Вячеслав Морозов

Нашим читателям, регулярно следящим за событиями в журнальном мире России, хорошо известно, что редакция журнала «Свободная мысль» всегда охотно идет на смелые эксперименты. В июньском номере (2006. № 6) Владислав Иноземцев объявил об очередном проекте: журнал будет целевым образом предоставлять слово на своих страницах ученым и экспертам из стран постсоветского пространства. Говоря о мотивах, побудивших редакцию заняться этой работой, Иноземцев всячески подчеркивает, что не руководствовался какими-то имперскими соображениями, -- напротив, отправной точкой служит факт провала интеграционных проектов Москвы в СНГ и стремление наладить взаимопонимание с коллегами именно как с представителями других народов, исторический опыт которых отличается от российского, чем именно и интересен. Первый экспериментальный номер составлен почти исключительно из работ белорусских авторов и посвящен преимущественно проблемам Беларуси -- ее прошлого, настоящего и будущего.

Материалы номера сгруппированы в традиционные разделы, и, как обычно, некоторые рубрики с обобщенными заголовками оказываются сфокусированы на некоторых конкретных проблемах. Так, статьи рубрики «Respublica» в основном посвящены экономике. Подводя итоги ее развития в 2007 году, Михаил Ковалев подчеркивает преимущества белорусской экономической модели, основанной на отказе от всеобщей приватизации и ведущей роли государства. Подобный пафос не чужд также Александру Данилову и Ольге Нечипоренко, которые сравнивают социальные последствия реформ в России, Беларуси и Казахстане. Авторы, впрочем, предупреждают и о некоторых негативных последствиях чрезмерно активного вмешательства властей в экономические отношения, но в целом склонны поддерживать идею «социально ответственного государства». А вот Вадим Гигин без обиняков заявляет о превосходстве белорусского пути и с удовлетворением отмечает, что Россия, испытав на себе прелести свободного рынка и опасной децентрализации, начинает копировать белорусский опыт. Его статья так и называется: «Белорусская модель российской государственности». Говоря об аграрной политике, Николай Лихачев также подчеркивает, что «в Беларуси нет никакого резона повторять промахи россиян и переходить на частнособственническую форму пользования землей, тем самым допускать ее спекуляцию» (с. 55, сохранена грамматика оригинала).

Среди материалов других рубрик нельзя не отметить статью Якова Терещенка «Выбор нации», автор которой гневно разоблачает «национал-сепаратизм» и «прозападную антиправославную национальную идею», которая «питала коллаборационизм и все подлинно художественно-ценное из написанного по-белорусски создано не благодаря ей, а вопреки ей». Автор убежден, что только «православная белорусская национальная идея -- нашей самобытности в единстве с Россией и Украиной… выражает народные чаяния» (с. 65), а в обоснование смелых исторических обобщений приводит убийственный и по сути, и по форме аргумент: «Фактическая основа сказанного неопровержима, хотя, конечно же, не все было таким и не все -- таковыми» (с. 64). Гораздо более спокойна по тону и взвешена по аргументации работа Александра Тиханского «Этноконфессиональная география Беларуси», в которой содержится немало интересных фактических данных; впрочем, и здесь не обходится без указания на существование «деструктивных и тоталитарных сект и культов» как на проблему национальной безопасности (с. 132).

Примером довольно своеобразной трактовки хорошо известных проблем может служить работа Натальи Снытко «Старение населения и его последствия в Беларуси». Начинается она вполне традиционно: с цифр, показывающих глубину стоящих перед Беларусью демографических проблем, таких же, как и в других странах. Однако, вместо ожидаемых предложений по изменению демографических тенденций (в зависимости от политической ориентации автора, они обычно сводятся к повышению рождаемости и/или стимулированию миграции), автор неожиданно переходит к рассуждениям о моральном аспекте проблемы, которые приводят ее к заключению о необходимости «формирования абсолютных ценностей человеческого бытия как смысловых концептов сознания, способных оживить образ человеческого будущего», переосмысления категорий жизни, справедливости, добра, совести. «Признание значимости их в стареющем обществе означает политику реального проявления уважения к жизни пожилого человека», -- пишет Снытко (с. 95).

Пожалуй, наиболее солидно из всех разделов номера выглядит рубрика «Pro memoria». В ней находим два вполне ожидаемых текста: статьи Якова Кенигсберга о последствиях чернобыльской катастрофы и Олега Лицкевича о легендарной фигуре Петра Машерова, первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии в 1965--1980 годах. Работа Александра Гронского «Конструирование героя: Кастусь Калиновский» не только рассказывает об интересном примере создания героического образа белоруса -- участника польского восстания 1863--1864 годов, но и заставляет задуматься о других подобных случаях, например, того же Машерова.

Подводя итог, воздержимся от далеко идущих обобщений. Номер получился спорным, но интересным, хотя интерес этот не всегда обусловлен высоким качеством публикуемых текстов. Конечно, в «Свободной мысли» всегда встречаются спорные материалы, авторы которых или чрезмерно увлекаются полемикой, или, наоборот, повторяют очевидные истины. Журнал представляет спектр мнений и авторов гораздо шире среднего и именно поэтому интересен. Вместе с тем, некоторые стилистические особенности отдельных работ белорусских авторов, а именно: многочисленные одобрительные ссылки на официальные документы и выступления политических лидеров -- слишком уж напоминают о советских временах, со всеми вытекающими отсюда последствиями в том, что касается доверия со стороны читателя. Но, повторим, речь идет не обо всех материалах, и в любом случае эксперимент «Свободной мысли» дает пищу для размышлений, хотя и не всегда оптимистических.

