Наивный вопрос: почему высокий моральный и профессиональный авторитет перестал ощущаться нами как фактор нашей актуальной общественной и политической жизни? Наивность этого вопроса в том, что он исходит не из какой-либо обществоведческой рациональности, а из ощущения потери. Мы воспринимаем как «нормальное» положение дел, когда с нами в поколении, в личной или культурной памяти действуют и говорят фигуры масштаба Сахарова и Солженицына, и в этом смысле мы не потеряли, а все еще храним представление о «настоящей общественной репутации». То есть именно потому, что представления о репутациях живы, мы с легкостью можем утверждать, что в современной России репутаций нет.

Наличие парадокса в форме одновременного существования в культуре высоких образцов общенациональной общественной репутации, с одной стороны, и видимого исчезновения их в политической актуальности — с другой, как раз и позволяет нам начать движение от наивного (обыденного) вопроса к рациональной проблеме. Но в этом движении требуется различить общие и абстрактные социологические закономерности от конкретной актуальной ситуации, требующей понимания и анализа. А чтобы увидеть именно современную историческую ситуацию, необходимо отделить ее специфику от «обычной», «банальной», существующей всегда и везде картины.

Толкотт Парсонс, анализируя модели стратификации на материале американского общества того времени, использовал модельное различение между «социальным престижем» (статусом и стремлением к власти) и «моральной репутацией»[1]. Благодаря такому инструменту анализа можно увидеть, в частности, что первое «тянет» людей на верх социальной лестницы, в то время как моральный авторитет побуждает их держаться за достигнутое место, тем самым все время мотивируя делать усилия, чтобы соответствовать своему назначению.

Можно иллюстрировать это модельное различение на примерах из новейшей истории, в которых конфликтуют мотивы сохранения моральной и профессиональной репутации и мотивы участия в социальной иерархии, причем не только и не столько ради карьеры и амбиций, но и ради дела (с точки зрения модели эти цели неразличимы). Например, в недавнем конфликте правительства и сообщества ученых риски потери репутации для президента РАН Владимира Фортова были буквально очевидны на телекартинке[2], где он умолял президента России Владимира Путина не уничтожать академию. Фортов «тратил» свою репутацию в результате того, что должен был исполнять функции руководителя академии, защищать ее: в том смысле, что это не позволяло ему откровенно объяснять перед лицом коллег и общества вынужденную компромиссность своих поступков. В то время как инициаторы выхода из числа членов академии в случае проведения реформ по радикальному варианту академики Валерий Рубаков и Владимир Захаров стали моральным голосом сообщества и даже создали сначала неформальный, а потом организованный институт «академиков-отказников». Обыденное морализирующее сознание предлагает выбрать, какая из стратегий является «благом», но для социологического рассуждения это наивно: в истории «есть» и «нужны» обе стратегии, просто нельзя без потерь выбрать ни одно ни другое.

Это не означает, конечно, что невозможны великие ученые с высокой репутацией на позициях государственных организаторов науки, мы знаем такие примеры во множестве, в том числе в советской истории, что иллюстрирует лишь конфликт мотиваций, не устранимый ни в какой общественной ситуации. Это можно почувствовать и по наличию в европейской масс-культуре мифологем, демонизирующих объединение в одном лице власти и знания: начиная с профессора Мориарти у Конан-Дойля и заканчивая плеядой голливудских ученых-злодеев.

Можно анализировать конкретное общество в конкретную эпоху, учитывая сочетание того или иного социального вознаграждения (места в иерархии или уважения), но общим свойством любого общества в такой модели является то, что путь к власти и путь к достижению морального авторитета различны по механизму, более того, противоречат по направлению движения. Иными словами, в любом обществе и в любую эпоху на высоких местах социальной иерархии не будут и не должныоказываться люди с выдающимся моральным авторитетом. Более того, такое продвижение несет в себе риски потери репутации для отдельных людей, а для иерархии — ее нарушение.

