В одной из наиболее известных биографий, написанных Плутархом, - «Жизнеописании Перикла» - есть эпизод, чрезвычайно ярко характеризующий талант политика, с именем которого связывают расцвет афинской демократии.

«Когда Архидам, царь лакедемонян, спросил у Фукидида [который был политическим соперником Перикла. - И.К.], кто лучший борец, он или Перикл, Фукидид ответил: “Если даже я поборю его и положу на обе лопатки, он и тогда станет доказывать, что он стоит на ногах, победит меня в этом споре и убедит в своей правоте всех зрителей”».

С одной стороны, перед нами продемонстрированный Фукидидом образец политического остроумия. С другой, - парадокс, переворачивающий классические представления о соотношении очевидного факта и того, как эта очевидность преподносится, представления о соотношении некой эмпирической правды, «данной нам в ощущениях», и правдоподобия, опирающегося на красноречие и искусство убеждать. Но, как ни странно, правдоподобие больше похоже на правду, чем она сама на себя. Правда безлична, а часто и бесчеловечна. В отличие от правды, правдоподобие обладает комфортным человеческим измерением, оно продукт творческих способностей человека, в том числе, способности дополнять или, что тоже не редкость, подменять истину вымыслом. Зачастую мы в большей степени склонны доверять чужим речам, чем собственным глазам. Особенно, если то, что мы слышим, нравится нам больше того, что мы видим.

В этом смысле, демагогия отвергает расхожий (и в этом смысле тоже отдающий демагогией) тезис о том, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Все дело в предмете. Нормальный человек предпочтет сто раз услышать о приближении светлого будущего, чем один раз увидеть наступление катастрофы. И это естественно. Разве голубые экраны хуже, чем оконный проем? Вопрос только в том, что показывают. «Сказками сыт не будешь» - сомнительное утверждение, которому противоречит вся человеческая история. Его источником является так называемый здравый смысл, то есть сознание обывателя, в чей рацион сказки приходят даже раньше, чем детское питание. Он привык питаться сказками, кто бы их ни рассказывал: родители, учителя, партнеры по бизнесу, начальники, но время от времени чувство собственного достоинства переполняет обывателя, и он грозит пальцем воображаемому боссу: «меня не проведешь». Ничего, и не таких проводили.

Но это не единственная мораль, которую можно извлечь из приведенного Плутархом примера. Ведь остроумно уходя от прямо поставленного вопроса об атлетическом и политическом превосходстве, Фукидид не только не отвечает на вопрос, кто сильнее, но и, что гораздо важнее, ставит под сомнение саму целесообразность подобного вопроса. Какая разница, кто из противников в действительности обладает большей телесной силой или гражданской доблестью, - формула, по которой рассчитывается их политический вес, оперирует иными составляющими. За кем остается последнее слово, за чемпионом по боксу или за чемпионом по бегу? Не так важно, кто победит на ристалище (при этом заметим, Фукидид и не утверждает, что победил бы именно он), - важно, кто сможет убедить зрителей в своей победе. Это, конечно, не fair play, но и политическое единоборство - не олимпийские игры, в которых вроде как главное - это участие. Именно способность убеждать людей в своей правоте, умение заставить их поверить в то, что они слышат, талант превращать колеблющихся и недоброжелателей в сторонников, готовых идти с тобой до конца (то есть до того момента, пока они не столкнутся с новым, еще более красноречивым, лидером) и стали основой античной демократии, условием ее существования и развития. То же самое можно сказать и о современной демократии, хотя ораторские поединки переместились с агоры в парламент (по крайней мере, где-то - хочется на это надеяться - так и произошло), а возможности убеждения многократно возросли.

