ИНТЕЛРОС > №12, 2018 > Как делать монстров

Александр МЕЛИХОВ
Как делать монстров


26 декабря 2018

ПУБЛИЦИСТИКА И КРИТИКА

 

 Александр МЕЛИХОВ 

 

Как делать монстров

 

 «...3 февраля 1946 года в три часа дня в открытом кузове грузовика на площади Узварас (Победы) в Риге в мундире без знаков различия стоял с накинутой на шею петлей палач Рижского гетто – обергруппенфюрер СС, генерал войск СС и полиции Фридрих Еккельн. Рядом в ожидании казни стояли еще пять гитлеровских генералов и один полковник. В половине четвертого всем затянули петли, и водители грузовиков по команде одновременно дали газ.

Повешенных окружила толпа. Некоторые подбегали к трупам и били их палками. С Еккельна сдернули штаны. На следующий день он вновь висел одетым, только уже не в генеральские брюки с лампасами, а в солдатские. Тела раскачивались на виселице еще долго, покуда их не сняли и не похоронили».

Книга Льва Симкина «Его повесили на площади Победы. Архивная драма» (М., 2018) начинается как самая что ни на есть реальная драма.

«Начало Холокоста принято отсчитывать с января 1933 года – с момента прихода Гитлера к власти. Реже историки его относят к ноябрю 1938 года, когда свершилась Хрустальная ночь. Еще реже – к декабрю 1941 года, когда в кузове грузовика в концлагере Хелмно была оборудована газовая камера.

Никто не ведет отсчет с 22 июня 1941 года, когда германская армия и идущие следом отряды убийц из айнзатцгрупп перешли советскую границу. Или со следующего дня, когда Фридрих Еккельн приступил к обязанностям высшего фюрера СС и полиции на Юге России (HSSPF Russland-Sud). Или с четырех дней спустя два месяца, когда состоялось первое по-настоящему массовое убийство: в Каменец-Подольском по приказу Еккельна были убиты 23600 человек – просто потому, что родились евреями. Бабий Яр был позже, и командовал там тоже он. И Рижское гетто – он».

Да, последнюю спичку поднес действительно он. Однако раскладывали этот костер много веков буквально всем миром. Я хочу сказать, всем так называемым цивилизованным миром.

Мне уже случалось погружаться в тему «Антисемитизм и цивилизация» и в журнальных публикациях, и в книге «Застывшее эхо» (СПб., 2017), но я считаю нелишним пробежаться хотя бы по верхам (по вершинам), чтобы убедиться, что источники Холокоста можно найти всюду.

 

Молва приписывает Уинстону Черчиллю такой афоризм: в Англии нет антисемитизма, потому что мы не считаем евреев умнее себя. Американский писатель Филип Рот, десятилетиями пребывающий в еврейской теме, тоже признает, что в британской академической среде еврею вполне достаточно немножко стыдиться своего происхождения, и ему его за это тут же простят. Благодаря еще и тому, что в пору зарождения наиболее опасного антисемитизма – религиозного – англичане прибегли к самой гуманной версии «окончательного решения» – к депортации (см. энциклопедию Брокгауза и Ефрона). Правда, лишь после бесчисленных издевательств и погромов.

«Привыкши видеть в каждом отдельном еврее богоубийцу и приписывая ему ненависть к Спасителю, многие объясняли находимые в гостиях красные пятна, признанные новейшею наукою своеобразным микроскопическим грибком, как кровавые пятна, происходящие якобы от уколов, сделанных евреями, – и за это страдало множество евреев. Когда стране угрожал неприятель, никто не сомневался, что лишенные отечества евреи служат ему соглядатаями и лазутчиками, и их признавали виновными без дальнейших доказательств. С таким же основанием евреям ставили в вину нашествие монголов (1240). В каждой беде виновных искали среди евреев. Исчезал ли где христианский ребенок, сейчас начинали ходить слухи, будто евреи умертвили его для употребления его крови в пасхальных опресноках, хотя еврейский закон в течение тысячелетий внушал и привил им глубокое отвращение ко всякой крови. Много бедствий причинила, напр., мирным еврейским общинам в Германии случайная смерть мальчика Симона в Триенте (1475), в которой, как положительно доказано, евреи были совершенно неповинны. Когда в XIV столетии (1348) так называемая черная смерть, перешедшая в Европу из Азии, похитила четверть европейского населения, придумана была нелепая сказка, будто евреи из ненависти к христианам отравляла колодцы. <…> Суеверие и предрассудки постоянно служили предлогом к грабежам и убийствам. Во многих местностях Германии евреи были поголовно истреблены (например, в Силезии в 1453 г.).

