руководства производством». В основе перехода, намеченного на 1967 год, лежала перестройка всей системы оптовых цен с частичной их либерализацией. Предполагался и перевод предприятий на полный хозрасчет с распределением дохода по остаточному принципу, при котором потолок заработной платы снимался. Устанавливались стабильные отчисления в бюджет. Получалось, что теперь руководство предприятия может после выполнения своих обязательств перед государством использовать все имеющиеся в его распоряжении деньги для поощрения работников. Кроме того, предполагалось, что финансирование капитальных вложений будет теперь осуществляться преимущественно из средств самого предприятия[11].

 

Может ли быть крокодил с человеческим лицом?

Трудно сказать, как развивались бы дальше реформы: были бы они приторможены до темпов развития преобразований в соседней Венгрии или привели бы к длительному периоду перманентной финансовой нестабильности, как в Югославии? Или же Чехословакия сумела бы быстрее других государств Центральной и Восточной Европы осуществить настоящие комплексные реформы, предполагающие построение рыночной экономики на базе частной собственности? Если судить по одному из наиболее значительных источников информации о взглядах чехословацких реформаторов -- мемуарам Млынаржа, -- то вроде бы напрашивается вывод о близости Пражской весны к югославской модели развития. Лидеры чехословацких реформ по своим взглядам были не либералами, а коммунистами-реформаторами, что же касается широких слоев населения, то они жили сравнительно хорошо и еще не разочаровались в социализме:

 

«Преобладающее большинство населения было уверено в завтрашнем дне, удовлетворяло свои основные материальные потребности. Поэтому оно не стремилось к реставрации капиталистических социально-экономических отношений, которые этой уверенности не давали. События 1968 года это подтвердили: резкая критика, взрыв общественных и политических противоречий в условиях полной свободы выражения взглядов не вылились в сколько-нибудь значительную тенденцию реставрации капитализма»[12].

 

Похожим образом вроде бы характеризует положение дел в Чехословакии второй половины 1960-х и основной идеолог экономических преобразований Пражской весны Ота Шик:

 

«Никто из реформаторов, в том числе и так называемых радикальных реформаторов, к которым причисляли и меня, не думал о возврате к капиталистической экономической и общественной системе. Но мы удостоверились также в том, что по всем своим основным характеристикам социалистическая система оказалась полностью несостоятельной»[13].

Тем не менее, в признании Шика -- специалиста в экономических, а не идеологических, как Млынарж, вопросах -- уже чувствуется некоторая противоречивость позиции. Наряду с моральным неприятием капитализма, существует уже интеллектуальное неприятие социализма. Капитализм очень не нравился людям, лично помнившим времена Великой депрессии, ударившей по Чехословакии сильнее, чем по многим другим странам. Но социализм, хотя и нравился им в теории, уже не воспринимался как нечто, практически реализуемое, как нечто, способное составить работающую альтернативу экономическим кризисам типа того, который разразился на рубеже 1920--1930-х годов. Весьма характерно в этом плане еще одно замечание Шика: «Югославская модель развития меня не вдохновляла, поскольку я видел в ней слишком много недостатков, которые не мог удовлетворительно объяснить»[14]. А ведь то, что создавалось в Белграде, было самым ярким примером продвижения в сторону социализма с человеческим лицом. Другой практики одновременного отхода и от капитализма, и от административной экономики советского типа ни у кого не имелось. Таким образом, Шик попадал в сложное положение. Ему надо было изобрести принципиально новую систему, дабы избежать крайностей, которые он априори желал вывести за скобки в искомой им формуле социального процветания.