Наверное, можно сказать, что четвертый номер «России в глобальной политике» за 2008 год посвящен осмыслению новых особенностей российской политики -- внутренней и внешней, -- уже наметившихся с приходом к власти нового президента. Понятно, что о принципиально новых тенденциях говорить пока не приходится, тем более что номер готовился к печати в начале лета, до печально известных событий на Кавказе. Тем не менее, некоторые акценты в материалах расставлены по-новому. Если название редакционной статьи -- «С Западом или без?» -- еще можно интерпретировать в традиционных терминах противостояния «атлантистов» и «евразийцев», то первая же фраза в тексте опровергает такое толкование: «Возможен ли, -- спрашивает Федор Лукьянов, -- мир, в котором Соединенным Штатам и Европе не будет больше принадлежать лидирующая роль?» (с. 5). Первая рубрика номера озаглавлена «Закат Запада?» -- тоже со знаком вопроса, хотя некоторые из ее материалов претендуют на то, чтобы дать уверенный и окончательный ответ. В первую очередь, это относится к статье Сергея Лаврова «Россия и мир в XXI веке», которая воспроизводит основные постулаты Концепции внешней политики, утвержденной Дмитрием Медведевым в июле. Явных отсылок к документу в тексте статьи нет, однако и тезис о том, что определяющей тенденцией современности становится «культурно-цивилизационное разнообразие», и аргумент о том, что гегемония «исторического Запада» уходит в прошлое, теперь принадлежат к числу явно артикулированных и официально признанных принципов российской внешней политики. Есть в статье Лаврова и уже привычные моменты, -- например, декларация о прагматическом, деидеологизированном характере российской внешней политики, -- и новые моменты, такие, как заявление о необходимости равноправного взаимодействия «трех… самостоятельных, но родственных составных частей» европейской цивилизации (с. 16): Европейского союза, России и США. Интересно и то, что в статьях российского министра с каждым разом появляется все больше ссылок как на выступления других политиков, так и на работы экспертов из академической среды.

В частности Лавров ссылается на опубликованную в «ForeignAffairs» статью Ричарда Хааса «Эпоха бесполярного мира: что последует за периодом доминирования США», перевод которой журнал помещает среди материалов рубрики. Позиция Хааса совпадает с официальной российской в том, что касается неизбежной утраты Соединенными Штатами статуса единственной сверхдержавы, однако он отвергает прогнозы о неизбежном становлении многополярного мира, указывая на проблемы, с которыми сталкивается каждый из потенциальных полюсов, и на изменившийся характер мировой политики в целом. Хаас предостерегает, что новый миропорядок несет с собой риск дестабилизации, однако считает, что последней можно избежать, если проводить мудрую политику. Подход Хааса, пожалуй, немногим отличается от достаточно хорошо известной плюралистической концепции мировой политики; в этом смысле большей оригинальностью отличается аргументация Наазнина Бармы, Стивена Вебера и Эли Ратнера в их совместной работе «Мир без Запада: глобализация в обход Америки». По мнению авторов, одной из наиболее важных тенденций современного мира является рост интенсивности взаимосвязей, в первую очередь, экономических, между странами, не входящими в западный блок. В этом свете вполне вероятной авторам представляется перспектива «прорастания» нового миропорядка из недр существующего либерального мироустройства: глобальный центр постепенно переместится в «мир без Запада», вследствие чего отойдут на второй план такие либеральные принципы международного права, как верховенство прав человека. В свете недавней «операции по принуждению к миру», проведенной Россией на Кавказе, можно представить себе и более радикальный сценарий, когда «мир без Запада» возьмет на вооружение принципы «права на вмешательство» и «обязанности защищать» мирное население, но наполнит их совершенно новым содержанием. Кишор Махбубани еще более критически настроен по отношению к способности Запада выполнить взятые на себя обязательства в сфере глобального управления, однако с большим оптимизмом смотрит в будущее, где ему видится перспектива более активного и продуктивного участия азиатских государств в решении мировых проблем.

Разговор о проблемах мироустройства продолжают материалы рубрики «С Запада на Восток». Габриель Робен обвиняет Запад в имперском произволе по отношению к России, в общем и целом воспроизводя аргументы российских политиков. Майкл Эмерсон, напротив, считает, что бесполезно заниматься поиском виноватых в ухудшении отношений и что Запад должен предложить России масштабную сделку, включая возможное членство в НАТО, а также безвизовый режим и свободу торговли с ЕС. Андрей Загорский и Марк Энтин призывают Москву не играть с идеей выхода из Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе, а вместо этого, сосредоточиться на ее реформировании, которое привело бы к действительному повышению эффективности ее работы. Для этого, как считают авторы, нужно не вводить универсальное правило решения всех вопросов на основе консенсуса (именно это предлагает Россия, на самом деле рассчитывая таким образом парализовать организацию), а всего лишь расширить и активизировать работу по тем направлениям, которые представляют для России интерес. Аркадий Дубнов рассказывает о политике Казахстана в отношении ОБСЕ и в частности о том, как Астана добилась избрания председателем Организации на 2010 год. Аждар Куртов приводит новые аргументы в поддержку достаточно распространенной точки зрения, согласно которой наибольших успехов в Шанхайской организации сотрудничества -- излюбленном детище российской дипломатии -- добивается вовсе не Россия, а Китай.

Рубрика «Самоощущение нации» посвящена преимущественно внутренним российским проблемам. Представляя новую книгу «Наследие империи и будущее России» ее редактор Алексей Миллер делится с читателями журнала своими размышлениями по поводу соотношения империи и модерна, имперской составляющей советского строя, имперском наследии в современной внешней политике России. Валерий Тишков разъясняет опасности, связанные с неосторожным употреблением термина «нация» на государственном уровне, и предлагает меры по укреплению гражданской национальной идентичности россиян. В отличие от более ранних и более радикальных своих текстов, теперь Тишков готов признать в качестве реальности языка тот факт, что слово «нация» используется и для обозначения этнических групп, и ограничивается лишь тем, что настаивает на «правильном» употреблении этого термина в государственных документах. Например, «государство должно называть “национальной политикой” меры по обеспечению национальных приоритетов и интересов страны. А политика сохранения и управления этнокультурным многообразием должна называться этнической или этнокультурной» (с. 142). Похожую проблему ставит перед собой и Ольга Тынянова, которая видит в этнофедерализме угрозу политическому единству России и в целом, насколько можно судить, склоняется к полной ликвидации федеральной системы и переходу к унитаризму. Работа Майкла Китинга, напротив, рассказывает о европейском опыте «нового регионализма», который он считает возможным решением проблемы культурного многообразия при сохранении национальной солидарности в качестве одного из элементов политической системы.