<…> Преследуемые Е. бежали на восток, в новые славянские государства, где царствовала веротерпимость. Здесь они нашли убежище и достигли известного благосостояния. Гуманный прием Е. нашли и в государствах магометанских».

Так вот, оказывается, почему славянские варвары столкнулись с еврейским вопросом: потому что народы цивилизованные свалили его решение на них.

Роман Лютера с евреями был многосложен, ибо природа не терпит простоты. Но фашизм и есть бунт простоты против трагической сложности социального бытия, и нацистам очень пригодились филиппики Лютера из его памфлета «Евреи и их ложь».

«Солнце никогда не светило над более кровожадным и мстительным народом, чем этот, вообразивший себя Божьим народом, которому было заповедано убивать и поражать язычников»; «Прежде всего, их синагоги или школы следует сжечь, а то, что не сгорит, нужно закопать и покрыть грязью, чтобы никто и никогда не смог увидеть ни камня, ни оставшейся от них золы»; «Во-вторых, я советую сровнять с землей и разрушить их дома. Ибо в них они преследуют те же цели, что и в синагогах. Вместо [домов] их можно расселить под крышей или в сарае, как цыган».

Можно дойти и до «в-седьмых»… Однако, может быть, Холокост был лишь случайным протуберанцем, взрывом архаической иррациональности среди рациональной цивилизации? Заглянем именно в «эпоху знаний» авторитетной «Истории антисемитизма» (Москва – Иерусалим, 1998) французского историка и урожденного петербуржца Льва Полякова.

Джон Толанд, «первый свободный мыслитель в истории Запада», в 1714 году укорял англичан в «ненависти и презрении» к евреям – в презрении, заметьте, не в зависти к их уму. Нищая, но гордая Джен Эйр так отвечала возлюбленному, предлагавшему ей половину своего огромного состояния: «Уж не думаете ли вы, что я еврей-ростовщик, который ищет, как бы повыгоднее поместить свои деньги?»

Наполеон: «Евреи – это подлый, трусливый и жестокий народ», «большое количество порочной крови может улучшиться только со временем» – через смешанные браки. Желание разрушить изоляцию евреев и побудило Наполеона даровать евреям гражданское равенство. А чтобы влиять на евреев разных стран, император задумал собрать в Париже «Великий Синедрион»своего рода сионских мудрецов, и эта провалившаяся затея, возможно, и послужила одним из первых зерен опаснейшей сказки о мировом еврейском центре.

 «Деньги – это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога» – это уже наш родной Карл Маркс.

Правда, в расцветшей Британской империи «навязчивый страх “еврейского завоевания” был несовместим с блистательной уверенностью подданных королевы Виктории, хозяев морей и мировой торговли». И, что не менее важно, «британские евреи никогда не проявляли со своей стороны никаких поползновений связать свои интересы с “левыми” или “трудящимися классами”», к чему «на материке» они понемногу делались все более и более склонными. Так что до поры до времени и в английской литературе еврей был не агрессивным смутьяном, но всего только мерзким, как диккенсовский Феджин, или трусливым, как вальтерскоттовский Айзек.

Но это мелочи. Зато когда Джон Буль почувствовал не просто досаду, но реальный страх…

Уже через пару недель после Октябрьского переворота в лондонской The Times можно было прочесть, что «Ленин и многие его соратники являются авантюристами немецко-еврейской крови на службе у немцев». Подобные фальшивки и далее перепечатывались в английской и американской печати, обретая недоступную им прежде респектабельность.

