Дмитрий Геннадьевич Горин (р. 1970) -- философ, социолог, автор книг и статей о структурах времени и пространства в российской культуре. Живет в Брянске.

1968 год -- переломный в истории обеих конкурирующих систем ушедшего в прошлое биполярного мира. Феликс Гваттари определяет проблематику 1968 года как результат вторжения коллективной субъективности: «Можно сказать, что это событие заменило производством субъективности в рамках эстетической парадигмы социологическое, экономическое, активистское видение…»[1] Но если на Западе этот год стал символом протеста и обновления, то в «социалистическом лагере» поражение как протестных, так и обновленческих движений привело к отказу от реформ и консервации социальных отношений.

«Бриллиантовая рука» -- несерьезный фильм, снятый в 1968 году, стал лидером советского кинопроката следующего года и одной из популярнейших комедий последних четырех десятилетий. Чудо фильма состоит в том, что за эксцентричным сюжетом и множеством шуток угадывается глубокий диагноз советского общества конца 1960-х годов. В то время ни советские лидеры, ни советское общество так и не осознали всей глубины культурных вызовов 1968 года. Главный герой фильма Семен Семеныч Горбунков (Юрий Никулин), фотографируя достопримечательности иностранного порта, забывает снять крышку с объектива. Конечно, закрытый объектив -- следствие рассеянности Семен Семеныча, но это еще и символ «слепоты» всей советской системы. Символично, что о закрытом объективе напоминает именно неудачливый контрабандист Козодоев (Андрей Миронов). Соблазны более динамичного тогда западного общества простому советскому человеку открываются в результате активного разрастания теневой сферы, компенсировавшей все более очевидную функциональную ограниченность официально признаваемых практик. Теневые пространства советского общества, угадывающиеся в «Бриллиантовой руке», весьма разнообразны и выходят за рамки криминальных отношений. Теневизация различных сфер жизни в советском, а затем и в российском, обществе имеет длительную историю, и в этой истории одним из переломных становится именно 1968 год.

 

«Они будут следить за вами, а мы за ними»

Фильм начинается с безобидных намеков на конспираторику советского образа жизни. В титрах проскальзывает шутливая фраза: «Фильм снят полускрытой камерой», а «Часть первая» имеет название «Бриллиант почти не виден». По мере развития сюжета тема конспираторики обретает внушительные масштабы. Фильм насыщен всевозможными недоговоренностями и намеками на тень. Впрочем, у цензуры эти намеки не должны были вызвать серьезных подозрений. Конспираторика вполне естественна в историях о контрабандистах, жизнь которых находится в тени. Внешне они могут быть вполне обычными людьми, как, например, Шеф (Николай Романов), имя которого так и остается неизвестным. Но подлинная жизнь Шефа скрывается за огромным количеством замкóв, сам вид которых должен был потрясти воображение советского зрителя.

В первых кадрах фильма начинается весьма интересный периферийный сюжет, рассказывающий об одном из способов легализации теневой жизни Шефа. Контрабандисты в зонтике с тайником переправляют Шефу монеты, которые он складывает в металлическую коробку. В следующем кадре Шеф (узнать его может только зритель, досмотревший фильм до конца), участвуя в общественно-полезном деле -- озеленении города, находит ту самую коробку. На этом сюжет прерывается, но через некоторое время внимательный зритель вновь узнает героя. Теперь он любуется на свою фотографию, опубликованную в газетной заметке под заголовком «Клад сдан государству». Эта сюжетная линия продолжается в ресторане, где коллеги скромного советского труженика, нашедшего «клад», узнают от него, что полученную премию он намерен потратить на покупку новой модели «Москвича». Почти весь этот сюжет, состоящий всего лишь из нескольких эпизодов, на экране представлен исключительно визуальными средствами, речь героев зритель не слышит. Легализация контрабанды происходит посредством публикации в газете (газетный текст играет роль своеобразного шлюза из теневого мира в легальный). И лишь после состоявшейся легализации впервые в этой сюжетной линии звучит речь (сцена в ресторане). Теневые пространства -- это пространства, не оставляющие каких бы то ни было следов, которые могла бы выявить существующая система социальной регуляции. Особенности же регуляции советского общества состояли в том, что ее основным инструментом были не деньги, а язык. Именно посредством языка, с помощью многочисленных приказов и инструкций, осуществлялось не только государственное насилие, но и любая управленческая деятельность[2]. Поэтому и уход в тень -- это прежде всего уход от тотальности языковой реальности, а выход из тени неизбежно сопровождается приобщением к этой реальности. Любопытно, что по первоначальному замыслу Леонида Гайдая сцену в ресторане предполагалось дополнить приветствием пионеров (усилиями цензуры этому замыслу не суждено было воплотиться).