Под рубрикой «Модернизация» объединены достаточно разнородные материалы. Виталий Шлыков продолжает разговор о необходимости структурных преобразований системы руководства вооруженными силами и оборонной политикой в целом (о его предыдущих статьях см. обзоры журналов в «НЗ» № 34, 47, 54). На этот раз Шлыков приводит серьезные аргументы в пользу переподчинения военной разведки непосредственно министру обороны вместо Генерального штаба: по его мнению, российская экономика до сих пор пожинает плоды дезинформации, которую Генштаб поставлял руководству СССР в период холодной войны, преувеличивая (иногда на два порядка) мобилизационный потенциал экономик стран НАТО. Тоби Гати и Анхеля де ла Вега Наварро интересуют проблемы энергетической политики: первый пишет о перспективах использования в России возобновляемых источников энергии, а второй -- о взаимодействии ОПЕК и ВТО.

Очередной выпуск «ProetContra» (2008. № 2--3) посвящен новым формам общественной активности в России. Открывается он полемикой между Татьяной Ворожейкиной и Борисом Дубиным и, шире, «Левада-центром», работы сотрудников которого Ворожейкина неоднократно цитирует. У Дубина и его коллег позиция пессимистическая (об этом хорошо известно каждому, кто читает «Вестник общественного мнения»). Обращаясь к предложенной «ProetContra» теме, Дубин говорит примерно следующее: «нормальные» институты в России не работают, вместо них функционируют персонализированные и сильно коррумпированные сети, а в целом население России предпочитает адаптироваться к существующей ситуации, а не работать активно над ее изменением. Ворожейкина возражает, полагая, что начиная с 2005 года в стране наблюдается рост гражданской активности, и обращаясь к урокам «отхлынувшей» демократической мобилизации позднеперестроечного периода в поиске ответа на вопрос, как не растерять потенциал гражданских движений. На наш взгляд, самое уязвимое место в структуре ее аргументации состоит в том, что о предполагаемом всплеске протестных и иных движений можно говорить только в качественных терминах, а значит, сам факт доказать достаточно сложно. Иными словами, прежде, чем думать о том, как использовать потенциал мобилизации, нужно доказать сам факт таковой, а он в нынешних условиях труднодоказуем.

Отчасти эту задачу решают Самюэль Грин и Грэм Робертсон, статья которых «Новое рабочее движение в России» посвящена именно доказательству роста забастовочной активности и других форм рабочего движения. Кроме того, авторы полагают, что по своим формам оно становится все более соответствующим общемировым тенденциям и все менее подконтрольным властям. Светлана Солодовник также указывает на появление новых форм общественной активности православных верующих, которая осуществляется помимо, если не вопреки, официальной церковной иерархии, тесно связанной с государством и «Единой Россией». Завершает основной блок статья еще одного сотрудника «Левада-центра» -- Алексея Левинсона, который приводит различные точки зрения на проблему имущественного неравенства, а затем пытается выяснить, с опорой на материалы опросов, какая из них ближе к истине. Главный вывод исследования состоит в том, что конфликты возникают не из-за абстрактного неравенства, а в ситуациях, когда очевиден разрыв в доходах между непосредственно контактирующими друг с другом людьми: например, руководством предприятия и рядовыми работниками. Усугубляет остроту конфликта отсутствие работающих механизмов посредничества, таких, как профсоюз и разветвленная иерархия управления.

Близка к «Теме номера» работа Антона Олейника «Рынок как механизм воспроизводства власти», в которой на примере одного из российских регионов исследуется становление монопольного контроля над рынком с использованием государства как ресурса. Екатерина Деминцева и Игорь Федюкин обращаются к теме, далекой от российских реалий, но, тем не менее, вызывающей в последние годы все больший интерес: политической и экономической экспансии Китая на Африканском континенте. Кроме того, журнал публикует фрагменты новой книги Михаила Бергера и Ольги Проскуриной «Крест Чубайса», посвященной истории героической борьбы Анатолия Борисовича за реформу российской энергетики.

«Индекс» посвятил целый номер (2008. № 28) без остатка проблемам инвалидов. Григорий Дашевский начинает разговор на эту тему с указания на важную особенность организации городского пространства: оно в идеале разделено для всех на участки, доступные и недоступные, размечено знаками, надписями, светофорами. Соответственно, в качестве первого шага для решения проблемы доступности для инвалидов Дашевский предлагает составить карту города, на которой были бы отмечены доступные и недоступные места. Это, по его мнению, продемонстрировало бы серьезность проблемы и позволило бы мобилизовать не только государство, но и общество на решение проблемы. Здесь, конечно, нужно бы сделать оговорку, что пространство любого российского города и для здоровых людей часто скрывает неожиданные риски, не отмеченные никакими знаками, лентами или флажками и заставляющие вспомнить известный анекдот советских времен про красный флаг на государственной границе. Тем не менее, факт пренебрежения интересами всех граждан со стороны государственных и местных властей не может служить оправданием для дискриминации отдельных групп населения.

Как обычно, редакция журнала постаралась уделить внимание различным аспектам проблемы дискриминации инвалидов в современной России. Вопросы организации «безбарьерного пространства», кроме Дашевского, обсуждает в своей статье также Наталия Покровская. Людмила Молчанова говорит о проблемах компенсации тем, кто ухаживает за инвалидами; Сергей Новиков -- о новой системе начисления пенсий и предоставления льгот, которая фактически лишает многих инвалидов возможности работать; Сергей Кавокин -- о необходимости нового подхода к профессиональной реабилитации инвалидов; Екатерина Зотова -- о психологических особенностях взаимодействия между инвалидом и окружающими. Значительную часть номера составляют рассказы людей с ограниченными возможностями о себе, о постоянных унижениях, с которыми им приходится сталкиваться, о борьбе против дискриминации, причем истории эти собраны из разных регионов России. Особенно тягостное впечатление оставляют истории об инвалидах, оказавшихся в местах лишения свободы или просто под следствием -- в таких ситуациях бесчеловечность отечественной репрессивной системы проявляется в полной мере. Журнал публикует также фрагмент доклада о деятельности уполномоченного по правам человека в России, посвященный ситуации с правами инвалидов, и выдержки из книг, написанных инвалидами.