Это была уже в какой-то степени шаблонная реакция. После младотурецкой революции 1908 года в английской печати тоже разыгралась кампания, приписывающая турецкую революцию иудейскому заговору. В 1918 году британский посол в Вашингтоне распространял эту информацию как совершенно достоверную и сравнивал в этом отношении Октябрьскую революцию с младотурецкой.

Когда в 1912 году разыгрался рядовой финансовый скандал «дело Маркони», к коему оказались причастны два высокопоставленных еврея (впоследствии полностью оправданных), Честертон даже в 1936 году уверял, что «дело Маркони является водоразделом в английской истории, который можно сравнить лишь с Первой мировой войной».

Это уже похоже на психоз: мировая катастрофа с десятками миллионов убитых и какая-то жалкая афера! Но, увы, в ситуации опасности психоз становится нормой. Разумеется, начало военных действий удесятерило уровень страха, а следовательно, и юдофобии, хотя в Англии евреи клялись в своем патриотизме ничуть не менее пылко.

Декларация Бальфура о возрождении еврейского «национального очага» в Палестине тоже была воспринята как знак могущества евреев (которое им через пятнадцать лет почему-то совершенно не помогло). В верхах даже гуляло мнение, что если бы декларацию опубликовали чуть раньше, то евреи бы не устроили революцию в России. «С весны 1917 года газета The Times стала выступать в качестве посредника между черносотенцами и британской элитой», а через два года ее российский корреспондент сообщил, что большевики установили в Москве «памятник Иуде Искариоту». Знаменитый же эссеист Честертон предостерегал английских евреев, что если они «попытаются перевоспитывать Лондон, как они уже это сделали с Петроградом, то они вызовут такое, что приведет их в замешательство и запугает гораздо сильнее, чем обычная война».

«Летом 1918 года британские войска, высадившиеся на севере России, разбрасывали с самолета антисемитские листовки; в дальнейшем эта практика была запрещена». Но взгляд на коммунистический режим преподобного Б.С. Ломбарда, капеллана британского флота в России, как на режим еврейский был включен в официальный доклад, немедленно опубликованный по обе стороны Атлантики. В 1920 году «официальными типографиями Его Величества» были распечатаны и «Протоколы сионских мудрецов», и в том же году тот же Уинстон Черчилль опубликовал большую статью, в которой разделил евреев на три категории: лояльных граждан своих стран, сионистов, мечтающих восстановить собственную родину, и международных евреев-террористов. Он уверял, что в России «еврейские интересы и центры иудаизма оказались вне границ универсальной враждебности большевиков», и приписал Троцкому проект «коммунистического государства под еврейским господством». Гитлер в «Его борьбе» выразил полное согласие с этой версией.

 

Примеры можно и дальше множить и множить, но все они иллюстрируют одну и ту же закономерность: ни ум, ни талант, ни образование, ни высокая культура, ни уважение к законам и никакие иные достоинства не уничтожают антисемитизма, но лишь отыскивают для него все новые и новые респектабельные формы.

Франция. Мадам де Севинье: «Поразительна та ненависть, которую они вызывают. Что является источником этого зловония, заглушающего все остальные запахи?» Вольтер: «Вы обнаружите в них лишь невежественный и варварский народ, который издавна сочетает самую отвратительную жадность с самыми презренными суевериями и с самой неодолимой ненавистью ко всем народам, которые их терпят и при этом их же обогащают». Гюго: «Больше нет презрения, больше нет ненависти, потому что больше нет веры. Огромное несчастье!» Фурье: «Этот отказ принимать пищу со стороны главы евреев разве не подтверждает подлинности всех гнусностей, в которых их обвиняют, среди которых есть и принцип, что красть у христианина не воровство?»