И в этом смысле в самом по себе наивном вопросе проблемы нет: удивляться следует не тому, что репутации «отсутствуют», а тому, что они все-таки подчас влияют на социальные иерархии. Это видно также и по динамике «быстрого авторитета» в субкультурах, скажем, молодежных[3]: смелый поступок или дерзкое поведение дает быстрый и очевидный результат, в то время как «взрослые» репутации возникают долго и требуют более сложного искусственного роста, они могут быть обеспечены исторической длительностью культуры, а не только смелостью. Так, скажем, известные украинские писатели могут сочувствовать революционному майдану, но вряд ли придут на передовую и начнут бросать камни в милицию. Особенно интересны уникальные жизненные траектории, как у Эдуарда Лимонова, писателя и революционера, поскольку это такое исключение, которое позволяет увидеть в концентрированном виде конфликт мотивов: невозможно выбрать, что благороднее — делать историю или ее описывать.

Моральные (как и профессиональные — «гамбургский счет») репутации существуют в некоторой традиции и культуре, в то время как «быстрые» актуальные ситуации — карьерная и статусная гонка, конкретный политический или коммунальный конфликт — находятся с ними в антагонизме. Культура предполагает длительность, моментальная политическая или управленческая ситуация — реакции. Любое человеческое общество, до тех пор пока оно является человеческим, «культурным», в той или иной пропорции предполагает наличие обоих механизмов в определенной пропорции и взаимосвязи.

Даже в таком схематическом парсонсовском различении видно, насколько наивно представление о «нормальной» ситуации как о таковой, где моральная репутация совпадает с высоким положением на лестнице социальных рангов и статусов. Удивляться следует обратному — не естественному, а искусственному (созданному культурой) положению вещей, когда моральные репутации все же имеют определенное влияние на актуальную общественную и политическую ситуацию, несмотря на естественный ход событий, постоянно стремящийся эти репутации разрушать.

Описанная нами наивность все же сложнее, чем просто феномен обыденного мышления или признак незнания социологического материала. На самом деле утопия о власти наиболее достойных и знающих примерно так же стара, как европейская философия. Все такие утопии наследуют в разной мере «Государству» Платона[4], точнее той его части, где описываются ранги идеального полиса, во главе которого должны стоять философы. Причем это не архаичная линия рассуждения, а тезис, так или иначе присутствующий в культуре, прямо предшествующий позитивной социологии и подспудно и постоянно влияющий на представления людей европейской культуры. А человеческие представления и ценности, конечно, непосредственным образом влияют на общественное устройство.

Предельное выражение утопического взгляда на этот предмет мы помним по знаменитой «Параболе» Сен-Симона, который в своем сборнике «Организатор» делает предположение: «если Франция вдруг потеряет три тысячи своих первых физиков, химиков, физиологов и других ученых, художников, а также наиболее способных техников, банкиров, негоциантов, фабрикантов, сельских хозяев, ремесленников и т. д., то нация сделается телом без души… И ей нужно будет по крайней мере целое поколение, чтобы вознаградить свои потери… Но предположим внезапную смерть трех тысяч человек другого рода — членов королевского дома, сановников, государственных советников, министров, епископов, кардиналов, обер-шталмейстеров, обер-церемониймейстеров, префектов и подпрефектов и др. — и что же? Добродушные французы очень огорчатся по доброте сердечной, но из этого несчастного случая не произойдет никакого политического зла для государства»[5].

Исторический опыт, в том числе опыт европейских революций, однако, показывает, что теория абсолютно ошибочна в обеих частях: ликвидация управленческого порядка «префектов и подпрефектов и др.», конечно, немедленно приводит к бедствиям для государства, а идея «правления философов» либо оказывается невозможной, либо маскирует самые мрачные антиутопии. Так, предвзято-идеологическое отношение к советской истории может, конечно, представлять советских политических лидеров как маньяков, но более внимательный взгляд позволяет нам обнаружить, что не только силовая, но и собственно философская аргументация имела огромный политический вес в советской системе власти, по крайней мере до полного разгрома Сталиным партийной оппозиции. Интересное исследование философствующей власти, основанное на анализе аргументов, выдвигавшихся в ходе партийных обсуждений культуры и культурной политики с 1923 по 1953 годы, предложил Руслан Хестанов[6]. Таким образом, мы в нашем историческом опыте имеем представление о специфическом характере «власти философов», или «философствующей власти», идеократии.