В третьем номере «Вестника общественного мнения» за 2008 год, как обычно, представлены разнообразные по тематике материалы. Журнал публикует в частности результаты исследования внешнеполитической ориентации населения Беларуси, России и Украины, осуществленного Стивеном Уайтом и Йеном Макалистером. Эти авторы, в сотрудничестве с Марго Лайт, уже не первый год мучаются вопросом о, как сказали бы у нас, цивилизационной идентичности России: является ли она частью Европы, Азии или особой православной цивилизацией? Впрочем, необходимо отметить значительный прогресс, достигнутый этим коллективом по сравнению с первыми их совместными публикациями: так, выбор между Востоком и Западом уже не кажется авторам взаимоисключающим, они готовы допустить сосуществование в изучаемых странах идеи «славянского братства», ностальгии по СССР и стремления к интеграции в евроатлантические институты. Отрадно отметить и то, что авторы не принимают как данность связь между внешнеполитической ориентацией и религиозно-этнической самоидентификацией респондентов, -- напротив, проверяя наличие такой связи, они приходят к выводу, что она выражена в украинском случае и гораздо менее заметна в белорусском и российском.

Лев Гудков, Борис Дубин и Наталия Зоркая знакомят читателя с итогами подробного исследования мнений и настроений молодых людей с высокими доходами и образовательным уровнем (авторы полагают, что отобранные ими респонденты могли бы представлять в России «средний класс», однако пока эта прослойка слишком малочисленна, чтобы претендовать на подобный статус). Анна Леденева и Наталья Шушанян занимаются изучением «телефонного права» путем опросов населения и экспертов. Вывод социологов неутешителен: хотя давление на суд оказывается далеко не в каждом случае, такая возможность существует применительно практически к любому делу, причем преобладают непрямые механизмы влияния, заведомо исключающие «несистемное» поведение отдельных судей. Любовь Борусяк смотрит глазами социолога на всплеск патриотизма, вызванный недавними футбольными победами российских команд. Работа Антона Олейника заинтересует преимущественно специалистов по контент-анализу: в ней рассматриваются возможности совмещения качественного и количественного подхода к анализу текстов с использованием метода триангуляции.

На фоне этих достаточно типичных для «Вестника» текстов выделяется статья Сергея Мицека «Становление России мировой экономической державой: достижения и проблемы». Работа явно не имеет отношения к изучению общественного мнения и, вообще, к социологии: в ней на трех с небольшим страницах приводятся некоторые данные о развитии российской экономики, после чего следуют две с половиной страницы рекомендаций, в основном сводящиеся к предоставлению налоговых льгот тем или иным отраслям экономики. Особенно занятно выглядят такие, например, советы: «Надо отметить… отставание темпов роста экономики России от китайской, которая растет со средним темпом 9,3% в год. Если мы хотим ответить на вызов Китая, этот разрыв должен быть сокращен» (с. 8). Неплохо было бы, добавим от себя, добиться повышения уровня жизни всех без исключения россиян, устранить социальное неравенство, предотвратить старение населения и установить мир во всем мире. Отрадно, что в решении последней задачи мы особенно продвинулись благодаря августовским международным инициативам партии и правительства.

Петр Владиславович Резвых (р. 1968) -- доцент кафедры истории философии факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы народов, автор статей по немецкой философии XVIII--XIX веков, в качестве автора сотрудничал с газетой «НГ ExLibris».

 

Петр Резвых

 

Сквозной темой последних номеров гуманитарной периодики стал вопрос о границах плюрализма. Так, «Художественный журнал» (2008. № 67--68) вышел с подзаголовком «Новая позитивность: исход или повиновение». По существу эта формулировка подхватывает дискуссию предыдущих номеров об этике и классике: речь идет о том, способно ли так называемое «актуальное искусство», в связи с которым и от имени которого развертывается дискурс «ХЖ», противопоставить некий содержательный ценностный потенциал агрессивному плюрализму и релятивизму современного глобализированного капитализма.

Ключевая проблема довольно четко обозначена в открывающих номер «Тезисах о новой нормативности» Дмитрия Голынко-Вольфсона: «В мире “либерализма без берегов” нормативы вытесняются законами безостановочного товарно-рыночного производства. В результате они утрачивают какой-либо момент стабильности, какие-либо внятно проговоренные основания. [...] Неолиберальный порядок стремится сделать принципиальную нормативность исключительно игровой условностью, модной и респектабельной забавой. [...] Глобальный корпоративный капитализм стремится превратить искусство в еще одну высокобюджетную сферу фешенебельного досуга...» Понятно, что тем самым искусство лишается возможности формировать и транслировать независимые ценностные установки, а тем самым утрачивает доступ к реальности, замыкаясь в узком мирке художественного рынка. Поэтому Голынко-Вольфсон объявляет противостояние рыночному релятивизму задачей номер один для современного искусства. Это требование является своеобразным ответом на резко критические высказывания Бориса Кагарлицкого, обозначившего в одном из предыдущих выпусков «ХЖ» положение современного искусства как пребывание в гетто. Выход из такого гетто, по мысли автора «Тезисов», возможен только благодаря готовности отстаивать принципиальную ценностную позицию, не соблазняясь риторикой толерантности и политкорректности.

Впрочем, на вопрос, какие именно позитивные ценности могут или даже должны быть противопоставлены агрессивно нивелирующему капиталу, Голынко-Вольфсон дает довольно общий ответ. Новые нормативы -- это нормативы «неподчинения», «неприятия», «противодействия», «прорыва и преодоления», «общности и противления». При этом императив сопротивления, разумеется, должен реализовываться в форме конкретного социального действия, поэтому автор «Тезисов» ратует за «протестную политику, прибегающую к тактике флэшмоба, бойкота, уличного шествия, стихийного митинга или к иным способам оперативного внедрения в глобальную публичную сферу». Однако то, «ради чего», которым питается любой внутренне состоятельный протест, остается неопределенным: сопротивление ради сопротивления только выдает себя за содержательную норму, а на деле остается не более чем голой декларацией.