Этот список можно длить и длить, переходя из страны в страну. Кант: «Палестинцы, живущие среди нас, имеют заслуженную репутацию мошенников по причине духа ростовщичества, царящего у большей их части». Фихте: «Чтобы защититься от них, я вижу только одно средство: завоевать для них землю обетованную и выслать туда их всех». Гегель: «Трагедия евреев вызывает лишь отвращение». Шопенгауэр: «Родина еврея – это другие евреи». Гете о еврейском равенстве: «Последствия этого будут самыми серьезными и самыми разрушительными… все моральные семейные чувства, которые опираются исключительно на религиозные принципы, окажутся подорванными этими скандальными законами». Бисмарк: «Я признаю, что одна только мысль о том, что еврей может выступать в роли представителя августейшего королевского величества, которому я должен буду выказывать повиновение, да, я признаю, что одна эта мысль внушает мне чувство глубокого смущения и унижения». Вагнер: «Я считаю еврейскую расу прирожденным врагом человечества и всего благородного на земле; нет сомнения, что немцы погибнут именно из-за нее». Ницше: «Я еще никогда не встречал немца, который бы любил евреев».

 Первая мировая война вместе с патриотической экзальтацией евреев всех стран, как и всякий военный психоз, вызвала и взрыв юдофобии, вовсе не порожденной, но лишь доведенной до государственной откровенности Адольфом Гитлером в расовых законах 1933 года. В статье «Томас Манн в свете нашего опыта» («Иностранная литература», 2011, № 9) Евгений Беркович приводит запись из дневника Волшебника, сделанную через три дня после его публикации: «Евреи... В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу; равно как и в удалении евреев из сферы права – скрытное, беспокойное, натужное мышление. Отвратительная враждебность, подлость, отсутствие немецкого духа в высоком смысле этого слова присутствуют здесь наверняка. Но я начинаю предчувствовать, что этот процесс все-таки – палка о двух концах».

К слову, в девятисотые Томас Манн вместе с братом Генрихом активно сотрудничал в антисемитском журнале, а в двадцатые революцию в России тоже называл иудобольшевизмом.

Марк Твен в «Письмах с земли» утверждал, что весь мир ненавидит евреев и терпит их, только когда они богаты, но все-таки в демократической Америке антисемитизм на рубеже веков проявлялся в основном в разделении клубов, отелей и учебных заведений на еврейские и христианские; лишь после русской революции, как и повсюду, началось настоящее беснование, возглавленное Генри Фордом, символизирующим Америку не в меньшей степени, чем Томас Манн Европу. Блестящий литературный критик Генри Менкен писал о евреях в 1920 году: «Их дела отвратительны: они оправдывают в десять тысяч раз больше погромов, чем реально происходит во всем мире».

Так кто же виноват в том, что после 1933 года, когда евреям уже не просто чинили неприятности, а прямо убивали, Американский легион и Союз ветеранов требовали полного запрета на въезд беженцев? Эти организации располагали почти двумя миллионами членов, включая чуть ли не треть конгресса, а еще больше того охватывали десятки, если не сотни мелких структур. А их желание закрыть страну от евреев разделяли примерно две трети рядовых граждан. В итоге за время войны даже нещедрая квота в двести с лишним тысяч душ была реализована лишь на десятую долю. Осквернения еврейских кладбищ, свастики на стенах синагог и еврейских магазинов, избиения, на которые полиция закрывала глаза, антиеврейские листовки, карикатуры, надписи тоже были индикаторами общественного мнения. По некоторым опросам, больше половины американцев считали, что евреи в США забрали слишком много власти, и даже «Новый курс» Рузвельта называли «Еврейским курсом» (NewDealJewDeal); правда, лишь треть этой половины готова была на деле принять участие в антиеврейской кампании, тогда как остальные соглашались только отнестись к этому с пониманием.