Превращение теневой контрабанды в легальную премию неизбежно проходит через символическое участие героя в «субботнике» как коллективном ритуальном труде. Труд в советской культуре играл, скорее, функцию легальной социализации, а не канала социальной мобильности. Связь трудовых успехов с материальным благополучием была не очевидна, о чем свидетельствует приснившееся Козодоеву проклятье: «Чтоб ты жил на одну зарплату!» Не менее любимый в народе афоризм произносит бдительный управдом Варвара Сергеевна Плющ (Нонна Мордюкова): «На одну зарплату на такси не разъездишься».

Теневой характер криминальной жизни -- явление, обычное для разных обществ. В тени находятся и те, кто ведет борьбу с криминалом («бойцы невидимого фронта»). Когда Семен Семеныч сталкивается с необъяснимыми для него фактами из скрытой жизни вездесущих защитников правопорядка, его вполне удовлетворяет глубокомысленный ответ одного из них: «Так надо!» И больше вопросов он уже не задает.

Теневые криминальные практики, как правило, компактны, они касаются лишь отдельных процессов обращения нелегализованных средств. Но если теневые отношения вторгаются в различные социальные пространства, и не только экономические и криминальные, то этот процесс может принимать огромные масштабы. Игра в недоговоренности, скрывающие теневые стороны советского общества, в фильме вовсе не ограничивается сферой криминала и борьбы с ним, а проникает в весьма разнообразные структуры повседневности. Старший экономист в «Гипрорыбе» Семен Семеныч, казалось бы, не способен к теневой жизни. Он неуклюже прячет деньги в кепку, а выданное оружие кладет в авоську, простодушно предлагает лейтенанту милиции, представшему в роли таксиста Михал Иваныча, познакомиться с женой. Но и у него, типичного «маленького человека», срабатывают какие-то внутренние механизмы, которые заставляют его врать. На вопрос таксиста-милиционера: «Вы в самодеятельности участвуете?» -- он неожиданно для себя дает утвердительный ответ и тут же начинает рефлексировать: «Зачем я соврал? Я же не участвую. Зачем он спросил? Зубы заговаривает…»

Образ Семен Семеныча -- воплощение того послушного интенциям власти «простого советского человека», который был предметом многолетних исследований Юрия Левады и который, по его словам, составил ресурс дешевого труда, став «винтиком» государственного механизма[3]. «Бойцами невидимого фронта» Семен Семеныч используется лишь в роли наживки, что отражает основное призвание «маленького человека» -- быть средством в скрытых играх защитников существующего порядка. Он демонстрирует характерное принудительно-покорное доверие и готовность следовать за хитроумным поводырем. Но именно этот послушный и массовидный «простой советский человек», воплощенный игрой Юрия Никулина, становится исполнителем насыщенной двойными смыслами песни про зайцев[4]. Зайцы, хотя и живут в постоянном страхе, но по ночам -- в теневом пространстве -- они все-таки «косят» свою «трын-траву», отправляя таким образом практики собственного выживания. Эти механизмы нередко расходятся с формальными требованиями системы. Но на эти требования у «маленького человека» есть типичный ответ: «А нам все равно!» Власть, ставшая к концу 1960-х годов менее кровожадной, требовала теперь лишь имитации надлежащего поведения. Фиктивного участия в официально признаваемых практиках было вполне достаточно для маскировки подлинной жизни, которая далеко не всегда совпадала с декларируемой. Характерное двоемыслие создавало в повседневной жизни особые топосы, свободные от взглядов «волка и совы». Образ совы читается как намек на «мудрых руководителей коммунистической партии и советского государства», легитимирующих единственно правильные нормы, а волк, которого особенно боятся зайцы, очевидно, символизирует систему насилия, обеспечивающую всевластие принятых норм.

