[стр. 265 – 275 бумажной версии номера]

Марк Эделе — профессор истории Университета Мельбурна (Австралия), специалист по истории сталинизма и Второй мировой войны. Среди егопоследних книг «Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941—1991» (2008), «Stalinist Society: 1928—1953» (2011), «Stalin’s Defectors: How Red Army Soldiers Became Hitler’s Collaborators» (2017). Его книга «Красная империя: краткая история Советского Союза» будет опубликована в следующем году.[1]

На вопрос: «Что вас больше всего восхищает в Ленине?» — Кэтрин Мэрридэйл, автор книги «Ленин в поезде»[2], ответила так же, как ответила бы и бóльшая часть историков: «По-моему, в этом человеке нет ничего такого, чем можно было бы восторгаться»[3]. Однако сам факт того, что подобный вопрос все еще звучит в 2017 году, свидетельствует, что русская революция для кого-то продолжает служить источником вдохновения. Как мы увидим далее, подобные интеллектуальные связки, отсылающие к эпохе «холодной войны», не являются уделом исключительно левого политического лагеря — за ними стоят более универсальные и едва ли не героические старания упростить невероятно сложное историческое полотно.

То, что позже назвали «русской революцией», не было каким-то одномоментным событием: это была целая серия восстаний, внутренних и внешних войн, перемешавшихся между собой и связанных с Первой мировой войной. Во-первых, сто лет назад произошли февральская и октябрьская революции. Площадкой, где они разворачивались, оказалась прежде всего городская Россия и особенно Петроград. Обе революции сочетали в себе коренные политические преобразования с социальным обновлением, продвигаемым все более радикальным рабочим классом. Во-вторых, вызрел целый букет сельских революций, разнящихся от одного имперского региона к другому. В-третьих, в этот поток влились и антивоенные бунты. Наконец, в-четвертых, на окраинах империи начались антиимпериалистические и националистические революции, вдохновляемые нерусскими меньшинствами. Волнения на имперской периферии слились в единый и взаимозависимый процесс, растянувшийся с 1916 года, когда восстание в Средней Азии открыло революционную страницу в ее истории, вплоть до середины 1920-х, когда «умиротворение» большинства национальных регионов, к тому моменту уже входивших в состав Советского Союза, завершилось. Эту совокупность событий трудно не только отследить во всей полноте, но и изложить в сколько-нибудь связной манере, свидетельством чему стала недавняя книга Джонатана Смеле «“Русские” гражданские войны 1916—1926 годов» — труд выдающийся, но весьма путаный[4].

Таким образом, кто бы ни говорил и ни вспоминал о революции, неизбежно приходится сталкиваться с ситуацией выбора — и делать этот выбор. Настоящее эссе обозревает подобный выбор, совершаемый англоязычными историками, писателями и политиками, вспоминавшими или, напротив, старавшимися забыть о революции в год ее столетнего юбилея. Кроме того, в моем тексте дается ответ на вопрос, почему те давние события должны интересовать нас даже сейчас, целый век спустя.

Революционные мечтания

Одним из вариантов ответа может быть вера в «обещание 1917 года»: революция шла под красным знаменем и героическими символами, ее продвигали крупные творческие фигуры и сопровождали вдохновляющие мечты. Однако подобная ностальгия нуждается во внутреннем разграничении, которое отделило бы саму революцию от ее тоталитарного отпрыска в лице сталинизма — если, конечно, человек сам не принадлежит к вымирающему племени сталинистов. Изощренно упражняясь в контрфактуальной истории, специалисты давно обозначили те точки, после которых «все пошло не так». Впрочем, тут важны не столько методы, сколько сам факт: даже после того, как упомянутую разграничительную линию удается провести, поразительно большое число нынешних англоязычных интеллектуалов продолжают утверждать, что память о революции провоцирует столь же революционное мышление.