При таком политическом устройстве, в котором государственные решения принимаются большинством в результате соревнования ораторов, отстаивающих ту или иную позицию, слово и умение с ним обращаться становятся одним из важных орудий политической борьбы. Поэтому курс «политической гимнастики» (именно так называет Плутарх ораторское искусство) входил в программу обязательного обучения для юношей из хороших семей. И дело здесь вовсе не в отвлеченной тяге к прекрасному, но во вполне прагматичной заботе о будущей политической карьере[1].

Слово как средство политической борьбы, конечно, более гуманное орудие, нежели кулак или колено, но обладает значительно большим репертуаром эффектов в результате воздействия. Болит не сразу - зато долго и почти везде. Но это потом. Поначалу все выглядит как расслабляющий массаж, затем как эротическая стимуляция, наконец, ты, подобно известному русскому поэту, готов бежать, задрав штаны, за комсомолом. Заканчивается все как обычно: ощущением, что ты побывал в барабане стиральной машины с функцией сухого отжима. Однако, едва придя в себя, ты включаешь телевизор, и весь цикл начинается заново…

Но вернемся к античности. Искусство красноречия, то есть способность говорить красиво и убедительно, пронизывало почти все сферы социальной жизни античного полиса, от театральной сцены до площади для судебных заседаний. Намеренное пренебрежение ораторскими приемами, проявленное Сократом в своей защитной речи перед судьями и согражданами, во многом и предопределило вынесенный ему смертный приговор. И это был сознательный выбор - лишить слово гримирующих его риторических покровов, снять с него отвлекающие внимание украшения, назвать глупостью то, что поднаторевшие в красноречии называют мудростью. И выпить яд за несоблюдение правил языковой игры.

Надо сказать, что сомнение в «красивых речах» развивалось параллельно с разработкой и классификацией способов такие речи производить. Аристотель, одним из первых давший подробное описание средств украшенной и убеждающей речи, осознавал необходимость риторики как результат несовершенства людей. В трактате «Риторика» он пишет: «Если бы мир состоял исключительно из людей, добрых и разумных, в искусстве красноречия не было бы необходимости». Но мир, как известно, состоит из людей, а не из «людей, добрых и разумных». Более того, искусство производить видимости с помощью собственного голоса стало не только следствием несовершенства людей, но и способом компенсировать несовершенство мира. С одной стороны, вроде бы обман. А с другой, - обман, приятный для самого обманывающегося. Да и сам вопрос, что такое «видимость»: то, чего нет, или то, что ты видишь, - отнюдь не праздный.

Здесь необходимо, наконец, внести различение. Риторика сама по себе не противостоит логике, а красноречивый вымысел не обязательно является обманом. Утверждение, что «слово изреченное есть ложь», является ничего не значащим трюизмом, если специально не оговариваются условия произнесения этого слова. Кто говорит, с какой целью, в чьих интересах, и так далее.

Вопрос упирается не в слово, а в его использование. Канализационный люк - хорошая вещь, если им не бьют сзади по голове: «А вот и твоя панама!» Кирпич - тоже, если его не предлагают купить. Так же и слово. В судебной практике знаменитого петербургского адвоката Анатолия Федоровича Кони был такой случай. Судили мальчика-гимназиста, ударившего ножом своего одноклассника. Причиной его отчаянного поступка была ежедневно возобновлявшаяся травля. Мальчик был горбат. «Горбун!» - каждый день на протяжении нескольких лет приветствовал его пострадавший. Кони произнес самую короткую и, возможно, самую эффектную речь в своей адвокатской карьере. Он начал так: «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» «Здравствуйте, Анатолий Федорович!» - ответили присяжные заседатели. «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» «Здравствуйте, Анатолий Федорович!» - вновь, но уже с недоумением ответили присяжные. «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» «Да здравствуйте, уже наконец, Анатолий Федорович!» - ответили присяжные с сильным раздражением. Кони вновь и вновь повторял свое приветствие, пока и присяжные, и судьи, и все присутствующие (процессы в те времена были открытыми) не взорвались от ярости, потребовав вывести «этого сумасшедшего» из зала суда. «А это всего лишь тридцать семь раз», - закончил свою «речь» адвокат. Мальчик был оправдан.