В аналогичном ключе, хотя в куда более строгой понятийной проработке, разворачиваются размышления Алексея Пензина («В защиту грубой мысли»). Он тоже энергично восстает против «геттотизации» не только современного искусства, но всего интеллектуального сообщества в целом. Опираясь на Беньямина, Агамбена и Фуко, он интерпретирует известный призыв Брехта к «грубому мышлению» как требование непосредственного внедрения теоретических конструктов в тело социальной действительности. Однако искомый позитивный ценностный горизонт и здесь остается размытым: императив «грубого мышления» определяется как «близость к реальному», как «принцип инновации, который не дает мысли замкнуться в аутизме собственного предприятия, [...] открывая ее навстречу внешним [...] политическим и социальным стихиям», но мотивация такого прямого обращения к действительности так и остается загадкой. «Грубость» должна спасти мысль от замыкания в себе; понятно, что тем самым должен быть обеспечен прорыв к политической общности, но политическая действенность «грубой мысли» определяется не ее «грубостью» самой по себе, а тем, что она представляет собой «говорение правды отвергающему большинству». Вопрос же, каким образом в условиях столь убедительно обрисованного Голынко-Вольфсоном господства относительности вообще возможно легитимировать притязание на «правду», в заметке Пензина даже не ставится.

Мотив искания общности, солидарности как позитивной ценности развивается в заметке Ирины Базилевой «Пусть “другой” станет ближним», где основная положительная интенция современного искусства определяется как «желание понять ближнего и быть ему понятным, переживание истории и современности как опыта, который можно разделить с ближними», как «внимание и бережное отношение к “человеческому”, признание единого мира, частью которого мы все являемся, и ценности каждой индивидуальной попытки увидеть в нем красоту и смысл, противостоящие лишениям и потерям». Эта апелляция к красоте и смыслу выглядит теоретически наивной, но зато в ней ясно видно стремление наполнить призывы к позитивности хотя бы каким-то ценностным содержанием. Еще более решительно потребность в содержании заявляет о себе в программной статье польского художника Артура Жмиевски («Прикладное социальное искусство), где вслед за призывами к отказу от художественной автономии, обратившейся для современного искусства полной утратой социальной значимости, четко обозначаются инстанции, к которым оно должно обратиться в поисках новой эффективности: политика, наука и религия. Встав в зависимую позицию по отношению к ним, искусство вновь может обрести статус общественно полезного установления. Впрочем, тем самым проблема ценностного самоопределения, так сказать, делегируется экспертам из смежных областей. Насущными для самого искусства оказываются только вопросы, касающиеся средств, цели же вовлечения современного художника в социальный контекст и тут остаются туманными.

Характерное сосредоточение актуального художника исключительно на средствах находит концентрированное выражение в демонстративно циничных формулировках Евгения Фикса («Эстетика интервенционизма»), который без обиняков обозначает стратегию выживания современного искусства как паразитарную. Наиболее эффективным способом самосохранения современного искусства Фикс считает «вживание» в тело институции, когда художник сотрудничает с ней, но при этом использует институциональную систему для достижения своих целей. Имеют ли цели художника какой-либо ценностный потенциал или являются сугубо прагматическими, существенного значения не имеет. Существенно лишь, что таким образом художники получают возможность «создать внутри неолиберальной реальности, уже не поддающейся обсуждению, определенные автономии: маленькие, локальные функционирующие утопии». Но поскольку эти «маленькие утопии» изначально позиционируются как реализация групповых интересов, то кажущаяся, на первый взгляд, привлекательной идея интервенционизма на поверку оказывается воспроизведением все той же риторики неолиберального плюрализма, в энергичном неприятии которого Фикс вполне солидарен с другими авторами «ХЖ». Любопытно, что фразеология интервенционизма в изложении Фикса очень напоминает фразеологию либерального народничества с его концепцией «малых дел» -- эту догадку подтверждают и примеры интервенционистских акций, приведенных в статье Елены Яичниковой «Осуществимые утопии».

Поскольку главным является вопрос, как выгородить в пространстве, структурированном рыночными отношениями, небольшую территорию для художественной практики, то, естественно, что ближайшим объектом критики с применением подобных средств становятся собственно художественные институции: сообщества экспертов-критиков, музеи, галереи и фонды, финансирующие художественные проекты. В статьях Брайана Холмса («К вопросу о новой институциональной критике») и Дарьи Пыркиной («Институты власти vs арт-институции») именно они оказываются первым соблазном и одновременно первым препятствием на пути современного искусства. Обеспечивая художнику возможности реализации замыслов, они одновременно навязывают ему более или менее жестко очерченную идеологию, превращая искусство в то, что «служит спектаклю и капиталу».

Исторические истоки амбивалентной ситуации художника, ищущего контакта с сообществом, анализирует в очерке «Генеалогия партиципативного искусства» Борис Гройс. По его мнению, стремление современного искусства к опоре на формы коллективного действия неразрывно связано с утратой художественным произведением самостоятельной ценности, прежде обеспечивавшейся его неразрывной связью с религиозными смыслами. По мере секуляризации место религии постепенно заняли политические движения, которые стали для искусства своего рода гарантами его некапитализуемой ценности. В этих новых условиях художнику, чтобы не стать разменной монетой в руках непостоянной публики, не оставалось ничего иного, как отказаться от привилегии авторства и попытаться вовлечь публику в сам процесс создания произведения. Архетипическим воплощением этой стратегии Гройс считает вагнеровский проект музыкальной драмы, в котором зритель становится одновременно и создателем произведения, и его частью; футуристическая, сюрреалистская или ситуационистская практики представляют собой прямое продолжение вагнеровской утопии тотального произведения искусства. Однако амбивалентная логика жертвоприношения авторства, по мнению Гройса, становится весьма проблематичной в обществе медиа, где благодаря развитию интерактивных практик коллективный характер творчества становится нормой. Сохранить эффект квазисакральной сопричастности даже в обращении с современными информационными технологиями искусству помогает локализация в четко ограниченном пространстве -- выставочном зале: «Относительная обособленность художественного пространства означает вовсе не бегство из мира, а делокализацию, детерриториализацию зрителя, открывающую ему перспективу мира как целостности». Таким образом, в отличие от Пыркиной, Гройс вовсе не склонен видеть в художественных институтах угрозу внутренней состоятельности художника, -- напротив, именно благодаря институционализированным формам современное искусство все еще в состоянии производить эффект сопричастности.