Порой попытки найти альтернативу углублению рыночных преобразований принимали в Чехословакии совершенно анекдотичные формы. Так министр финансов Дворжак выдвинул идею, быстро поддержанную политическим руководством страны, о том, что богатая лесами Чехословакия может активизировать экспорт оленей и таким образом получить ресурсы, необходимые для повышения жизненного уровня[15]. Мысль о том, что олени спасут административный социализм в Чехословакии, выглядела откровенно нелепо и, естественно, не могла всерьез послужить альтернативой реформ. Однако, по большому счету, она ведь представляла собой утрированный вариант хорошо знакомой нам по советско-российской практике идеи о возможности долгое время поддерживать уровень потребления за счет экспорта нефти и газа при отсутствии радикальных преобразований. То, что благосклонно воспринималось Кремлем и позволяло (а в значительной степени до сих пор позволяет) откладывать реформы в нашей стране, к счастью для чехов и словаков, не было всерьез воспринято в Праге. В конечном счете, Шик стал активно пробивать идею радикальных экономических преобразований, не обращая внимания ни на какие препятствия. В 1966 году, на очередном съезде КПЧ, он во время своего выступления вышел за рамки программы собственно экономических реформ и сделал предложение о необходимости политической демократизации общества. Сидящий в президиуме съезда, Брежнев оказался откровенно шокирован теми овациями, которые были вызваны данным выступлением. Тем не менее, советское руководство в тот момент ничего не могло сделать для того, чтобы остановить преобразования. К 1967 году консерваторы уже оказались на крайнем левом фланге и стали вытесняться молодыми лидерами. Новое правительство Чехословакии было значительно более квалифицированным и более подготовленным к осознанию стоящих перед страной задач, нежели старое партийное руководство. Шик в новом правительстве стал вице-премьером. И это означало, что экономические реформы рыночного типа действительно будут осуществляться на практике.

На проведенном в начале июля 1968 года референдуме 89% населения страны выступило лишь за совершенствование социализма, и лишь 5% стремилось перейти к капитализму[16]. Однако надо заметить, что опыт всех последующих реформ, осуществленных в Центральной и Восточной Европе в 1970--1990-е годы, показал, как исходные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, быстро изменяются под воздействием обстоятельств. Рыночный социализм порождает макроэкономическую несбалансированность, а стремление населения к более обеспеченной жизни эволюционирует под воздействием западных идей и западных стандартов потребления, которые начинают проникать в страну после падения железного занавеса. Уже события 1968 года, если судить по некоторым косвенным признакам, наводят на мысль, что сценарий постепенного перехода к капитализму имел хорошие условия для того, чтобы быть реализованным на практике. Во всяком случае, взгляды лидеров Пражской весны были уже не вполне социалистическими.

Во-первых, в апреле 1968 года, после того как сменилось чехословацкое правительство, новый премьер-министр Черник заявил, что будут приняты решительные меры для усиления конкурентных начал на рынке. Обязательное в прошлом пребывание предприятий в составе трестов должно было теперь стать добровольным. Всем желающим намеревались разрешить выходить из состава этих неэффективно функционировавших объединений.

Во-вторых, даже сам Антонин Новотный, сохранявший еще в начале года пост президента, заявил в интервью газете «The Times», что правительство рассматривает вопрос о возможности ликвидации неэффективно работающих и устаревших предприятий. Приблизительно в том же ключе высказался и избранный в самом начале 1968 года лидер коммунистов Александр Дубчек, дав понять, что чехословацкие предприятия далеко не всегда способны удовлетворять реально существующий спрос. Первый секретарь КПЧ отметил, что структура экономики несовершенна. Она отклонилась от тех принципов, которые определяют структуру экономики в развитых индустриальных странах.

В-третьих, предполагалось изменить и систему трудовых отношений. Если предприятия могут подвергнуться ликвидации, то, значит, может существовать и безработица. Это дал понять в интервью «Vorwarts» Ота Шик. Он отметил, что если рабочий почувствует давление конкуренции, то будет прикладывать больше усилий в процессе труда.

В-четвертых, либерализация экономики, столь широко охватывающая внутреннюю хозяйственную сферу, должна была захватить и сферу внешнеэкономических отношений. Предприятиям предполагалось дать возможность свободного выхода на зарубежный рынок, а государственную корпорацию по внешней торговле, ранее являвшуюся монополистом, должны были, согласно заявлению премьера Черника, перевести на работу в соответствии с коммерческими принципами.