Вот она, сила повторения. Которое является одним из наиболее простых, но действенных демагогических приемов. В результате повторения идея настолько прочно входит в сознание людей, что начинает восприниматься как не подлежащая сомнению данность. Современная реклама действует по тому же принципу. Если тебе изо дня в день говорят, что «Эльдорадо» - это «территория низких цен», поневоле начинаешь думать, что они торгуют себе в убыток, лишь бы освободить затоваренные складские помещения. То же самое - в политике. Кажется, еще Наполеон сказал, что существует только одна заслуживающая внимания фигура риторики - это повторение. Повторение и артиллерия - последние доводы королей. И, когда говорят пушки, а музы молчат, не молчит лишь одна - силиконовая муза демагогии.

Мудрость превращается в софистику, а политика[2] - в демагогию (руководство народом, основанное на манипуляции его сознанием) в том случае, когда используются такие средства убеждения, механизм воздействия которых скрыт от самих людей. В этом случае общество выступает не как самостоятельный субъект вынесения оценки, но как пассивный потребитель, усваивающий предлагаемый властью идеологический продукт. Рациональные механизмы функционирования публичной сферы здесь блокируются с помощью эффективных технологий социально-политического маркетинга. В результате общество превращается в целевую аудиторию - в том смысле, в котором она понимается в рамках современных разработок в области маркетинга, пиара и политических технологий, - в аудиторию, которой предлагается голосовать за «все хорошее», не вдаваясь в подробности его достижения.

Таким образом, демагогия - это не просто политическое красноречие, не просто «ловкость в речах», но умение скрывать от людей свою ловкость. Это умение воровать, но не грабить, причем воровать так, что обворованный не замечает пропажи, иногда годами, иногда - всю жизнь. Способов такого лингвистического мошенничества множество. Обман, лесть, лживые обещания, спекуляции на чувствах людей, извращение фактов, бездоказательные утверждения, ссылки на авторитет, ложные аналогии… Имя им легион. Способов обмануть - много, это способ сказать правду - только один.

Если демагогия является побочным, хотя и неизбежным, и, видимо, увы, неустранимым эффектом демократии, то особым и, возможно, крайним случаем торжества демагогии становятся авторитарные режимы. Казалось бы, зачем нужно прибегать к разным словесным уловкам, если в твоем распоряжении есть репрессивный аппарат и есть политическая воля использовать этот аппарат на полную мощность. Ответов может быть два. Во-первых, авторитарный режим стремится маскировать свою природу и активно работает над собственным демократическим имиджем - отсюда необходимость оформлять единоличные решения (или решения, принятые узкой группой лиц) через формальные процедуры и поддержку большинства. Отсюда «самая демократичная в мире» сталинская конституция, создатель которой, Николай Бухарин, был осужден «самым гуманным судом в мире» и расстрелян согласно всем требованиям «социалистической законности». А во-вторых, и это самое главное, авторитарный режим действительно нуждается в поддержке большинства: будучи тираническим, он больше всего на свете хочет быть народным, опираясь на страх, он ждет и требует любви.

Надо сказать, что «качество» демагогии снижается в процессе внутреннего одряхления и ослабления режима. Дело не в том, что ее становится меньше, а в том, что она теряет в эффективности, то есть начинает считываться в качестве демагогии все большим количеством людей. А демагогия, названная своим именем, утрачивает свойственную ей магию воздействия.

Так сталинское «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей» отозвалось всенародным ликованием, эхо которого не слабело два десятилетия, начавшись в 1930-е с комедий Григория Александрова «Веселые ребята» и «Волга-Волга» и оглушительно завершившись в «Кубанских казаках» Ивана Пырьева в конце 1940-х. Вот, кстати, один из примеров сталинской демагогии, отраженной в старом советском анекдоте. Товарищ Сталин: «Предлагаю расстрелять всех евреев и всех велосипедистов». «А велосипедистов-то за что?» - робко спрашивает кто-то из Политбюро. «Я так и знал, что по второму вопросу возникнет дискуссия», - возмущенно реагирует товарищ Сталин. Наступает 1948-й год.