Восходящее к Вагнеру восприятие художественного акта как осуществления магической власти сформулировано в предельно амбициозной форме в выдержанном в лучших традициях New Age эссе Теймура Дайми. Автор бесхитростно следует рецепту, сформулированному Жмиевски. Написанный в полном соответствии с законами жанра, предполагающего обильное употребление прописной буквы и выражений типа «отсос энергии» или «сжигание негатива в самом субъекте», манифест Дайми активно эксплуатирует религиозную и квазинаучную лексику, взятую, правда, не в ее собственной логике, а эклектически соединенной со все той же патетикой голого сопротивления, развернутой на сей раз не в политическом, а в метафизическом ключе. Дайми провозглашает единственно ценным в художественном акте «чистое, радикальное, немотивированное Отрицание», которым обеспечивается «манифестация ноуменальной энергии, трансформирующей наличное бытие». Если это и «нормативность», то уж никак не «новая».

Против подобных жестов радикального нарциссического самоутверждения направлена статья Кети Чухров «Критика суверенности». По мнению Чухров, представление о суверенности художника является мифом, который активно поддерживается рынком и замыкает искусство в жесткие рамки «экономики трансгрессии». Подобно Базилевой и Пензину, Кети Чухров видит перспективу актуального искусства в отказе от суверенности, в раздвижении собственных границ за пределы «только искусства», обращении к «зонам реальности». Реальность же здесь снова понимается как социальная; искусство оказывается инструментом «родовой эмансипации к идеальному, которое принадлежит не столько универсальным категориям, сколько общности между людьми». Примеры художественных акций показывают, что такая установка требует от художника, прежде всего, готовности, с одной стороны, на рискованный контакт с непрофессиональной публикой, а с другой, на реальный, неигровой конфликт с государством. Ценностной же основой отказа от суверенности Чухров провозглашает своего рода новый гуманизм, конкретное содержание которого, однако, несмотря на настойчивые апелляции к агамбеновскому понятию «голой жизни», остается довольно туманным.

В близком ключе развертываются отправляющиеся от концепции суверенности Жоржа Батая размышления Оксаны Тимофеевой («Безработная негативность»). По мысли Тимофеевой, именно ставка на автономию парадоксальным образом привела современных отечественных художников к занятию сервилистской позиции по отношению и к рынку, и к государству. Данная резкая критика в адрес нынешних российских актуальных художников подхвачена и предельно заострена Игорем Чубаровым («Политтехнология формы, или мимесис политического»), который в частности обвиняет художников московского акционизма в «перерождении»: «…на наших глазах художник превращается в миникапиталиста, владеющего своим именем как средством производства». В полном единодушии с остальными авторами Чубаров призывает к ориентации не на конъюнктуру художественного рынка, а на актуальную политическую ситуацию. Искусство, по его мнению, должно осуществлять «бессознательный мимесис образов угнетения и насилия и их символическое изживание в художественных произведениях».

В неожиданным контрасте с прокламационным тоном публикаций российских авторов прозвучало интервью, данное редакции «ХЖ» Cлавоем Жижеком («Надо быть пессимистом в ожидании чуда…»). Разделяя негативную оценку современного искусства, с точки зрения его интеллектуальной и нравственной состоятельности, Жижек, однако, решительно дистанцировался от попыток формулировать призывы, выдвигать проекты и разрабатывать стратегии. По мнению Жижека, настоящее событие в искусстве, которое вновь возвратит его в позитивный ценностный горизонт, невозможно не только спланировать, но даже предугадать, потому что такое событие состоит не в изобретении новых приемов репрезентации и медийных тактик, а в новом взгляде на ценность самого искусства. В этом отношении переориентация искусства -- это, прежде всего, изменение образа мысли, и здесь невозможно обойтись без определенного, философски ответственного, высказывания, прежде всего, по вопросам метафизики и этики. Впрочем, как показывает последний номер «ХЖ» в целом, дело это трудное, а позитивные нормы не появляются от одного желания их приобрести.

В ином, более строгом, философском ключе тема позитивной нормы развернута в первом номере журнала «Логос» за 2008 год, основная часть которого посвящена проблемам этики, а центральным предметом философского интереса становится понятие добродетели. Хотя тема эта для философии самая что ни на есть традиционная, обсуждение ее развертывается в контексте актуальных культурно-политических процессов. Недаром тема ценностной переориентации настойчиво звучит в предваряющих этический раздел публикациях, посвященных проблеме постиндустриального общества. Так, в окончании обширной работы Андрэ Горца «Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний» констатируются радикальные деформации в понимании человеческого, порожденные слиянием безличной механики капитала со столь же безличной механикой научных понятий: «Капитал и наука взаимно поддерживают друг друга в своих целях, которые, хоть и различны, но имеют много общего. Оба стремятся к чистой власти в аристотелевском смысле самоцели. Оба равнодушны к любой цели и любой определенной потребности, поскольку неопределенная власть денег, с одной стороны, и теоретического знания, с другой, -- выше всякого определения, будучи способна на все. Оба заслоняются деперсонализирующими приемами вычислений от возможности рефлексивного возвращения к себе самим». Развивая мысли Петера Слотердайка, Горц полагает, что современная цивилизация подошла к той границе, пересечение которой означает отказ от «привычки насильственного поведения по отношению ко всему сущему» и принципиальную этическую переориентацию, импульс к которой может исходить только от самой науки. Впрочем, перспектива эмансипации знания от капитала выглядит по-разному в различных социально-политических контекстах -- об этом напоминает Виктор Мартьянов, подхватывающий в статье «Постиндустриальное общество для России: миф, теория, реальная альтернатива?», скептические аргументы относительно возможности формирования «экономики знаний» в странах, не принадлежащих к довольно незначительному числу экономически наиболее развитых держав.