Яркий пример подобного рода аргументации демонстрирует Чайна Мьевиль, писатель-фантаст и социалистический активист, подвизавшийся также и на исторической ниве: из-под его пера недавно вышла весьма неплохая работа об Октябре[5]. В книге компетентно обобщается англоязычная и социалистическая версия событий 1917 года, причем автор провозглашает: эта революция «может быть нашей». Любитель межфракционных баталий и политических уловок, Мьевиль явно зачарован бесконечными революционными собраниями и митингами, а также выработкой резолюций. Это несколько старомодное и фокусирующееся на Петрограде изложение политической истории заинтересует любого революционера-новичка. Октябрь в подобном изводе изучается для того, чтобы избежать его «ошибок и преступлений» в следующий раз. А для тех читателей, кто пока не готов к восстанию, книга станет полезным руководством к дальнейшему изучению материала, изобилующим яркими левацкими выпадами в адрес разнообразных политических ошибок, допущенных прежними историками.

Если говорить о более академическом сегменте левой мысли, то здесь продолжает трудиться оксфордский профессор Стивен Энтони Смит, подлинный ветеран историографии 1917-го. Его работа «Революционная Россия: империя в кризисе»[6] определенно входит в число лучших книг, предлагающих введение в проблематику не только самой революции, но и позднего царизма, гражданской войны, а также Новой экономической политики. Глубина и детальность исследования, как и содержащиеся в нем изощренные трактовки описываемых событий, вполне способны ошеломить читателей, только приступающих к изучению темы и слабо в ней ориентирующихся.

Тем же проторенным путем рассмотрения 1917 года слева этот автор пошел и в новом, опубликованном в 2017-м, издании книги «Русская революция: очень краткое введение». В повествование, не такое уж и краткое, но, напротив, расширенное и доработанное, по-прежнему, как и в первом издании, не включен сталинизм, а финальным пунктом революции объявляется нэп[7]. В тот период большевики на время позволили «анархии рынка» внести вклад в развитие экономики, хотя вопрос о сочетании рыночных начал с доктринальными марксистскими принципами оставался для них очень сложным. Между тем Смит преподносит состоявшуюся в 1928—1932 годах сталинскую «революцию сверху» как некий разрыв: для него первая пятилетка, коллективизация и раскулачивание не являются составной частью революции. Подобный подход заметно контрастирует со сложившимся ныне среди англоязычных историков консенсусом, который в популярной форме был представлен Шейлой Фитцпатрик в ее влиятельной книге «Русская революция», впервые увидевшей свет в 1982-м, а в нынешнем году пережившей уже четвертое издание[8].

Смит признает, что Сталин был ленинцем; что он достиг вершин власти благодаря антидемократическим структурам, которые выстроил Ленин; что при сохранении большевистского правления отказ от обещаний 1920-х годов был возможен в любой момент. Однако «все это вовсе не означало, что именно большевистская идеология обусловила жестокость раскулачивания, тотальное внедрение планирования, террор и принудительный труд». В общем, сталинизм оказался сталинизмом сугубо из-за личности Сталина. То, что сам Сталин был и большевиком, и ленинцем, — уже вторично.

Стремясь нарисовать сбалансированный образ революции, Смит подчеркивает значение «освободительного импульса, присущего большевизму». Он прав, говоря о том, что популярность большевиков в конце 1917 года во многом проистекала из «обещания положить конец неравенству и эксплуатации», «отторжения войны как империалистической затеи», декларированного стремления «разрушить бюрократическое государство и передать всю власть в руки местных советов». Тем не менее на выходе, вместо обещанного, получилась однопартийная диктатура под руководством вождя (Ленина), классовый террор, экспроприации и гражданская война. Наконец, обозначенные Смитом «прогрессивные цели» были присущи не только большевизму. Для Ленина и его соратников, однако, они выступали второстепенными лозунгами, которые в случае тактической необходимости можно было отправить в утиль. Именно это, в конечном счете, и произошло с антиколониализмом, правами женщин, новаторским правотворчеством, социальным обеспечением и образованием, новыми подходами к градостроительству и архитектуре.