В таком контексте даже после войны авторитетные еврейские организации в Нью-Йорке отвергли предложение о создании мемориала Холокоста, предпочитая о себе не напоминать. Симону Визенталю приходилось раскручивать память о Холокосте чуть ли не шантажом (Том Сегев. Симон Визенталь. Жизнь и легенды. – М., 2014). И главная заслуга Визенталя, может быть, и заключается в том, что сочувствовать Холокосту стало, можно сказать, красиво: «Сочувствие к жертвам Холокоста укрепило представление многих американцев о себе как о носителях добра и надежды».

Зато сегодня на каждом шагу встречается ревность к тому, что евреи оказались как бы главными жертвами Гитлера…

«Они одни, что ли, страдали?!.»

 

Причины Холокоста, как видите, неисчерпаемы. Причины психологические, мифологические. Но и в политическом отношении нацисты не придумали ничего нового. В «Дрезденских страстях» Фридриха Горенштейна (М., 2015) приводятся обширные цитаты из материалов «Первого международного антисемитического конгресса» 1882 года, из которых явствует, что тамошние теоретики с Евгением Дюрингом во главе (тем самым «Антидюрингом») уже тогда пришли к выводу, что «арийцы» конкурируют друг с другом, а евреи действуют заодно как единая корпорация, а потому при помощи либерального права с ними не справиться, их может одолеть только государство, основанное на синтезе социализма и национализма, понимаемого не как национализм культурный, но как национализм расовый. Евреи же и в новом обществе перевоспитаны быть не могут, ибо представляют собой испорченную расу, – далеко ли отсюда до национал-социализма и «окончательного решения»?

К слову сказать, историк Зомбарт тоже считал евреев особой расой, только необыкновенно ценной для человечества: евреи-де и должны одолевать арийцев в индивидуальном состязании, потому что евреи «умнее и энергичнее нас». Но вместе с тем будет ненормально, если евреи – по заслугам! – займут все высшие государственные посты, и потому советовал евреям в их же собственных интересах быть скромнее и придерживаться частного сектора. Совет, я думаю, неисполнимый: Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию. Тем более что высокая концентрация евреев в каких-то частных сферах породила бы такое же негодование на еврейское засилье.

 

Но это уже умозрительные фантазии, а книга Льва Симкина богата прежде всего огромным количеством исторических фактов, пересказать которые нет возможности (это нужно прочесть). Но не чуждается она и социологических обобщений, включая пересказ концепции «банальности зла», которая и сама уже сделалась порядочной банальностью.

«“Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме” – так назвала Ханна Арендт свою знаменитую книгу, философский репортаж с судебного процесса 1961 года. Правда, судили Эйхмана за преступление, которое ну никак не назовешь банальным: под его приглядом было убито четыре миллиона человек. Но, с другой стороны, все вполне банально – он просто “делал свою работу”. Из “производственного” отчета возглавляемого им отдела гестапо IV-B-4 (август 1944 года), адресованного Генриху Гиммлеру, и взята та цифра – четыре миллиона. Цифра как цифра. Вот еще цифра – шесть миллионов или около того, то есть две трети всех евреев, живших в Европе перед Второй мировой войной, мужчин, женщин и детей, погибших во время Холокоста.

Сам Эйхман никого не убивал. Потому так разволновался, услышав во время судебного заседания одно из свидетельств (впрочем, впоследствии судом отвергнутое), будто бы однажды до смерти забил еврейского мальчика. В такое волнение его не могло ввергнуть обвинение в том, что он послал на смерть миллионы. Если б ему приказали убивать евреев лично, говорил Эйхман на допросе у следователя, он бы пустил себе пулю в лоб.

“А чего вы ожидали? Когтей? Выросших клыков? Зеленой пены у рта? Безумия?”

Положа руку на сердце, я лично ожидал. Ожидал чего-то, что выделяло бы этого изверга из числа других людей. И уж никак не думал, что зло вполне себе банально, особенно зло такого масштаба, как это».

Не думал – и правильно делал.

«По Ханне Арендт, то был ничтожный бюрократ, бездумно, но добросовестно выполнявший приказы начальства.