Одним из учеников Сен-Симона был, как известно, Огюст Конт, который основал социологию, а точнее, сформулировал самые общие требования к науке с таким названием. Он разошелся с учителем как раз в вопросе необходимости конструирования именно религиозной утопии, но и сам закончил тем, что основал собственную «позитивную» религию, и даже написал невероятно наивное письмо главе ордена иезуитов с ультимативным требованием объединения усилий ордена и позитивистов в деле преобразования мира на основе наук[7]. Наивная вера в возможностьразумного, правильного устройства общества во главе с людьми, обладающими высокими профессиональными и моральными репутациями, оказывается не более чем верой. Но вера соприродна власти (власть существует до тех пор, пока в нее верят), а значит, продолжает влиять на устройство обществ в той мере, пока идея позитивного прогресса является живой в европейской культуре. И в этом смысле наш «наивный» вопрос все-таки имеет большую глубину, чем думали позитивисты XIX века.

В российской культурной ситуации общеевропейские представления об утопии разумного философского (научного) правления, пожалуй, до сих пор выражены в самом радикальном виде. Мы традиционно апеллируем не к реальному историческому опыту Европы и не к собственной исторической ситуации, а скорее к высокому идеалу, который понимается как «нормальная ситуация». В обыденном сознании русского интеллигента высокие образцы кажутся не невероятным достижением, а естественной нормой. Отсюда идея «нормального» государства, которая строится на весьма общих представлениях о том, как должна быть устроена жизнь, а не о том, как она устроена в реальности. Мы можем, например, всерьез рассуждать о том, что Чехия смогла избрать в президенты Вацлава Гавела, писателя и интеллигента с высокой моральной репутацией, а мы выбираем себе исключительно бывших коммунистических функционеров. Понятно, однако, что случай Чехии в момент ее бархатной революции очень специфичен, и в очень малой степени можно говорить о том, что мы действительно имеем там дело с реализацией утопии «интеллигентной власти» со снижением роли «префектов и подпрефектов и др.»: действительная социальная иерархия смещалась в другие инстанции, в частности, велика была организационная и прочая помощь Европейского союза, которая снизила риски и от разделения страны, и от ее дезорганизации на переходный период.

Само присутствие такого идеала может быть ресурсом для усиления роли моральных репутаций в российском обществе, но, с другой стороны, романтизм и наивность вместе с традиционной для русской интеллигенции нелюбовью к собственному государству усиливает пропасть между социальными иерархиями и моральными репутациями. Между тем с учетом поправки на идеализм представлений о европейской «нормальной стране» наша культурная ситуация в целом как раз европейская: позитивистская утопия в какой-то мере жива и влияет на ситуацию.

Мы двигаемся от самых общих принципов (социальные иерархии и моральные репутации никогда не совпадут) общей европейской ситуации новейшего времени (идеал рационального правления). Укажем на важнейшую общеевропейскую тенденцию современности, то есть в узком смысле времени после окончания «короткого ХХ века» по Эрику Хобсбауму[8], или отчасти шире — после военного времени вообще. Эта тенденция состоит в том, что сфера управления, имеющая своим идеалом рациональную веберовскую бюрократию, расширяет свои границы, в то время как роль политического конфликта, роль личности и поступка вообще снижается. Это, конечно, связано как с развитием моделей социального европейского (и до поры советского социалистического) государства, которые на протяжении прошлого века охватывали бюрократическим управлением все новые сферы человеческой жизни, так и с проблемой преодоления классового конфликта. Демоны социальной борьбы должны были быть преодолены разумной социальной политикой, а там, где на протяжении ХХ века боролись антагонистические партии, должны были остаться силы, чьи программы и философские принципы практически неразличимы. Политика — это всегда конфликт, потенциально разрушительный, а управление предполагает регулярность и стабильность.