 

«А у нас управдом -- друг человека»

После 1968 года в западных демократиях социальная самоорганизация становится основным механизмом реализации личных и гражданских интересов. В советском обществе официально признаваемые и поощряемые тенденции самоорганизации формализуются и приобретают весьма несимпатичные черты. В комедии Гайдая эти черты воплощаются в активной деятельности «друга человека» -- управдома. Образ Варвары Сергеевны, созданный Нонной Мордюковой, -- относительно новый в ситуации 1968 года. К этому времени очевидными становятся плоды грандиозной программы строительства «хрущевок». Миллионы советских семей стали счастливыми обладателями пусть и некомфортабельных, но отдельных квартир. В результате, привычное ментальное пространство меняется радикальным образом. Раньше приватное пространство (комната в коммуналке или дом) открывалось публично-универсальному миру постепенно: подъезд и отгороженный аркой двор были местом корпоративного пространства соседей. Дальше переулок (промежуточное пространство между соседской общностью и городской жизнью) вел на улицу, которая открывала публично-универсальный мир города. В 1960-е годы, как замечает Вячеслав Глазычев, прежняя иерархия публичных мест синхронно и тотально распадается, а приватное пространство счастливых обладателей отдельных квартир в многочисленных новостройках отгораживается от универсально-всеобщего лишь тонкой дверью[5]. И в этом контрастном противопоставлении личного и общественного, приватного и публичного управдом оказывается далеко не лучшим кандидатом на роль посредника. Подъезд и двор превращаются в отчужденное пространство, на что недвусмысленно указывает знаменитое изречение Варвары Сергеевны: «Наши дворы планируются не для гуляний, а для эстетики».

Домком как форма самоорганизации жильцов не стал действенным механизмом отстаивания их реальных интересов и, за редкими исключениями, превращался в формальную структуру, вдохновляемую нередко весьма своеобразными инициативами управдома. Варвара Сергеевна «пачку» лотерейных билетов покупает «не ради выигрыша», а по общественно-значимым соображениям -- желающему понять эти соображения она дает недвусмысленный совет: «Газеты надо читать». И по этим же соображениям она легко распространит эти билеты среди жильцов («А если не будут брать, отключим газ»). Тем самым жильцы внешне продемонстрируют необходимую «сознательность». Но Варвара Сергеевна знает, что это лишь внешняя «сознательность», за которой может скрываться совсем другая жизнь. Кто-то из жильцов годами может «искусно маскироваться под порядочного человека», а на самом деле «тайно посещать любовницу» и даже быть завербованным агентом. Поэтому Варвара Сергеевна и ее бдительные помощники, жильцы-пенсионеры, должны постоянно находиться в готовности разоблачить возможный обман. Соседка Семен Семеныча четко запоминает цвет и номер машины, а этот навык формируется десятилетиями. И условия для его формирования в Советском Союзе были весьма благоприятными. Ведь логика несимпатичного управдома не сильно отличается от логики Михал Иваныча, вполне положительного борца с контрабандистами, который произносит любопытную фразу: «Каждый человек способен на многое, но, к сожалению, не каждый знает, на что он способен».

Теневизация советского общества, которая далеко не всегда носила криминальный характер, является результатом утраты легального посредника между человеком и обществом, между структурами повседневности и властью. В западных обществах первичным пространством конструирования легальной солидарности является пространство соседского взаимодействия, которое в современных демократиях разрастается в дифференцированные структуры гражданского общества. Советское общество развивалось в ином направлении. Не став местом построения горизонтальных идентичностей, промежуточное пространство подъездов и дворов неизбежно превращается в маргинальное. В позднем советском обществе это пространство «заселяется» уже не активистами домкомов, а ведущей ночную жизнь молодежью, лишенной альтернативных пространств неформальной самоорганизации, а также алкоголиками и прочими персонажами теневой стороны нашего «светлого советского прошлого». Это пространство до сих пор с огромным трудом возвращает себе (если вообще возвращает) свои прямые функции -- функции реализации локальной гражданской солидарности.