…На деле же Эйхман был вовсе не так прост. Он не тупо исполнял приказы, а делал то, что считал верным. Вот что его подчиненный Дитер Вислицени рассказал в свидетельских показаниях на Нюрнбергском процессе об их последней встрече в Берлине в феврале 1945 года: “Он сказал тогда, что если война будет проиграна, то он с улыбкой прыгнет в могилу, так как с удовлетворением сознает, что на его совести около пяти миллионов евреев”».

Только недавно стали известны транскрипты секретных интервью 1957 года, взятых у Эйхмана в Буэнос-Айресе голландским журналистом Виллемом Сассеном, в прошлом нацистом. Сделанные им магнитофонные записи показывают нам настоящего Эйхмана, излагавшего свободно то, что думает, видя в собеседнике единомышленника. «Другие уже сказали, отныне буду говорить я» – так Сассен собирался озаглавить свою книгу, впрочем так и не изданную.

Так вот, «ничтожный бюрократ», который, по Арендт, «не был способен думать», рассуждал – ни больше ни меньше – о философии Канта. И, разумеется, о «еврейской политике». «Если бы мы убили 10,3 миллиона наших заклятых врагов, то только тогда наша миссия была бы выполненной», – говорил Эйхман. Стало быть, считал порученное задание недовыполненным – не всех евреев Европы удалось уничтожить.

Справедливости ради надо сказать, что к аргентинским документам Арендт доступа иметь не могла. И посему ошибалась относительно глубины эйхмановского антисемитизма. Правда, антисемитизм был широко распространен в среде национал-социалистов, в этом смысле он был вполне обычен, банален. В той же степени банальным было зло, которое творилось не монстрами, а обыкновенными, ничем не выделяющимися людьми.

Обыденному сознанию трудно смириться с этой мыслью по причинам психологического свойства. Выходит, страшные преступления совершаются такими же людьми, как мы с вами? Выходит, от любого при определенных обстоятельствах можно ожидать чего угодно? Или все же не от любого?»

 Общеизвестные эксперименты Милгрэма показывают, что все – не все, но более чем достаточное число испытуемых, – даже и терзаясь муками жалости, готовы причинить ни в чем перед ними не провинившемуся человеку серьезные страдания, доходящие и до опасной для жизни черты, если этого требует авторитетная фигура, если их жестокость хотя бы и в лабораторных условиях воспринимается как некий долг. А если уж это предписанный государством долг защитника отечества, очищающего его от паразитической расы, чья безнадежная испорченность гарантируется наукой…

Здесь доверие к тому, что в данном обществе именуется наукой, может только усилить и без того огромный человеческий конформизм. В воспоминаниях одного забытого ныне писателя, во время войны работавшего с немецкими военнопленными, мне запомнился рассказ, как в только что взятом немецком городе ему пришлось беседовать с двумя доцентами. Оба были перепуганы, через слово твердили «Гитлер капут», но, когда зашла речь о расовом превосходстве немцев, они умоляюще развели руками: это же данные науки!..

Так что рядовые исполнители вполне могли быть – и чаще всего и были – людьми ординарными, но теоретики, руководители должны были трагически серьезно принимать некие абстрактные теории, что ординарным людям не очень-то свойственно.

«Если вы думаете, что эсэсовцы состояли, как нас учили, сплошь из тупых лавочников, то ошибаетесь. Шесть из 15 командиров айнзатцгрупп и айнзатцкоманд на Востоке имели докторскую степень, половина из 14 участников Ванзейской конференции были докторами права. Среди 23 эсэсовцев, осужденных в 1948 году американским трибуналом в Нюрнберге (в их числе командиры айнзатцгрупп Отто Олендорф и Гейнц Йост), были экономисты, адвокаты, архитектор, оперный певец, дантист и даже бывший священник. И все, представьте, многословно доказывали судье Майклу Масманно (тот потом написал об этом целую книгу), что к евреям не питают и не питали никакой ненависти, просто действовали по приказу, старались производить казни милосердно, с одного выстрела в затылок, и сами страдали, выполняя адскую работу».