Ольга Седакова в своей лекции «Посредственность как социальная опасность»[9], как и многие другие европейские интеллектуалы, рассуждает об этой экспансии управления и регулярного государства европейского типа как об угрозе. Седакова видит в этом следствие трагического европейского опыта ХХ века, в котором принято винить порыв личности, а также тупик радикального философствования: уж лучше у нас будут все средние, посредственные, чем кто-то вновь вернет нас в ситуацию диктатуры личностей. Демократизация и «идеалы» среднего класса стали представляться спасением от тоталитаризма больших идей и больших личностей, а регулярное управление идеальной безличностной бюрократической машины — более адекватной ситуацией, чем политическая борьба идей и классов. Признаком роста управляемости и угнетения политики в западной сравнительной политологии считают рост числа «безыдейных», «за все хорошее, против всего плохого» партий. И в этом смысле «Единая Россия» (являющаяся инструментом управления, а не политики) есть то же самое, что итальянская «Вперед, Италия»[10]. Квалифицированные управленцы — безличная бюрократическая машина — должны решать самые важные проблемы, а не граждане, голосующие за бессмысленные или неразличимые лозунги, и уж тем более не интеллектуалы и не «великие личности». Ольга Седакова так иллюстрирует эту тенденцию на российском материале: «Несколько лозунгов переходили из уст в уста и в конце концов приобрели статус неоспоримых истин. Один, самый ходовой — строка Бродского: Но ворюга мне милей, чем кровопийца. Другой — из никем не читанного, но всеми почитаемого Вебера, о протестантском происхождении капитализма. Третий — смерть интеллигенции и вина русской литературы и русских мыслителей за происшедшее. Четвертый: или хорошая жизнь — или хорошее искусство. Чтобы не было лагерей, не нужно нам и достоевских». Во всех и в особенности в последнем пункте видно, как именно трагический опыт ХХ века рождает массовый спрос на регулярное («нормальное», безыдейное, без культурных традиций) управление, а экспансия регулярной бюрократии конфликтует с высокими репутациями: выдающиеся люди опасны для регулярных управленческих машин.

Один из блестящих примеров обсуждения этого конфликта — выступление папы Бенедикта XVI в 2011 году в германском Рейхстаге. Следует в скобках заметить, что выступление людей с высокой моральной и интеллектуальной репутацией перед действующими политиками — один из самых интересных институтов взаимодействия сферы репутаций с управленческой сферой. Немецкие политики, например, часто приглашают философа Юргена Хабермаса, и, естественно, не за политическим советом, а для расширения горизонта мышления и культуры. Это выглядит почти как религиозный ритуал со знаками уважения и обязательными аплодисментами стоя, обычно без обсуждений: мудрец произнес проповедь — что тут обсуждать.

Выступление Бенедикта XVI, впрочем, отчасти бойкотировали левые партии, но в остальном это был разговор об основаниях, а не в пользу той или иной — левой или правой — идеологии. В данном случае — об основаниях права. «Политика должна стремиться к справедливости и создавать базовые условия для мира. Естественно, политик всегда будет стремиться к успеху, который сам по себе открывает перед ним возможность действенной политической акции. Но успех подчиняется критерию справедливости, воле осуществлять право и разумению этого права. Успех может быть также соблазном, приводя к фальсификации права, к разрушению справедливости», — сказал Бенедикт XVI[11]. Его главный тезис об основаниях права и политики — в том, что они не могут быть результатом всего лишь естественного взаимодействия политических сил, равнодействующей. Эти основания могут быть трансцендентны по отношению к бюрократической, политической, законодательной практике: определяющим должен быть не формальный баланс при голосовании партий, а действительное существование правды и справедливости. Речь папы прямо оппонирует основной тенденции развития современного обезличенного бюрократического государства. Правда может быть высказана людьми с высокой репутацией, в идеале «пророком», но гораздо безопаснее блюсти формальный баланс при голосовании партий, справедливость может быть и не достигнута, но зато меньше рисков новой «идейной» диктатуры.

В России этот общеевропейский тренд, как обычно, выражен радикально и гротескно. А примеры обсуждения этой темы показывают потрясающее смешение актуальной политики и управления и захватывающей исторической перспективы.

В России почти одновременно (последовательно по времени) в поле актуального и очень жесткого политического (а точнее, управленческого, технологического) конфликта оказались два старейших и самых авторитетных, согласно разным опросам общественного мнения, социальных института. Это Русская православная церковь и Российская академия наук. С точки зрения актуальной политики оба случая различны: в одном случае имел место конфликт с конкретным поводом («дело Pussy Riot»), в котором с одной стороны оказалась оппозиция, а церковь (как организационная структура, институт) была позиционирована на месте, где в общественной дискуссии находились президент и власти вообще. Во втором случае по разные стороны баррикад оказались власти разных уровней и научные сообщества, представленные и организационной структурой (РАН), и неформальными сообществами ученых.