Наконец, в определенной степени должна была быть разрушена и монополия государственной собственности. Черник отмечал, что правительство уже подготовило новую систему регулирования экономики, в которой будет отведено существенное место для частных предприятий[17].

Под воздействием всех этих трансформаций экономика Чехословакии должна была измениться коренным образом. Фактически по многим ключевым параметрам она могла стать уже не планово-социалистической и не самоуправленческой, а самой что ни на есть капиталистической. Летом 1968 года представительная группа реформаторов-теоретиков подготовила проект предложений, которые должны были быть представлены XIV съезду КПЧ в сентябре. В этом документе уже содержались некоторые положения, показывающие, как быстро продвигались чехословацкие социалисты к признанию ценностей рыночной, капиталистической, экономики:

 

«...социалистическое общество использует широкий круг форм собственности, начиная от крупных государственных предприятий до общественных, но не государственных предприятий, кооперативов и малых частных фирм... Независимые социалистические предприятия рассматриваются как базисный элемент социалистической экономики и как агент рыночной экономики. Они независимо от государства вступают в экономические ассоциации по своему выбору, реагируют на давление рынка и экономическую конкуренцию»[18].

 

Пражской весне не удалось дожить до сентябрьского съезда партии, и поэтому мы не знаем точно, какие идеи были бы им приняты. Но вполне вероятно, что на нем мог бы быть осуществлен серьезный прорыв в деле осуществления экономических преобразований.

Хозяйственная культура Чехословакии была столь высока, а многолетние связи с Западной Европой столь тесны, что именно в этой стране быстрая эволюция взглядов от реформаторского коммунизма в сторону капитализма представлялась наиболее вероятной. Думается, не случайно ни в Югославии, которая формально раньше других стала искать новые пути развития, ни в Венгрии, сильно зависимой в культурном плане как от своего южного, так и от северного соседа, столь энергичных деклараций политики высшего эшелона не делали. Однако именно то, что чехословацкие реформаторы энергично двигались впереди всех своих соседей, обусловило трагический финал Пражской весны. Если в Венгрии после 1956 года речь велась только о преобразованиях в экономической сфере, то Чехословакия явно демонстрировала желание покинуть социалистический лагерь:

 

«В отличие от всех других стран Восточной Европы, в которых имела место либерализация, контролируемая сверху и поддающаяся развороту в обратную сторону, в Чехословакии произошли демократизация, переход к полной свободе и устранение всяческого контроля сверху»[19].

Широкое народное движение Пражской весны, абсолютное отрицание многими интеллектуалами коммунистических ценностей, намерение внести существенные изменения в характер политической системы -- все это вызывало основательное беспокойство Кремля. В итоге, советские войска были в августе 1968 года введены в Чехословакию, в которой быстро сменилась местная власть и реформы оказались насильственно остановлены. Чехословацкая экономика к началу 1970-х годов вновь стала копией экономики советской. Социализма с человеческим лицом не получилось. Польский мыслитель Лешек Колаковский по этому поводу позднее грустно заметил: «Может ли быть крокодил с человеческим лицом?»[20].

 

Гуляшный коммунизм vs Пражская весна

Совсем по-иному развивалась ситуация в 1968 году в Венгрии. Вследствие кровавых событий октября 1956 года и временной советской оккупации между коммунистическими властями и народом установился новый характер отношений, в значительной мере отличавшийся от отношений, существовавших в соседних странах восточного блока, где не было подобных катаклизмов. В конечном счете, именно это стало основой всех венгерских экономических преобразований:

 

«Во время революции, хотя и спорадически, отмечались случаи линчевания коммунистов, изгнания и замены руководителей некоторых предприятий и местных органов власти. Все эти события не изгладились из памяти руководителей однопартийного государства и определили владевший умами страх перед повторением подобной ситуации»[21].

