За всякой проблематизацией «чужого» и за всякой попыткой сознательно описать этот процесс отчуждения-отстранения следует известное уточнение, своего рода настройка оптики. Коль скоро «чужой» — всегда объект, то прежде всего имеет смысл сосредоточиться на «отчуждающем субъекте» — том, кто своими глазами смотрит на «чужого» и своими словами его описывает. Этот «кто-то» всегда конкретен, всегда локализован — в плане социальном, культурном или этническом. Он всегда поименован, несмотря на то что он — лицо собирательное. Более того, оба они — «отчуждаемый» и «отчуждающий» — составляют значимую пару, их «отражения» в сознании друг друга взаимозависимы и взаимообусловлены. В конечном счете образ России и русских, каким он видится на Украине, «по ту сторону от Конотопа», выстраивается на основе не только общей истории и культуры, но и не в последнюю очередь неких «отраженных стереотипов». Сходным образом, на основе типологически близких стереотипов, складывается образ Украины и украинцев в представлениях симметричного «отчуждающего субъекта», которым выступает Россия.

Под «отраженными стереотипами» я имею в виду не так называемую экстериоризацию «коллективной тени» — о чем мы читали в популярных некогда, но сегодня уже явно архаичных постколониальных штудиях^[1], — но взаимопроникновение «соседских» дискурсов, своего рода «обмен любезностями», неизбежную реакцию на то, что «он про меня сказал», и следующую за этим мысленную конструкцию: «что он обо мне думает». Эти «взаимоотражения» — чрезвычайно подвижная материя, они меняются постоянно, хотя всегда остается некий набор константных определений, те самые «стереотипы». Однако в последние полгода обе условные модели — «Россия глазами украинцев» и «Украина глазами русских» — претерпели в буквальном смысле чудовищные деформации. Отныне новейшая история украинско-российских отношений делится на «докиселевскую» и «послекиселевскую», а также «докрымскую» и «послекрымскую». В первом случае речь идет о сломе риторическом: о разрушении традиционного образа «младшего брата» и традиционного отношения к нему — снисходительного, но спокойного; о создании некой вполне виртуальной, но агрессивной матрицы, на которую украинцы каким-то образом вынуждены реагировать. А «Крымнаш» и все, что за ним последовало, превратили привычную для украинцев «виктимную» модель национальной истории в нериторическую действительность.

Любая историческая модель — в первую очередь модель. Любая история — это «рассказанная» история. В украинской истории, особенно в национальном ее изводе, каким является «История Украины-Руси» Михаила Грушевского, была своя модель, где существовали завоеватели и агрессоры (Россия и Польша) и где были герои сопротивления — козаки; сама же Украина всегда представала жертвой. Стоит вспомнить известную дневниковую запись Владимира Винниченко, «русскоязычного» украинского писателя, который волею судеб в 1917—1918 годах возглавил Центральную Раду, а затем и Директорию. Это своего рода «заметки на полях» «Истории» Грушевского:

«Читать украинскую историю надо с бромом — до того это одна из несчастных, бестолковых, беспомощных историй, до того больно, досадно, горько, грустно перечитывать, как несчастная, затравленная, задерганная нация только то и делала за все время своего государственного (а точнее, полугосударственного) существования, что огрызалась на все стороны: от поляков, русских, татар, шведов. Вся история — безостановочный, непрерывный ряд восстаний, войн, пожарищ, голода, набегов, военных переворотов, интриг, ссор, подкопов»^[2].

Эту «историю с бромом» на протяжении двадцати с лишним лет украинской независимости бесконечно поминали как сторонники, так и противники виктимной модели. Ее вспомнили и теперь. Но вот в чем беда: согласно логике «отражения» украинцы отныне должны были бы создать собственную агрессивную матрицу. Это отчасти и происходит. Украинский культурный код в принципе тяготеет к инверсивности, и новейшая смена ролей была отрефлектирована достаточно быстро, причем в самой наглядной — «плакатной» форме. Традиционные и привычные для нас изображения России и Украины — румяная красавица в веночке и бравый кавалер в русской рубахе — предполагали понятный гендерный сценарий: инициативой владел жених (Россия), и он эту девушку «танцевал». Отныне плакатный ряд поменялся, и кроме популярных «фотожаб», изображающих российского президента в разных женских версиях, появился вполне гламурный портрет дамы в русском платке и модной шляпе, напоминающей кокошник, с «калашом» наперевес — это и есть явившаяся на Украину «русская весна», она отныне женского рода^[3]. Из Киева эта ролевая игра видится иначе, причем характерно, что и платок, и кокошник в украинской версии тоже были обыграны, — вероятно, автор текста, популярный киевский художник Иван Семесюк, исходный плакат «держал в уме». Этот его текст я здесь приведу в оригинальной транскрипции и без перевода:

«Це такий метод комунікації зі світом. Він називається “сороковнік-развєдьоночка”. Геополітичний клімакс, ускладнений відсутністю вищої освіти та мозку.
Крім того, вийшла гендерна несподіванка. Україна довго маскувалася під жінку. Планомірно проштовхувався образ — чорнява україночка у віночку, як протилежність білявому кацапику в косовороточці. З відповідним статевим натяком на те, хто тут когоїбе
Але простирадло омани зірвано. Стара алкоголічка з пунцовим ..альником в кокошніку зацегокала весь парадняк, а найбільше вона заїбала вайлуватого чоловічка, який терпів-терпів, терпів-терпів... і нув цеглиною по красівой хохломє»^[4].

Итак, Россия отныне — истероидная краснолицая тетка в кокошнике, переживающая «геополитический климакс». «Истероидность» здесь происходит, надо думать, от киселевской истерики-в-эфире. Забавно, что украинцы на этой картинке предстают в образе неповоротливого и спокойного, но в какой-то момент теряющего терпение мужичка, — то есть именно так, как традиционно представляли себя русские.

И все же, прежде чем говорить о «революции стереотипов», имеет смысл понять, как складывался этот условный диалог в относительно стабильном состоянии, до «русской весны» и до информационной войны. Заметим, что 10 лет назад, во времена первого Майдана, ситуация была иной, при том что обстоятельства были схожими: украинцы точно так же отказались «принимать» навязанного Россией Януковича и точно так же при помощи киевской «улицы» настояли на своем. Реакция Москвы в тот момент была, мягко говоря, более сдержанной. Хотя первый Майдан в силу своей привязки к выборам и сопутствующим технологиям был в большей степени национально ориентированным и «антироссийским». «Оранжевая» риторика неизменно подавала «донецкого кандидата» как а) гопника, «дважды сидевшего»; б) как «человека от Путина». Собственно, именно тогда едва ли не официально сформировался негативный образ «донецких». Тогда их еще не называли «ватниками», но слоган: «Не плюй в подъезде, ты не донецкий» был в ту зиму в Киеве довольно популярен. Возможно, то, что происходит в Киеве и Донецке сейчас, отчасти было заложено в программу уже тогда (как мина замедленного действия).

Сейчас не время сравнивать два Майдана, это отдельная и далеко не бессмысленная тема. Как бы то ни было, в 2004 году Россия и Украина находились в состоянии пусть и не самого продуктивного, но диалога. Тогда, 10 лет назад, я собирала сборник под названием «Апология Украины» для московского издательства «Три квадрата». Его следовало бы назвать: «Новая Украина глазами украинцев», но издатель предложил именно это название. А смысл и задача того сборника, были, вероятно, в том, чтобы обозначить позиции, представить реальных, а не воображаемых участников разговора, собеседников «с той стороны».

По большому счету, всегда существовало известное непонимание, неразличение и, в принципе, невозможность полноценного диалога между двумя, как еще недавно не задумываясь говорили, «братскими народами». В России подавляющее большинство населения никогда не видело в Украине полноценную страну, не привыкло выделять ее мысленно как некое пространство, которое находится... ну, к примеру, между Польшей и Турцией, «от Дону до Сяну». В ней привыкли видеть лишь часть единой большой территории, малую часть — что отразили и в названии, едва ли задумываясь о реальных ее размерах. Для народа, населяющего эту «территорию», у россиян существовало множество разных определений: от «племени поющего и пляшущего» до традиционных «меньших братьев», смешных и неблагодарных. А то, что там «на» (а не «в») Украине происходит, выглядело, как замечательно подсказал когда-то один киевский писатель, «опереткой». Иногда «кровавой опереткой», но по большей части — забавной.