Политический комментатор обратил бы прежде всего внимание на то, в какой компании оказываются власти, партии и управленческие структуры. Мы же здесь предлагаем более широкий взгляд, когда важнее ситуация «медленных» традиционных институтов в отношении к «быстрым» институтам политики и управления вообще, вне зависимости от актуальной связи с партиями и структурами власти. Иными словами, интересно не то, какую позицию занимают политики и управленцы, а как ко всей сфере политики и управления относятся традиция и культура страны, в которой разворачивается конфликт, управленческое действие или реформа.

Обе ситуации (как целая серия иных, включая, скажем, реформы образования и медицины, законы о некоммерческих организациях и пр.) аналогичны с точки зрения проблемы моральных и профессиональных репутаций. В обоих случаях сам факт наличия репутации, авторитета у социальных институтов является проблемой для управленческой и политической сферы. В обоих случаях конфликт был максимально поляризован, так чтобы обобщенные радикальные позиции (за церковь и против нее, за РАН и против нее) были развернуты максимально, а голос представителей церкви или научного сообщества с собственными настоящими, неподдельными моральными репутациями звучал бы как можно тише. В обоих случаях можно констатировать успех управленческого действия с точки зрения обеих сторон конфликта.

В первом — дискредитация оппозиции, ввязавшейся в борьбу с авторитетным в обществе институтом — церковью, с одной стороны, и крайняя мобилизация оппозиции, нацеленной на дискредитацию всех сложившихся институтов власти и общества, — с другой. И тому и другому мешали любые здравые голоса со стороны священников с хорошей репутацией и со сколько-нибудь «глубокой» позицией (например, против тюремного преследования «кощунниц», но и против самого кощунства). Для актуальных целей конфликта нужна была простота на уровне громких заявлений о. Всеволода Чаплина[12], играющего роль массмедийного виртуального громкого пиарщика, «медиастарца», как этот феномен иронически обозначается в собственно церковных кругах. Да и со стороны оппозиции особенно были слышны радикальные высказывания, которые касались не адекватности уголовного преследования, а попыток дискредитации православия как такового.

В случае с Академией наук мы видим тот же управленческий «почерк»: радикализация и демонизация обеих сторон (разрушители науки и коррумпированные старцы из РАН). Причем голос ученых с высокой профессиональной и моральной репутацией мешал простоте картины, поскольку они предпочитали высказываться разумнее: нынешняя реформа плоха и недостаточно обсуждалась, но вообще изменения в сфере науки (образования, технологий, инноваций) все-таки назрели. И здесь, несмотря на то что репутации как социального института, так и отдельных выдающихся представителей не могли быть полностью проигнорированы, тем не менее, управленческие цели реформаторов были достигнуты как раз благодаря тому, что в определенной мере удалось преодолеть социальный фактор накопленных репутаций.

Что мы видим в этих примерах, технологический управленческий трюк, позволяющий освободить поле для управленческой деятельности от какого бы то ни было разумного обсуждения и сопротивления, или некоторую более важную и общую тенденцию? В какой степени антагонизм управления («политической технологии») и сложившихся репутаций является важным свойством обсуждаемой тенденции экспансии сферы управления на все смежные сферы, а в какой — единичным казусом? В какой мере управленческая технология с задачей искусственной поляризации общества по неразрешимому или несущественному вопросу, выведения «псевдорепутаций» с большим медийным резонансом и слабым содержанием взамен позиций с высокими репутациями и сильным профессиональным содержанием является общим признаком указанной тенденции?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, вероятно, полезно обсудить появление феноменов политической и риторической радикализации как признака экспансии управления, способа уйти от реальной проблематики и проигнорировать голос людей с высокой моральной и профессиональной репутацией. Эмпирически мы видим в современной российской ситуации экспансию как раз такого сорта радикального популизма. Выступления питерского депутата Виталия Милонова[13] или депутата Государственной Думы Елены Мизулиной[14] представляются радикальными, то есть нарушающими некие табу и вызывающими живейшее внимание общества и максимальное расхождение политических позиций. Причем темы этих выступлений часто морализаторские, что вызывает перевод политического вопроса в сферу морали, да еще таким образом, что главными героями становятся как раз популисты, а не люди с высокой моральной репутацией.