Но вот Фридриху Еккельну Симкин дает гораздо менее лестную характеристику:

«Безмерное зло совершалось людьми. На последующих страницах вы увидите одного из них – отстающего ученика, рано оставшегося без отца, завидующего успешным одноклассникам-евреям, после – храброго добровольца, произведенного в офицеры на мировой войне и никому не нужного после нее, винившего в поражении тех же евреев, и, наконец, фанатичного нациста, сполна компенсировавшего свои прежние жизненные неудачи фантастической карьерой, а в частной сфере – донжуана, психопата и алкоголика».

Характеристика полностью подтверждена фактами, но читателю я не советовал бы впадать в «социологический соблазн», перескакивая от фактов к обобщениям: вот-де он, собирательный портрет этих монстров. Сам автор этого соблазна избегает, скромно оговариваясь, что его книга «не дотягивает и до исторического труда, слишком много в ней отвлечений, заинтересовавших меня личных историй. Эти истории порой лишь косвенно относятся к центральному персонажу книги, но они столь драматичны, что я просто не мог пройти мимо».

Так что это не автор книги, но автор этих строк сосредоточивает внимание на социологическом вопросе: откуда же все-таки берутся монстры, способные творить такие запредельные ужасы? А поскольку в фигурах, внушающих нам ужас и отвращение, мы не желаем видеть ничего человечески симпатичного, мы невольно и подтасовываем в пользу приятной нам версии: все они двоечники, алкоголики…

Но вот как Симкин характеризует Гиммлера.

 «Сам он – первый ученик в гимназии – по характеру и воспитанию был полной противоположностью Еккельну. Один из соучеников Гиммлера был до глубины души поражен, узнав одноклассника во всесильном рейхсфюрере – да он же мухи не обидит! Тем не менее у него с юности были схожие с Еккельном идеалы. Во время их учебы в школе в Германии расцвел имперский патриотизм. “Великая Германия, Германия превыше всего, германский меч, германские рыцари” – все это Гиммлер постоянно слышал дома. Портреты кайзера Вильгельма и князя Бисмарка висели на почетных местах в их гостиной».

Уже теплее – идеалы…

Но это же вроде бы всего только нормальный национальный романтизм?.. Если бы приверженность ему превращала людей в монстров, нам пришлось бы признать, что превращение человека в монстра процесс вполне ординарный. Причем человека, достаточно образованного: «практически все члены СС окончили среднюю школу, 41% офицеров СС – университеты, притом что тогда только 2% немцев имели высшее образование» – интеллектуальная, можно сказать, элита. Поэтому я бы советовал с осторожностью интерпретировать приводимую на с. 52 статистику: «Американский историк Майкл Манн изучил биографические данные полутора тысяч наиболее известных эсэсовцев – военных преступников, оказалось, что многие пришли к нацизму вследствие жизненных неудач. 16% пережили до 19 лет психологическую травму, в том числе смерть родителей, от потери работы пострадало 24%». Что значит «вследствие жизненных неудач»? «После этого» не означает «по причине этого». Признаемся, многие ли из нас прожили без жизненных неудач и психологических травм? Они минуют лишь редких счастливчиков. Подозреваю, что примерно такие же факторы можно найти в любой социальной группе, хоть бы это и была группа борцов за спасение бездомных собак, особенно если трактовать травмы и неудачи расширительно (а как их еще можно трактовать?).

Наше мышление – всегда подгонка под желаемый итог, а потому чем желательнее нам этот итог, тем больше усилий мы должны приложить к его опровержению и на каждый подтверждающий пример тщательно подыскивать контрпример.

Вот вам еще один неудачник и двоечник: мать потерял в младенчестве, отца в раннем отрочестве, воспитывался по чужим семьям, далее был вышиблен из университета, пытался служить провинциальным чиновником, заниматься сельским хозяйством, нигде не удержался; попутно кутил, развратничал и проигрывался в карты; от безвыходности отправился служить в горячих точках, но и там долго не мог выслужить офицерский чин; подобно многим неудачникам, еще и за перо взялся, попытался написать о счастливой, невозвратимой поре детства. Повесть имела успех – так началась фантастическая карьера Льва Толстого.