Формализация и антисоциальный характер легальных посредников между человеком и обществом вынуждали советских людей разворачивать процессы самоорганизации в теневых пространствах. В результате, в позднем Советском Союзе сформировалась разветвленная система теневых неформальных связей, включающих в себя не только криминалитет и некриминальное участие в функционировании теневого рынка («блат»), но и развитие многообразных, легально не признанных, внеэкономических сообществ (от «кухонной» культуры до андеграунда и многочисленных «неформалов»). Теневые социальные пространства, таким образом, вовсе не пронизывались функционированием некоего универсального сквозного механизма, каким являются, например, товарно-денежные отношения. И поэтому вопрос о вышедшей из-под контроля тени невозможно свести к отдельным дисфункциям существовавшей системы.

 

«В день какой неведомо, в никаком году»

Одна из заключительных шуток авторов фильма -- появление на экране не очень нужного зрителю «Краткого содержания первой части» в виде явно нечитаемых, мелких и быстро исчезающих титров. Эта шутка удивительным образом отражает и будущую судьбу фильма. Его успех противопоставил малозаметный письменный текст «Краткого содержания...» самому этому содержанию, получившему новую жизнь в устном языке неформального общения в виде многочисленных афоризмов. Противопоставление письменного текста и живой речи -- симптом наметившейся трещины в системе социальной регуляции. Письменный текст играл особую роль в этой системе. Сопровождаемое многочисленными комментариями учение «основоположников» марксизма-ленинизма и канонические жития «учителей» и «основателей» в виде кратких биографий и кратких курсов составляли «сакрализованный» свод текстов, легитимирующий единственный официально признаваемый тип мировоззрения. Эти тексты были обязательны для изучения и регулировали не только духовную жизнь, но и весь легальный социум.

Однако письменный текст утрачивает свое тотальное значение в культуре, которая живет по неписаным нормам. Возросшие масштабы основанных на письме бюрократических практик вступают в явное противоречие с многочисленными недоговоренностями, характерными для советского образа жизни. Любопытен диалог между двумя сотрудниками милиции -- героями фильма:

 

-- Наверное, мне бы надо...

-- Не надо.

...

-- Теперь вот такое предложение: а что, если...

-- Не стоит.

-- Ясно... Тогда, может быть, нужно...

-- Не нужно.

-- Понятно. Разрешите хотя бы...

-- Вот это попробуйте.

 

В сложных отношениях между письмом и голосом 1968 год оказывается знаковым. Если речь все более ассоциируется с дыханием жизни, то письменный текст предстает как репрезентация омертвевшего. На Западе структуралистская методология сменяется постструктуралистской, а Жак Деррида запускает свою проблематизацию отношений между голосом и письмом[6]. В Советском Союзе 1 января 1968 года впервые выходит в эфир знаковая для позднесоветского образа жизни программа «Время», которая ежедневно воспроизводит официальную картину мира аудиовизуальными средствами. Газеты и журналы больше не являются монопольными источниками общественно-политических новостей, хотя их продолжают выписывать в каждой «приличной» семье. В 1968 году появляется и новый способ организации альтернативных текстов: 30 апреля в самиздате выходит первый номер «Хроники текущих событий», а в июне -- самиздатовские «Размышления о прогрессе, сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрея Сахарова. На этом фоне противоречия между официальным письменным текстом и живой речью приобретают угрожающие и одновременно комичные масштабы. На этих противоречиях строятся многочисленные анекдоты брежневской эпохи. Один из таких анекдотов рассказывает о том, как Леонид Ильич, услышав звонок в дверь, доставал бумажку и читал по ней: «Кто там?»