Инициативы по законодательной декларации патриархальной нравственности удобны для сферы управления страной тем, что никак не пересекаются с вопросами управленческой повестки. Общество до разделения на непримиримые партии обсуждает моральные вопросы, в то время как управленец управляет, ни с кем не считаясь. Управленческие следствия из морального популизма всегда оказываются минимальными. Это было, безусловно, не так при харизматических режимах прошлого века, морализаторство было частью больших идеологий. В современной же ситуации экспансия неидеологического, технологического, прагматичного, обезличенного управления делает морализаторство виртуальной маскировочной сферой.

Здесь мы должны в применении к нашему вопросу обратить внимание на то, что радикализация может быть проявлена в двух смыслах: в смысле производства риторики, максимально разделяющей аудиторию на врагов и друзей, и в смысле углубления содержания обсуждения, которое может шокировать не меньше, но производит новый взгляд, новую повестку обсуждения, требует революционных инноваций в деятельности. Понятно, что в первом случае моральные репутации не нужны и не слышны, а второе могут сделать исключительно люди с высокой профессиональной и моральной репутацией или с действительно революционным политическим содержанием, невозможным без философского мировоззрения (а в прошлом веке — и без квазирелигиозной политической харизмы). Современная ситуация в Европе состоит в том, что после тоталитаризмов прошлого века она должна бояться второго, и потому позволять управленческой сфере все время воспроизводить первое, замещая опасный политический конфликт безопасной имитацией политики.

Закон от запрете гей-пропаганды в России дает тот же технологический эффект, что и, скажем, спор о легализации абортов в США в каждой избирательной кампании: общество расходится по известным партийным углам — и больше ничего не происходит. Конечно, темы могут меняться, одна партия может немного выиграть у другой, но сама игра должна сохраняться. А выступление великого математика Владимира Арнольда перед Государственной Думой[15] по поводу оснований математического образования, как и образования вообще, шокировало именно так. Сфера политики, управления и массмедиа поняла только то, что академик Арнольд защищает советское образование, что, конечно, не было ключевым тезисом выступления, но зато такая трактовка позволила не обсуждать содержание выступления, а разойтись по условным партийным углам — реформаторскому и коммунистическому.

Обычно люди с высокой профессиональной и моральной репутацией подвергают критике не конкретные положения законов или управленческие решения, а сами их основания. Московские учителя, критиковавшие новые стандарты для старшей школы, часто начинали разговор с того, что школьное образование — это не услуга и не может рассматриваться в терминах наивного экономизма. На что чиновники только могли пожимать плечами, утверждая, что учительское сообщество не способно к диалогу, поскольку обсуждает не статьи законов и стандартов, а некую общую философию, то есть всю логику реформ.

Рассмотрим механизм, как именно управленческая сфера игнорирует репутации в обоих случаях и когда именно репутации могут тем не менее иметь силу и влияние в общественной жизни.

Что касается радикализма первого типа, то он претерпел содержательную эволюцию на протяжении новейшей истории России. Допустимыми партиями (в смысле стороны общественной дискуссии) с точки зрения основного управленческого процесса 1990-х, то есть рыночных реформ, были собственно партия либеральных реформаторов и «партия регресса», условно говоря, коммунисты, «красные директора» и прочие враги реформ. И в этом смысле такие большие фигуры с высоким моральным профессиональным авторитетом, как экономист Виктор Полтерович, были в логике реформистского управления маркированы с «красной» стороны просто по факту основательной критики конкретной реформисткой стратегии. В своей статье о реформе РАН Полтерович утверждает[16], что эта инерция сохраняется и до последнего времени, замечая, что авторитетные в сообществе реформаторов фигуры, такие как Евгений Ясин, выступили и сейчас на стороне реформаторов и ровно в той же логике: академия наук представляется устаревшим пережитком советского строя и поэтому должна быть глубоко реорганизована.