 

Коммунистическая элита оказалась заинтересована в том, чтобы застраховать себя как от народного гнева, так и от очередной агрессии со стороны СССР, имеющего склонность снимать с насиженных мест не оправдавших доверия ставленников. Только подобное прохождение между Сциллой и Харибдой могло позволить ей сохранить свою власть, поскольку, как показали события 1956 года, и жесткий сталинист Матиаш Ракоши, и умеренный реформатор Имре Надь оказались раздавлены между жерновами той страшной мельницы, которая была запущена совместными усилиями восставшего народа и не терпящего никакого неподчинения «старшего брата». Народ после кровавых ударов, нанесенных советскими войсками, после жестоких репрессий, пришедших вслед за подавлением восстания, и после эмиграции тысяч граждан, не пожелавших оставаться в коммунистической Венгрии, оказался деморализован и не настроен на какие-либо новые проявления нелояльности. Общество было готово к заключению негласных компромиссных соглашений с властями, желая лишь спокойной и обеспеченной жизни.

Таким образом, и верхи и низы фактически сходились в одном. Политические перемены, влекущие за собой общую демократизацию жизни и усиление формальных свобод, слишком рискованны и, в конечном счете, не выгодны ни той ни другой стороне. Однако экономические преобразования, осуществляемые за коммунистическим фасадом и не вызывающие беспокойства со стороны Советского Союза, возможны и желательны. Народ был готов на какое-то время удовлетвориться вызывающими повышение жизненного уровня сдвигами в хозяйственной системе, а власть готова была их осуществить ради того, чтобы не ставить себя под удар какого-либо очередного восстания. Результатом возникшего после венгерской трагедии консенсуса стали экономические преобразования, начавшиеся как только отошли в прошлое бурные события 1950-х годов.

После декабрьского (1964 года) пленума ЦК ВСРП создали специальные группы, которые должны были проанализировать сложившуюся в экономике ситуацию. На основе их заключений в 1965 году утвердили концепцию хозяйственной реформы, отцом которой принято считать секретаря ЦК ВСРП по экономике Реже Ньерша. Окончательное решение относительно ее проведения было принято в мае 1966 года. А с 1968-го новый экономический механизм реально начал действовать[22].

Период 1964--1968 годов представлял собой эпоху, когда проект экономических преобразований активно разрабатывался и в СССР (так называемая «косыгинская реформа»). Поэтому советское руководство было готово лояльно отнестись к тем поискам, которые осуществлялись на территории восточного блока. Кадар удачно воспользовался образовавшимся окном политических возможностей, причем венгерский консенсус между властями и народом позволил ему удержать страну от столкновения со «старшим братом» даже тогда, когда в соседней Чехословакии очень быстрое продвижение по пути преобразований вызвало вторжение советских танков. Венгры в этот момент уже не претендовали на отказ от формальных атрибутов коммунизма, а потому не слишком нервировали Брежнева и его ортодоксальное окружение. В результате, в Венгрии 1970--1980-х годов сложился так называемый «гуляшный коммунизм», при котором на основы строя не покушались, но экономику устроили так, чтобы хоть относительно накормить народ. В основе реформы лежала отмена обязательных плановых заданий, доводимых до предприятия из центра. Формально представление о социалистическом планировании сохранилось, но реально оно превратилось в планирование индикативное. При таком подходе правительство стремилось лишь определять основные пропорции и задавать темпы роста жизненного уровня, но предприятия получили возможность принимать те решения об объеме и структуре выпуска, которые они сами считали необходимыми. Еще одним элементом хозяйственных преобразований стало создание материальных стимулов. Для того, чтобы заинтересовать предприятия в производстве нужных рынку товаров, их сориентировали на максимизацию прибыли.

Эти робкие (на фоне яркой Пражской весны) изменения поначалу не сильно трансформировали страну. Но в силу объективных причин они потянули за собой второй этап реформ, затем -- третий… А потом людям, привыкшим к экономической свободе, стала ясна необходимость смены политического строя. В итоге, венгерская «бархатная революция» оказалась даже более бархатной, нежели чехословацкая. Демократия пришла мирным путем.

Венгерский опыт показывает, что, если вам не нравится некий режим, совсем не обязательно разбивать об него лоб. Иногда череда «малых дел» оказывается эффективнее, чем яркий взлет, за которым следует быстрое падение.