Основной раздел журнала, озаглавленный «Этика добродетели», сосредоточен как раз на тех проблемах, которые неизбежно возникают в ситуации поиска позитивного ценностного горизонта -- проблемах обоснования тех или иных императивов. Материалы раздела призваны репрезентировать одновременно и историю дебатов вокруг обоснования этической нормы во второй половине ХХ века, и типологию подходов к решению этой проблемы. В аналитическом предисловии Виталия Куренного подчеркивается, что в послевоенной философии дискуссии вокруг понятия добродетели развертываются в новом контексте. Центральная для этики начала ХХ века антитеза утилитаристкой этики полезности и трансценденталистской этики долга утрачивает свое значение, поскольку обе концепции в равной мере подвергаются критике. Три главных предпосылки, на которые опираются обе программы обоснования этики, ожесточенно конкурировавшие накануне Первой мировой войны: возможность выведения всего комплекса обязанностей из единого принципа, возможность обоснования моральных обязанностей с помощью антропологических определений природы и, соответственно, назначения человека и возможность указания объективной меры, с помощью которой можно было бы единообразно оценивать поступки различных субъектов -- в современных этических концепциях решительно ставятся под вопрос. Поэтому само понятие добродетели претерпевает существенные трансформации.

Так, в открывающей блок статье Элизабет Энском «Современная философия морали» убедительно показано, что в традиционных этических концепциях определение морального должно быть так или иначе увязано с проблемой соотнесения действия с их последствиями. Современные же теории морали, как показывает Энском, стремятся уйти от дилеммы учета или неучета последствий поступка и разъяснить понятие добродетели исходя из наличных, естественных или квазиестественных, характеристик человека. Тем самым понятие добродетели оказывается тесно увязано с антропологическими характеристиками конкретного лица, а потому является ситуативным. Именно поэтому, как решительно заявляет Энском, «следует избавиться от понятий обязательства и долга -- то есть морального обязательства и морального долга, от понятий морально правильного и неправильного, а также от морального смысла долженствования. Ведь эти понятия -- пережитки или следствия от пережитков более ранней этической концепции, которой в целом больше не существует, а без нее они только вредят». Это не значит, что нормы вообще теряют всякое значение; просто теперь они укоренены не в спекулятивных конструкциях, а в психологии, без основательной разработки которой заниматься моральной философией, по ее мнению, просто бесполезно.

Аналогичные аргументы в отношении добродетели развивает Джон Макдауэл в работе «Добродетель и основание». Макдауэлл, опираясь на Аристотеля, предлагает исходить при определении морально должного не из абстрактного представления о законе, а из представления о «добром», то есть, соответственно, «добродетельном» человеке. Поскольку же речь идет о характеристиках конкретного индивида, то терминологическое определение добродетели становится принципиально невозможным: «В частных случаях каждый знает, что делать. И если кто-то действует, то не потому, что применяет универсальные принципы, а потому, что он определенная личность, которая видит конкретные ситуации определенным, особым способом». Таким образом, принятие решений, по мысли Макдауэла, не следует рассматривать как результат взвешивания «за» и «против» в отношении определенного действия, но как осуществление целостного понимания конкретным индивидом себя в определенном неповторимом контексте. Тем самым сократовское отождествление добродетели и знания обретает новый смысл, поскольку под знанием разумеется не знание общего правила, а увязанное с ситуативным контекстом знание собственной природы.

В очерке Аласдера Макинтайра «Императивы, причины действия и этика» эпистемологические аргументы против универсалистского понимания морали сменяются лингвоаналитическими. Здесь природа моральных высказываний проясняется с помощью анализа их грамматической (повелительной) формы. Приводя многочисленные примеры, Макинтайр убедительно демонстрирует, что многообразие коммуникативных функций повелительного наклонения никак не позволяет свести природу моральных высказываний к их форме, поскольку, с одной стороны, императивы могут использоваться не только как приказы или команды, но так же, как советы, предупреждения или угрозы; а с другой стороны, собственно моральное содержание высказываний определяется не тем, какой образ действия они предписывают, а тем, какие основания долженствования они подразумевают или указывают.

В противоположность предыдущим материалам, в статьях Бернарда Уильямса «Мораль: специфический институт» и Рэймонда Гюсса «Вне этики» главным предметом критики становится не столько возможность определения должного, сколько сама идея морального долженствования как такового. Уильямс рассматривает мораль, прежде всего, как институциональное образование, обеспечивающее и формообразующее определенные коммуникативные операции, которые сами по себе являются ценностно-нейтральными. Уильямс пытается продемонстрировать операциональный характер моральных предписаний, в частности на примере анализа института морального порицания. Гюсс развертывает критику этического подхода к реальности в историко-философском ключе; тремя ключевыми мыслителями, радикально эмансипировавшими свое мышление от этических критериев, он считает Маркса, Ницше и Хайдеггера. В обоих случаях избавление от этики рассматривается как позитивная перспектива не только для философии, но и для современной культуры в целом.

Противовесом радикально скептическим аргументам Уильямса и Гюсса выступают размышления одного из ведущих отечественных этиков Абдусалама Гусейнова, чье интервью «Логосу» носит программный заголовок «Без этики нет философии». В превращении философской этики из теоретического обоснования морали в инструмент ее критики и преодоления Гусейнов видит симптом общецивилизационного кризиса, который отражается, в частности и в падении нравственного авторитета самой философии. Ведь философия, как подчеркивается в интервью, традиционно понималась не просто как теория совершенной жизни, но так же, и как практически осуществленная форма такой жизни. По мысли Гусейнова, хотя философия не может и не должна перерождаться в проповедь, она никак не может устраниться от этических проблем. Более того, именно предельность, безусловность, и в известной степени даже невыразимость, первичных моральных долженствований делает их одним из привилегированных предметов философской рефлексии. Любопытно, впрочем, что отсутствие интереса к теоретическому анализу этических проблем в российском контексте Гусейнов связал с чрезмерной пластичностью российского морального опыта, многообразием индивидуальных форм реализации моральных ценностей. Противостояние же универсалистских и индивидуалистических концепций морали Гусейнов оценил как ситуацию, подлежащую преодолению благодаря формированию нового подхода к этической проблематике: «Необычайная трудность задачи, на мой взгляд, состоит в том, чтобы разработать такую этическую теорию, в рамках которой эти противоречивые определения морали органически соединились бы как необходимые моменты целого».