Партию реформаторов последовательно поддержали лучшие представители интеллигенции. Самой высокой репутацией тогда обладали представители великого поколения шестидесятников, которое имело собственную утопию (мировоззренческое содержание), выраженную в литературе этой эпохи, в текстах Андрея Сахарова, фильмах Алексея Германа и Петра Тодоровского[17]. Собственно позитивное, «утопическое» содержание было исчерпано после подавления Пражской весны и крушения надежд на востребованность профессиональных и моральных репутаций поколения в построении иного СССР, с «человеческим лицом», что видно, в частности, по изменению интонаций книг братьев Стругацких. Самыми высокими моральными репутациями могли обладать в первую очередь люди с диссидентским уровнем смелости и противодействия режиму.

Знаменитое письмо в поддержку президентской власти в конфликте с Верховным Советом 1993 года, подписанное в том числе выдающимися шестидесятниками, сейчас выглядит как оправдание насилия, морально сомнительное высказывание в устах моральных авторитетов. Здесь мы можем заметить, как выглядит ловушка, в которую попадают люди с высокой моральной репутацией в условиях партийной поляризации общества: с присоединением к любой партии фактор морального авторитета оказывается подорванным, в такой полемике слышны те, кто больше кричит, а не те, кто больше знает, а выигрывают управленцы, чьи истинные цели всегда маскируются.

Один из ответов на наивный вопрос начала статьи в том, что, во-первых, именно сейчас на протяжении последних двух десятилетий от нас уходят выдающиеся представители поколения шестидесятников, а во-вторых, общественные репутации выдающихся людей поколения пострадали в результате присоединения к партиям общественной полемики. Те, кто присоединил свой голос к лагерю реформаторов, разделили ответственность за все издержки реформ, распад СССР и последующее насилие. А те, кто не присоединился, были осмеяны как устаревшие приверженцы всего советского или консервативного. По прошествии времени моральный авторитет Александра Солженицына кажется почти безусловным, в то время как его тексты периода «Как нам обустроить Россию» казались до смешного маргинальными.

Общественные репутации — это способ трансляции высокой культуры в сферу актуальной политики. Такая трансляция подрывается тем, что люди высокой репутации маркируются по одну из сторон «баррикады» — реальной или виртуальной. Бывают исторические ситуации, когда никакую нельзя выбрать сторону, но культура воспроизводится через актуальность в той мере, в которой представляет «золотую средину», не в смысле обыденного употребления как среднего, механически сложенного, а значит, по Ольге Седаковой, посредственного, а по Аристотелю — как преодоление ложных альтернатив обыденного мышления.

Такая «золотая средина» — и есть радикализация второго типа. На самом деле примеров самостоятельной и в этом смысле содержательно глубокой общественной позиции в новейшее время немало. В публичных лекциях 2004 года, в начале нового поиска общественно-политической повестки, выступали примерно в одно и то же время два человека с безусловной моральной и профессиональной репутацией — генерал армии Махмут Гареев[18] и социолог Юрий Левада[19]. С партийной точки зрения того времени они должны были присоединиться к риторике либо условно «государственнической», либо условно «либеральной», однако этого не произошло: глубина высказываний была больше. Гареев говорил о том, насколько мелким является обсуждение техники реформирования армии, в то время как политическая сфера не определилась с историческими целями страны, а Левада — об истории исследования «советского человека» и о том, что социальная природа людей не меняется так быстро, как происходят реформы.

Управленцу нечего делать с такой глубиной обсуждения. Актуальная политика выглядит всегда как эдакий коллективный взрослый, который урезонивает не понимающих правил, шаблонов и норм поведения великих людей в том духе, что все это верно, но «нам нужно утверждать» конкретный законопроект или инструкцию.

Нельзя проигнорировать моральные репутации в том случае, когда моральная репутация усиливает профессиональную позицию. Так, доктор Леонид Рошаль, критикуя министерство здравоохранения, заявлял, что ничего не понимает в реформировании, но зато понимает в медицине, и его влияние оказалось достаточно сильным[20].