Большевики являли собой партию солдат классовой войны, а не провозвестников социал-демократии. Хорошо зная об этом, Смит тем не менее продолжает утверждать, что революция «открыла дорогу прогрессу и это не должно затеняться мрачным опытом сталинизма и маоизма». Изучение революции 1917 года позволяет нам мечтать о ее альтернативе в дне нынешнем, в котором «все вокруг призвано убеждать нас в том, что мир хорош как он есть, а сама мысль о том, что его можно переустроить в более справедливом и рациональном ключе, считается почти неприличной».

Поучительные истории

По сравнению с ностальгией левых другой современный способ обращения к русской революции куда как более распространен — это рассказ-предостережение. Примером такой стратегии выступает книга Виктора Себестьена о Ленине как диктаторе[9]. Ленин — бесстыжий лжец, когда ложь помогала продвигать его дело; Ленин — подстрекатель, демагогически обещавший простые решения сложных проблем; Ленин — авторитарный вождь, руководствовавшийся принципом «цель оправдывает средства»; Ленин — адвокат, презиравший верховенство права, считая его глупой выдумкой либеральных слабаков; Ленин — эгоцентричный маньяк, уравнивавший свои собственные властные амбиции с чаяниями всего человечества; вот какой Ленин популярен сегодня. Себестьен называет его «крестным отцом… “политики постправды”». И действительно, Стивен Бэннон, советник президента Трампа, например, как-то назвал себя ленинцем — странноватое, но вполне уместное присвоение ультраправыми сакральной фигуры из пантеона левых радикалов.

Попытка придать 1917 году новое звучание путем преподнесения большевизма как первого политического движения, развивавшегося в фарватере постправды, ведет свое происхождение из дебатов «холодной войны». Консерваторы традиционно воспринимали революцию как своеобразное моральное поучение: вот, мол, что бывает, если попытаться изменить мир. Последней в ряду подобных итераций стала книга Шона МакМикина, в своей тональности последовательно консервативная[10]. Под его пером место взбаламученной и находящейся накануне войны страны, которая управлялась некомпетентными реакционерами, не желавшими признавать необходимость политических перемен (как это подается в большинстве текстов), Россия преображается в «экономическую сенсацию своего времени, нарождающегося колосса». Единственная вина русского самодержца состояла в том, что ему «не хватило смелости отстоять свои убеждения». Величайшей ошибкой царя оказалось то, что он начал прислушиваться к либералам, которые и были повинны во всем, что случилось позже: сначала они втянули Россию в войну, потом ударили монархии в спину, а затем показали себя полными неумехами в деле государственного управления, покорно допустив большевиков к власти.

Трубя в фанфары, возбуждающие самых твердолобых консерваторов, МакМикин своей книгой предупреждает, что большевистская угроза все еще нависает над миром: оказывается, «старую мечту о социальной революции» лелеют, в частности американский социалист Берни Сандерс и французский экономист Тома Пикетти[11]. Иначе говоря, враг по-прежнему угрожает слева. «Безудержный социализм марксистского толка вновь набирает популярность», — считает историк. Ошибочно принимая незначительные группы радикалов из университетских кампусов за массовое политическое движение, он предупреждает о темных силах, «мечтающих о мире, где частная собственность и неравенство будут поставлены вне закона, а экономическое развитие будет заранее планироваться всезнающими интеллектуалами». Итак, Ленин жив, революция продолжается, трепещите!

Но консерваторы не одиноки в своем желании услышать поучительную историю. Трактовки, весьма близкие к той, что предложил Себестьен, отстаиваются и социал-демократией. Вот что происходит, указывают их сторонники, когда капитализму позволяют быть хищническим: получают Ленина и большевиков, теряют все нажитое и, возможно, завершают жизнь в сталинских застенках. Куда лучше голосовать за социал-демократов и сообща строить государство всеобщего благоденствия. Следовательно, интерес к революции может стимулироваться и антиреволюционным реформизмом. Именно на это обращает внимание историк, посвятивший жизнь защите большевиков от обвинений в том, что Октябрь был лишь путчем, а не настоящей революцией. В своем интервью Шону Гиллори, опубликованном на сайте «Russia Blog Podcast» в мае текущего года, Александр Рабинович порассуждал о собственных исследовательских мотивах:

«Некоторым людям хотелось бы извлечь из этого [из революции] уроки,.. поскольку здесь богатейший материал относительно того, как готовятся революционные выступления. Но это — для революционеров и марксистов, а я не отношусь к их числу. […] Для меня урок состоит в следующем: если мы хотим избежать революции, необходимо заниматься решением фундаментальных политических, общественных и экономических проблем, заботиться о людях. Революции того масштаба, какой была русская революция, крайне разрушительны. […] Но, чтобы это понять, нужно разобраться в том, что такое революция»[12].

Патриотичный большевизм

Если революционная ностальгия, а также поучительные истории консервативного, либерального или социал-демократического толка продолжают с определенной периодичностью резонировать в пространстве англоязычного мира, то третья причина, из-за которой люди вообще привыкли интересоваться русской революцией, отошла на задний план: революционное государство — Союз Советских Социалистических Республик — прекратило свое существование. Так зачем же интересоваться той революцией вообще?

Этот вопрос особенно остро звучит в самой большой стране-правопреемнице СССР — в Российской Федерации. Путинская администрация находит тему революции несколько неудобной; я уже рассказывал об этом ранее в одной из своих публикаций[13]. Кремлевские власти были аккуратны, стараясь не поднимать лишнего шума в связи со столетней годовщиной, поскольку революция — последнее, что они хотели бы обсуждать. Президент в свою очередь огорчен казнью семьи Романовых и истреблением священнослужителей. Он винит Ленина не только за проигрыш России в Первой мировой из-за того хаоса, в который большевики ввергли тогда фронт, но и за развал Советского Союза. Дело в том, что конституция новообразованного государства как союза прежде независимых республик, предусматривавшая самоопределение вплоть до отделения — ленинская программа, которую вождь «продавил» в обход программы сталинской, — заложила в основание новой империи мину замедленного действия, которая и взорвалась в 1991 году. Ленин, таким образом, оказывается виновником не только военного поражения и краха царизма, но и, правда уже посмертно, разрушения СССР.

Но, несмотря на все эти переживания, полностью игнорировать русскую революцию российская власть не может, поскольку в таком случае ей придется отринуть и то, что ее саму породило, — то есть Советский Союз. Между тем именно советское государство победило нацизм; эту победу Путин, как и подавляющее большинство населения, с готовностью превозносит в качестве важнейшего позитивного элемента национального нарратива[14]. Упражняющийся в исторической науке министр культуры Российской Федерации Владимир Мединский предпринял попытки навести мосты между этими двумя полюсами.

Согласно Мединскому, революция стала чудовищной катастрофой для отчизны, сломом имперского, морального, политического, экономического порядка. Последовавшая за ней гражданская война сводится им исключительно к противостоянию белых и красных, причем и те и другие, по его мнению, были русскими патриотами, думавшими исключительно о благе родной страны. В итоге большевики более преуспели в деле государственного строительства, а значит, и патриоты из них вышли более качественные. Вот потому-то они и победили. Белые, несмотря на свой патриотизм, проиграли, но зато Россия воспряла из пепла, подобно фениксу, и не в последнюю очередь потому, что Красная армия смогла вернуть большую часть земель, ранее входивших в империю Романовых. Впрочем, имперский привкус подобной исторической трактовки вряд ли обеспечит ей популярность в нерусских государствах, образовавшихся на обломках СССР.

Тем временем либеральная оппозиция нашла самобытный способ, позволяющий ей использовать память о русской революции в собственных целях. Михаил Зыгарь, некогда главный редактор независимого телеканала «Дождь» и автор довольно язвительной книги о путинской системе[15], создал интерактивный Интернет-сайт под названием «1917. Свободная история»[16]. Как отмечал канадский историк и журналист Гвинн Дайер, подспудный посыл этого начинания в том, что сам по себе Октябрь был крайне маловероятным, совершенно непредвиденным, чуть ли не случайным событием. Зыгарь как бы намекает на то, что политические перемены возможны даже при жестко репрессивных режимах[17].