И вот выдержки из дневника другого неудачника: «Товарищи меня никогда не любили»; «Нога причиняет много страданий»; «Дети бывают ужасающе жестоки»; «Я плачу от отчаяния перед нуждой»; «Впервые Достоевский. Потрясен»; «Пессимизм. Мысли о смерти»; «Отчаяние. Я ни во что не верю»; остается задавать себе вечный вопрос всех возвышенных натур: «В чем моя миссия и мой смысл?»; пятьдесят статей отвергнуты газетами; он тоже кровью сердца пишет роман, историю его современника. Роман отвергают все издательства. И наконец несчастный отверженец обретает своего пророка – Гитлера. Так начинается фантастическая карьера Геббельса.

А если бы роман «Михаэль» имел успех, его автор не стал бы искать компенсации на политическом поприще? И если бы неудачник и троечник Гоголь остановился на провалившемся «Гансе Кюхельгартене», то сделался бы политическим радикалом, как счастливчик и пятерочник Герцен? Тем более что и Гоголь с юности грезил о какой-то великой миссии: «Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом»…

 

Впрочем, нас с детства учили, что критика должна быть конструктивной – каковы мои предложения? Вот они.

Всякое грандиозное зло возникает в весьма небанальных романтических фантазиях в качестве какого-то нового добра, а когда оно обретает статус долга, в его пособники годятся почти все. Неподалеку от Линца – малой родины фюрера – до сих пор стоит красивый замок Хартхайм, где несколько десятилетий располагался образцовый приют для умственно отсталых. А потом, когда из высших соображений там был открыт центр эвтаназии тех же самых умственно отсталых, этим занялся практически тот же самый персонал – вчера ухаживали, сегодня умерщвляли.

Поэтому, если мы хотим всерьез задуматься о причинах грандиозных жестокостей, нужно поменьше обращать внимание на исполнителей – они действительно всего лишь люди как люди, – а сосредоточиться на создателях и служителях радикальных грез.

Чем порождается радикальное фантазирование? Я думаю, оно порождается состоянием длительной тревоги с такой же закономерностью, как высокая температура – длительным переохлаждением организма. Я надеюсь, что психиатрическая социология, которая когда-нибудь будет разработана, отыщет и более строгие закономерности, связывающие уровень и качество страха с накалом и направлением радикализма, и даже научится выделять группы риска, первыми подпадающие под власть экстремистских фантазий, которые я называю коллективными психозами с некоторым усилием только потому, что возникновение таких психозов в ситуации длительной тревоги является нормой, а не исключением. Но покуда социологическая улита доползет до психиатрии, решусь поделиться собственными наблюдениями.

Мы уже давно пребываем в перманентном конфликте то с одним, то с другим государством, включая самопровозглашенные, или даже с группами государств – всего уже и не упомнить: то Молдавия, то Прибалтика, то Чечня, то Грузия, то Украина, то чуть ли не целиком весь «Запад», и в среде моих давних знакомых, где в прежнее время не было ни одного экстремиста, наиболее склонными к радикализации («нас загнали в угол», «нам объявили войну»…) оказались самые романтичные и жертвенные – циников и эгоцентриков это поветрие совершенно не коснулось. Я пока что не готов рекомендовать в качестве профилактики экстремизма воспитывать циников и эгоцентриков, но я готов настаивать на важнейшей закономерности: монстров порождает длительная тревога.

 



  Александр Мелихов – писатель, публицист, литературный критик. Автор более двадцати книг и нескольких сотен журнально-газетных публикаций. Лауреат ряда престижных литературнах премий, среди которых Набоковская премия (1993), «Студенческий Букер» (2001), премия им. Гоголя (2003, 2006, 2009, 2011) и другие. Живет и работает в Санкт-Петербурге. Заместитель главного редактора журнала «Нева».


Вернуться назад