Демагогия «оттепельного» образца уже сильно уступала в жизненной силе демагогии предшествующего периода. Никита Сергеевич Хрущев был человеком прямым, без всяких там «кавказских штучек», и если не нравилось ему, скажем, абстрактное искусство, то он и выражал свое отношение открыто и без обиняков, называя соответствующих художников «пидарасами». Красноречиво? Еще бы! Но никакой, заметьте, демагогии. Когда же нужно было организовать общественное мнение, допустим, волну писем протеста, например, против «агента мирового империализма» Пастернака, опубликовавшего в Италии роман, да еще и не сразу отказавшегося от присужденной ему Нобелевской премии, демагогическая машина давала сбой. Чего только стоит классический зачин такого рода писем от возмущенных советских людей: «Я, конечно, роман Пастернака не читала, но от лица всех советских доярок…»? Финал, как известно, был трагическим, но сам риторический ход слишком комично себя дезавуировал для того, чтобы выполнять свою функцию. Побеждали, как обычно, числом.

Брежневская эпоха была застоем в чем угодно, но только не в демагогии. Как я уже говорил, теряя в качестве, машина демагогии покрывала недостачу за счет интенсивности производства. Щетинистые лица комиссаров сменились отполированными физиономиями комсомольцев 1970-х - начала 1980-х. Пыльные шлемы сменили на пыжиковые шапки. Не верил уже, кажется, никто, но энергичная до мурашек композиция Свиридова «Время, вперед!» еще звучала перед началом программы «Время». Но куда могла звать эта музыка перед отходом ко сну? Этот ритуальный призыв вперед, в светлое будущее, звучащий на сон грядущий, является прекрасным символом позднего социализма. Ознакомился с положением дел на стройках коммунизма, проникся сочувствием к американским безработным, эх, почувствовал себя молодым, солидаризировавшись с романтичными сандинистами, героически сражающимися в никарагуанской сельве, - и в люлю. Это, так сказать, символ. А вот и пример - фрагмент из передовицы газеты «Известия» за 17 октября 1982 года. Поверьте, это цитата, а не стилизация.

«Деятели литературы и искусства, работники культуры! Создавайте произведения, достойные нашей великой Родины! Работники пищевых отраслей промышленности! Увеличивайте производство продуктов питания высокого качества! Народы арабских стран! Сплачивайте свои ряды в борьбе против израильской агрессии и диктата империализма! Братский привет народам Анголы, Мозамбика и других стран Африки, избравшим путь социалистического развития».

Ну а дальше: «человеческий фактор», «гласность», «ускорение». Действительно: так жить нельзя и нужно ускориться. И ускорились. Живем в эпоху массового общества и попкультуры, политических технологий и социального маркетинга, транснациональных корпораций и корпоративной этики. Да, забыл. Еще в век удвоения ВВП. Но с этим пока сложности, особенно - сейчас. Вся надежда на нанотехнологии.

1) Конечно, у такой системы есть свои минусы. Слово - материал пластичный, его смысл можно извратить, с его помощью можно подменить логику риторикой, социально-экономическую реальность политической демагогией. Именно этот аргумент часто и используют противники демократии. Однако, как правило, действительным мотивом их критики является не стремление защитить язык и наши уши от возможных манипуляций, но желание приобрести монополию на такие манипуляции. Поэтому, как в свое время справедливо заметил спикер российской Думы: «Парламент - не место для политических дискуссий!»

2) Хотя изначально, по-древнегречески, софист и значит «мудрец», а политика - полития - у Аристотеля означает власть большинства, управляющего в интересах общей пользы.