Сдерживая одной рукой либералов, стремящихся к открытому будущему, федеральные власти другой рукой пытаются ограничить исторические экзерсисы, исходящие от консерваторов. В частности, русские националисты воскресили антисемитский анахронизм, изображающий революцию результатом еврейского заговора. Неудивительно, что Путин хочет проторить какой-то средний путь, ведущий к «примирению»: революция — слишком опасная тема, грозящая пробудить совсем недавно уснувших демонов прошлого.

И почему вас должно все это волновать?

Предположим, вы не являетесь молодым революционным романтиком, мечтающим о победных днях, осененных кумачом; не принадлежите к числу русских либералов или русских националистов, пытающихся как-то приспособить революцию к собственным нуждам; не относитесь к алармистам, в назидательном тоне вещающим о русском революционном апокалипсисе, укрепляя тем самым свою версию консерватизма, либерализма или социал-демократии. Если вы ни то, ни другое и ни третье — стоит ли вам интересоваться революцией?

По моему убеждению, стоит. Есть серьезнейшая причина, заставляющая нас изучать 1917 год спустя целое столетие; я говорю о нынешнем политическом состоянии Евразии. Мировая война, революция, гражданская война, вплетенные в революционный процесс, составили ключевую фазу в становлении Советского Союза. Именно в то время на территориях, прежде находившихся под скипетром Романовых, начал оформляться проект постимперского мира. Разработку этого нарратива Ричард Пайпс начал еще в середине 1950-х[18]. Из работ последнего времени, выполненных в том же русле, можно упомянуть книгу Джошуа Сэнборна[19], ставшую своеобразным манифестом этой теории. А в конце нынешнего года читатели смогут ознакомиться с капитальным трудом, созданным одним из самых видных американских специалистов, изучающих эпоху 1917-го: я говорю о подготавливаемой к печати работе Лоры Энгельстейн[20], которая неминуемо будет задавать стандарты для изучения революционного периода в англоязычной науке.

Заметно опережая других исследователей, Энгельстейн перефокусирует повествование с Петрограда на всю страну, расширяя панораму и вписывая 1917 год в более широкий контекст мировой войны и имперского надлома. Ни Османская, ни Габсбургская империи Первой мировой не пережили; та же судьба постигла и государство Романовых. На развалинах великих империй полыхало нескончаемое насилие; об этом, в частности, нам напоминает Роберт Герварт в своей последней работе[21]. Но в России его плоды оказались иными, нежели в других распавшихся империях. Как и в соседнем Китае, ранее скатившемся в хаос и с огромным трудом сумевшем из него выплыть, Российская империя сумела заново учредить себя под красным флагом.

К 1914 году владения Романовых включали в себя, помимо центральной России, Дальний Восток, Среднюю Азию, Закавказье, Польшу, Прибалтику, Финляндию, Белоруссию и Украину. Когда прогремел февраль 1917-го, Польша, а также части Прибалтики и Белоруссии, были оккупированы немцами. По всей территории населенного нерусскими народами приграничья, все еще находившейся под российским контролем, раздавались требования большей автономии, а временами даже и независимости. После Октября нелепые дипломатические игры большевиков обернулись дополнительными потерями: немцы заняли Украину, еще больше продвинулись в Белоруссии и захватили всю Прибалтику. В 1918 году распад империи продолжился: в Финляндии, Польше, Прибалтике, Закавказье, а также на Украине были образованы независимые государства. В ряде регионов утвердились альтернативные силы в лице разнообразных белых правительств.