Следующую за интервью Гусейнова статью Алексея Черняка «Обоснование морали и моральный релятивизм» можно рассматривать как один из шагов на пути к такому синтезу: критикуя концепцию добродетели как осуществления природного назначения индивида, Черняк одновременно стремится показать, что главной проблемой морального решения является проблема применения, то есть различение морально значимых и морально индифферентных ситуаций, которое, в свою очередь, зависит от того, каким образом сформировано моральное знание конкретного субъекта действия. Тем самым этическая рефлексия всегда связана с типизацией определенных ситуаций выбора, а следовательно, не может быть просто выведением из универсального правила.

Совершенно иначе раскрывается проблема универсализма и партикуляризма ценностей в двух последних выпусках журнала «Ab imperio». Так, в четвертом номере за 2007 год она обсуждается в связи с вопросом о привлечении исторических аргументов для легитимации политического статус-кво. По мысли редакции, ценностная функция исторического исследования заключается не в извлечении «уроков» из прошлого для настоящего, а в демонстрации антропологического многообразия исторического опыта, то есть в восприятии многообразия как нормы. Постимперские исследования, которым посвящен весь проект журнала в целом, приобретают, таким образом, в известном смысле ценностно-корректирующую функцию в общественном сознании.

Различие моделей соотношения единства и многообразия в национальном и имперском государстве подробно проанализировано в статье Джейн Бурбанк и Фредерика Купера «Траектории империи». По мысли авторов, национальное государство стремится к унификации, в то время как империя изначально строится как система, в которой разные народы управляются по -разному. Формула национального государства -- исключение и гомогенизация, формула империи -- включение и поддержание гетерогенности. Исходя из этого противопоставления авторы подвергают критике привычное представление о закономерной и неизбежной смене имперской модели национальной и на многочисленных примерах показывают возможность формирования иных форм суверенитета, включающих в себя множество национальных общностей.

Статьи раздела «История» посвящены неизменно болезненным проблемам переизобретения прошлого в условиях смены имперского контекста постимперским. Так, Заал Андроникашвили («Слава Бессилия. Мартирологическая парадигма грузинской политической теологии») стремится показать, что политическая мифологизация фигур мучеников в грузинской житийной литературе и активно использующая эту мифологизацию позднейшая политическая риторика являются формой позитивного осмысления традиционно слабой грузинской государственности, приобретающие тем самым антиимперскую направленность. Александр Дмитриев («Украинская наука и ее имперские контексты (XIX -- начало ХХ века)») и Лиля Бережная («“Украинский треугольник” Степана Томашивського (1875--1930), или Об особенностях “воображаемой географии” начала ХХ века») на богатом украинском материале показывают, как неизменное напряжение между имперским и национальным компонентами оказывало формообразующее воздействия на институциональные формы научной деятельности и научные дискурсы. Анджей Новак («“Польский след” в американской советологии, или Старые домашние распри в гуманитарных науках принимающей страны») на примерах трех известных историков, выходцев из Польши: Леопольда Лабедза, Ричарда Пайпса и Адама Улама -- показывает, каким образом опыт пребывания в Польше сказался на содержательных особенностях их историографического творчества. Среди прочих материалов номера особенно выделяется написанный по горячим следам манифест Бориса Колоницкого по поводу угрозы закрытия Европейского университета в Санкт-Петербурге -- темпераментное выступление в защиту различий, выдержанное в лучших традициях протестной публицистики.

В первом номере «Аb imperio» за 2008 год та же тема политики различий развернута в контексте предложенной Зигмунтом Бауманом метафоры «государства-садовода» и «государства-лесника». В открывающем номер интервью редакции журнала («На суде над мультиэтническими политиями присяжные еще не вынесли решение») сам Бауман поясняет, что “садовод” планирует социальный порядок и навязывает его социальной реальности, тогда как “лесник” просто поддерживает имеющийся режим. Здесь Бауман видит основное различие между современным и домодерным государством. Современное государство тяготеет к модели «лесника», поэтому унификационные стратегии управления, характерные для национального государства, и сама модель гомогенного национального единства в глобализирующемся мире выглядят как анахронизм. Вместе с тем, Бауман подчеркнул, что какая-либо внятная альтернатива этой устаревшей модели до сих пор не выработана.

В материалах основной части номера эта мысль Баумана спроецирована, прежде всего, на российский материал. Так, Николас Брейфогле («Устойчивый Imperium: Россия/Советский Союз/Евразия как мультэтническое, многоконфессиональное пространство») анализирует англоязычную историографию Советского Союза периода после 1980-х годов, радикально изменившую, по его мнению, наши представления о логике развития советского государства. Фактор этнических различий, столкновения и взаимодействия различных ценностных иерархий и поведенческих моделей является одним из определяющих в динамике его институциональных изменений. Нэнси Конди в эссе «Посредничество, воображение и время: свободные рассуждения о российской культуре» анализирует формирование художественного воображения нации в процессе диалога различных нормативных сеток на примере советского кинематографа 1930-х годов. Александр Семенов («Империя как категория обнажения контекста») исследует работу механизмов репрезентации имперского разнообразия, не сводящегося к “национальности”, но включавшего в себя сословные, региональные и конфессиональные категории, на примере работы первых двух Государственных Дум Российской империи. Связанные взаимной полемикой статьи Марка Бейссингера «Феномен воспроизводства империи в Евразии», Сергея Прозорова «Империя в эпоху ее дискредитации: комментарии к Президентскому посланию AAASS Марка Бейссингера» и Рональда Суни «Изучение империй» проблематизируют применимость самого понятия империи к феномену Советского Союза.

В целом оба номера «Ab imperio» ставят читателя перед вопросом, насколько вообще возможно однозначное ценностное наполнение понятия империи. По мысли большинства авторов, разговор о кризисе империи оказался несколько преждевременным: вместе с переосмыслением ценностных структур, формированием новых форм ценностного плюрализма и понятие империи наполняется новым смыслом, обнаруживая исторический потенциал, которым ранее пренебрегали. Таким образом, здесь, так же, как в «ХЖ» и в «Логосе», ядром проблемы нормативности оказывается не столько выбор между универсализмом или партикуляризмом, сколько переопределение обеих сторон этой дилеммы.