Риски частичной потери моральной репутации возникают, когда люди с высокой моральной и профессиональной репутацией выходят за рамки своей компетенции, перестают видеть границы своего профессионального и социального знания. Один из очевидных примеров — ошибки, которые видят профессиональные историки в сочинениях Солженицына, претендующих на историчность. Моральная репутация Солженицына имела основанием гражданское мужество, а профессиональная — все же писательская, а не научно-историческая. Репутация Жореса Алферова как великого физика, нобелевского лауреата блестяща, но отчасти пострадала как от партийной фиксации собственной позиции (он член КПРФ), так и от постоянного использования своей репутации при исполнении представительских функций во вполне рядовых политических обсуждениях. Актуальные политические комментарии Бориса Стругацкого в последние годы его жизни не обладали сколько-нибудь сравнимой глубиной и мудростью с книгами братьев Стругацких[21].

С другой стороны, Юрий Лотман, выступая на советском телевидении с «Лекциями о русской культуре»[22], находился целиком в рамках своей компетенции, но при этом сделал ряд потрясающих, почти пророческих высказываний по поводу современной ему общественной ситуации — об исчезающей интеллигентности и грядущем хамстве. Но это всегда очень редкая вещь: удержаться в рамках настоящего знания и убеждений и при этом суметь радикализовать, углубить общественное обсуждение в целом. Это довольно редкое историческое событие, происходящее в тот момент, когда общество готово услышать «пророчество», то есть готово меняться. В такие моменты, когда меняются сами основы жизни, управленец не сможет заявить, что великий человек обсуждает общую наивную философию, а обществу нужны конкретные управленческие решения. И в этом смысле слова стабильность и управляемость противостоят репутациям.

Между тем всегда, даже в относительно стабильные времена, существует немало людей с высокими профессиональными репутациями, которые могут обращаться к обществу с моральной и общественно-политической позиции от лица собственного общественного института, подобно тому как Леонид Рошаль выступал от медиков, Валерий Рубаков — от ученых и т. д. Эта картина отчасти подтверждает гипотезу Эмиля Дюркгейма, утверждавшего, что в модернизированном обществе, в котором ослабляются традиционные институты (религия, семья, сословия), источником общественного порядка и репутаций могут стать профессиональные сообщества, своеобразные квазисословия с общей профессиональной этикой[23].

Но если мы видим такой источник порождения высоких репутаций, то приходим к еще одному ответу на наивный вопрос: сжимание самой деятельности (инженерной, научной), деморализация целых профессиональных корпораций (милиция, армия) не способствуют росту влиятельности моральных репутаций.

То есть с точки зрения сферы управления риски нестабильности со стороны людей с высокими моральными репутациями уменьшаются. Но специфическая проблема России в том, что в отличие от стран Запада, которые до последнего времени не нуждались в больших переменах и поэтому скорее стремились к стабильному управлению, она постоянно реформируется, то есть сфера управления изменяет, а не стабилизирует страну, видимо, практически понимая, что стабилизировать ее на достигнутом уровне невозможно. К тому же межпартийные различия в западных странах минимальны и не угрожают сменой режимов, в то время как на протяжении всей новейшей истории российская оппозиция претендовала на полную и радикальную смену режима и управленческой инерции.

В России политическая сфера не поглощена управленческой в той же мере, как в стабильных странах, а управленческий конфликт постоянно угрожает управленческой стабильности. Именно поэтому политическая сфера постоянно предъявляет спрос на репутации. Обычно это качели. Например, правящие круги пошли на создание Общественной палаты, где должны были быть представлены выдающиеся люди разных профессий, но, испугавшись политического влияния такого «клуба мудрецов», разбавили их состав малоинтересными с точки зрения моральной репутации поп-звездами и никому не известными молодыми карьеристами.

Итак, несмотря на то что управленческая практика стремится к полной обезличенности[24]и регулярной стабильности работы управленческой машины, в идеале вообще без репутаций, а значит без экспертизы, без достоверного знания, с полным освобождением «документооборота» от реального мира, — историческая ситуация и реальный мир всегда оставляют возможности для проявления высоких профессиональных репутаций. Эти возможности могут быть реализованы в той мере, в какой мы будем понимать, какими именно уловками и приемами обезличенная управленческая сфера «нейтрализует» репутации и, собственно, уменьшает уровень доверия в обществе, дегуманизирует его.