Под управлением большевиков оказалась территория, приблизительно равная России XVII века до начала петровской экспансии. Но в 1919—1921 годах Красная армия смогла вернуть бóльшую часть утраченного. В Средней Азии процесс «умиротворения» затянулся, продолжаясь в 1920-е годы и даже позже. Только Польша, балтийские республики и Финляндия сохранили независимость — по крайней мере до Второй мировой войны, когда «собирание» бывших имперских земель продолжилось. На этот раз в состав СССР были включены восточная часть Польши, Эстония, Латвия и Литва, а то, что осталось от польского государства, было превращено в сателлита СССР. Только Финляндия, пусть и набившая себе шишки, сумела остаться независимой.

По мнению Энгельстейн, значение революции состоит прежде всего в том, что она показала, насколько дорогую цену приходится платить за «провалившуюся демократию». Вместе с тем внимание Энгельстейн к имперскому аспекту революционных процессов можно интерпретировать и по-другому. Война и революция стали событиями, во время которых из-под руин имперского здания ненадолго прорастал альтернативный политический ландшафт. Теоретически подобный взгляд на вещи может быть воспринят на постсоветском пространстве как своеобразная «предыстория» нынешнего положения дел, хотя в самой России такое толкование революции потребует прощания с имперской ностальгией. В настоящий же момент многие россияне увидят в такого рода построениях антисоветчину, а значит, и скрытую русофобию. Ведь всю эту историю действительно можно подать под таким соусом, что, мол, свободолюбивые нерусские народы снова были насильно загнаны в обновленную, теперь уже большевистскую, «имперскую тюрьму народов». Однако если взглянуть на проблему с другой стороны, то победу большевиков можно изобразить гораздо меньшим из многих зол, сопряженных с погромами, этническими чистками и прочими жестокостями, чинимыми вооруженными националистами, местными князьками и просто бандитами.

В конце концов, начавшийся в 1917 году процесс становления новых наций по всей территории Евразии шел далеко не бескровно. В романовской же империи этническое, религиозное, языковое разнообразие усугублялось глубоким экономическим и социальным неравенством. Только инклюзивная, неэтническая форма гражданского национализма, требующая лояльности конкретному государству и воплощаемым им ценностям, позволяла «сшить» сложносоставные этнические лоскуты в единую нацию. Однако национализм подобного толка требует самоограничения со стороны элит, которым приходится отказаться от этноцентричной или расистской риторики.

Гражданский национализм именно такого типа изначально продвигался Советами, пусть даже в весьма самобытном виде. После вооруженного покорения нерусских регионов они предложили всем, кто соглашался с советскими порядками, идею «дружбы народов», основав, пользуясь терминологией выдающейся работы Терри Мартина, «империю “положительной дискриминации”». Это позволило утихомирить этнические чувства и нейтрализовать националистическую угрозу[22]. Большевики вполне могли следовать этим курсом, поскольку идеологически они не были националистами, несмотря на всплески русского шовинизма и этнические чистки при Сталине. Националисты же в период 1916—1926 годов тяготели к иной форме государственного строительства: их привлекали государственные модели эксклюзивного типа, основанные на этническом факторе и постоянно угрожавшие меньшинствам насилием или в лучшем случае дискриминацией.

Итогом «перекомпоновки» романовских земель под сенью красного знамени стал псевдофедеративный Союз Советских Социалистических Республик, на бумаге наделявший свои составные части правом на самоопределение вплоть до отделения. В 1991 году, как сокрушается Путин, буква Конституции была воспринята республиками всерьез. По мере того, как территориальное «ядро» СССР после победы во Второй мировой войне становилось все более русским, а идеологическая преданность социалистическому проекту слабела, Союз начал давать многочисленные трещины по линиям тех самых границ, которые по большей части устанавливались в ходе переформатирования романовской империи, вызванного мировой войной, революцией и гражданской смутой. Таким образом, современное состояние евразийского пространства в историческом смысле глубоко и неразрывно связано с революционным периодом. Эта история, трактуемая аккуратно и вместе с тем критически, способна продвигать как антиимпериализм, так и гражданскую форму национализма — залог мирного будущего для беспокойного региона.

Авторизованный перевод с английского Олега Бэйды