1968 год открывает пространство новой субъектности, создаваемой поколением шестидесятников, но в то же самое время возможности обновления системы официальной регуляции общества блокируются последствиями событий в Праге. И, хотя советская система будет функционировать еще достаточно долго, она явно утрачивает способность адекватной самореференции. Намеки на ограниченность социального кода этой системы можно увидеть в песне про «Остров невезения», прозвучавшей в «Бриллиантовой руке» в исполнении Андрея Миронова. Причина всех неудач бедных дикарей, живущих на этом «Острове», известна -- это «понедельники». «Понедельники» символизируют некую глубинную проблему, которая является следствием «родовой травмы» («Видно, в понедельник их мама родила»). Что делать в этой ситуации тоже, казалось бы, ясно: «Им бы понедельники взять и отменить». Но вся проблема как раз и состоит в отсутствии возможностей, которые позволяли бы системе выявлять собственные проблемные точки. На «острове» отсутствуют коды, распознающие эти злополучные «понедельники». «Как назло, на острове нет календаря», и несчастные дикари живут «в день какой неведомо, в никаком году». Невозможно «взять и отменить» то, что скрыто и ускользает от официальной системы регуляции. Эта система оказывается неадекватной не только новой ситуации, но и самой себе.

 

***

Вторая половина 1960-х годов была одним из лучших периодов в развитии советской экономики[7]. Росло производство товаров народного потребления. «Элементы сладкой жизни» проникали и в аскетичную прежде советскую культуру. В 1968 году самые смелые из советских женщин начинают носить брюки. А в «Бриллиантовой руке» зритель видит показ мод, включающий и откровенную по тем временам демонстрацию пляжных костюмов «Мини-бикини-69». Хотя тут же указывается на периферийность всего этого мероприятия. Брюки лишь наполовину превращаются в «элегантные шорты», а «поощрительная премия межобластного форума современной одежды в Житомире» не внушает такого благоговения, как трогательные вопросы супруги Семен Семеныча: «А ты Софи Лорен видел? А “Кока-колу” пил?»

Подрастало поколение ХХ съезда, жизнь становилась оптимистичнее, разнообразнее и свободнее. А это требовало и масштабных изменений всей системы социальной регуляции. Тем более что такие изменения фактически начались в эпоху хрущевской «оттепели» и косыгинских «реформ». Однако проблематика 1968 года советским руководством была воспринята в черно-белом варианте: пражский «социализм с человеческим лицом» воспринимался уже вроде как и не социализм. После того как брежневское руководство в качестве способа борьбы с «человеческим лицом» выбрало танки, для советского человека выбор пути реализации собственной субъективности сократился до примерно тех же альтернатив, что и у собиравшихся на рыбалку героев «Бриллиантовой руки»: или «Белая скала», или «Черные камни». Или явные протесты, или теневой конформизм. И тот и другой вариант во многом предопределил «длинные семидесятые», окончившиеся крахом советской системы, разбившейся то ли о «Белую скалу», то ли о «Черные камни».

Советские мечты 1968 года так и остались недостижимыми. Занимательный сюжет «Бриллиантовой руки» авторы почти целиком поместили в «Часть первую», шутливо намекая на неизбежность второй. Но «Часть вторая» -- лишь длящийся несколько минут рассказ о разрешении основных сюжетных противоречий и наступившей затем счастливой семейной жизни Семен Семеныча и его дружбе с лейтенантом милиции, а управдома -- с собакой. По форме это, скорее, счастливый эпилог, а название этой «части» («Костяная нога») может читаться и как намек на утопичность залитой солнцем жизни, которая так же иллюзорна, как и сама форма ее репрезентации: ожидаемая, но фактически отсутствующая «Часть вторая». Согласно официальной доктрине, построенный в Советском Союзе социализм -- лишь первая фаза коммунистической формации, вторая фаза которой -- тот самый коммунизм, ожидавшийся, но так и ненаступивший.

Феликс Гваттари считает, что «парадигма креативности была быстро сметена в 1968 году разными мелкими группами, давлением со стороны правительства, массмедийными манипуляциями», но смысл событий 1968 года он определяет как «открытие нового горизонта социальной практики и практики личной, того, что можно назвать онтологическим производством или производством существования»[8]. И этот смысл, похоже, был общим для переживания 1968 года на Западе и в СССР. Разница состоит лишь в том способе, каким новые пространства открытой коллективной субъективности вступили в отношения с существующим социально-политическим и идеологическим порядком.

---