Украинская история тоже никогда не ощущалась в России «отдельной» историей, ее «средние века», выпадавшие из «общего» державного дискурса, обычно в расчет не принимались. Исторические представления об украинской «вольности» складывались из приблизительных знаний о легендарной «Козаччине-Гетьманщине», причем, как неоднократно отмечалось, в российском восприятии чуть ли не со времен Рылеева эти две эпохи неизбежно смешивались, сливались в одну^[5].

«Книжный украинец» тоже был неким сложносочиненным монстром, он сочетал в себе черты:

• а) гоголевских водевильных чертей, спудеев^[6], и двух Иванов, вступивших в эпическую перебранку из-за «гусака»;
• б) своевольного казака Тараса, чей образ почему-то накладывался на образ другого Тараса — главного украинского поэта, столь же своевольного, но кроме того — облагодетельствованного и неблагодарного, чья «брехня» не стоит «стихов Александра»;
• в) тургеневского сентиментального хохла из «Рудина», что плачет над «грае-грае-воропае»;
• г) кроваво-опереточного «Петурры»:

«Петурра!.. Петурра... Петурра... храпит Алексей... Но Петурры уже не будет... Не будет, кончено. Вероятно, где-то в небе петухи уже поют, предутренние, а значит, вся нечистая сила растаяла, унеслась, свилась в клубок в далях за Лысой Горой и более не вернется. Кончено»^[7].

Очень характерно это смешение фольклорного и исторического: призрак украинского национализма явился вдруг из нечистой силы, из гоголевского Вия, он жуток, но с рассветом неизбежно должен исчезнуть при крике петуха.

Сегодня, впрочем, уже никто уже не говорит об «оперетке». Произошло в точности то, что обычно называют «разрывом шаблона», — крушение наших традиционных представлений друг о друге. И мы понимаем, что это уже необратимо, что наш «общий мир» никогда не станет прежним. Сегодня довольно легко, обратясь к известным медийным крайностям, создать новый портрет украинца «глазами зрителей федеральных каналов» или украинца «глазами условных читателей “Граней.ру”». Это будут совершенно разные персонажи: первый похож на карикатуру Кукрыниксов с обложки советского «Крокодила», второй — отважный герой, с покрышкой наперевес, весь в дыму и пламени, прекрасный, как античная статуя, — именно таков, наверное, русский человек «в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет».

Следует признать, что тот воображаемый персонаж, с которым мы имели дело прежде, был не столь антиномичен. Он был далеко не идеален и складывался из разного рода стереотипов, самыми устойчивыми из которых были, по-видимому, фольклорные («злые соседушки» и т. п.). Он был хитрым и жадным, хотя в то же время гостеприимным, трудолюбивым, но вместе с тем «националистом». Питерские социологи, проводившие исследование в 2007 году и составившие «символические образы русских, украинцев и белорусов в представлениях респондентов», отмечали, что «национализм» — единственное «социальное», а не характерологическое качество, которое русские и белорусы приписывали только украинцам^[8].

Социологически усредненному русскому человеку социологически усредненный украинец представлялся этаким «хитрованом», что, в общем, понятно: соседям доверять не принято. Украинцы же, напротив, были склонны видеть в русских «доброту», «открытость» и «широту души» — даже в большей степени, чем русские в самих себе. В то же время украинцы отмечали в русских «эгоизм» и «самоуверенность» — то, чего не замечали за русскими белорусы. Наконец, украинцы — единственные в этой троице, — как некую самодовлеющую ценность отмечали в себе и в соседях «славянские корни»:

Русские о себе	%	Украинцы о русских	%	Белорусы о русских	%
Доброта	31,1	Доброта	31,9	Доброта	28,3
Гостеприимство	16,8	Открытость	11,6	Гостеприимство	19,6
Добродушие, теплота, сердечность	12,3	Гостеприимство	11,5	Лень	15,1
Трудолюбие	11,2	Трудолюбие	10,9	Героизм, мужество	9,6
Пьянство	10,5	Широта души	9,3	Пьянство	8,8
Простодушие	10,1	Лень	8,7	Дружелюбие	8,8
Открытость	9,6	Дружелюбие	8,2	Трудолюбие	8,2
Лень	9,1	Пьянство	7,8	Открытость	7,5
Широта души	7,4	Самоуверенность, эгоизм	7,7	Веселость	6,3
Дружелюбие	6,3	Славяне, как мы	7,1	Ум	5,9

 

Украинцы о себе	%	Русские об украинцах	%	Белорусы об украинцах	%
Трудолюбие	40,6	Хитрость	26,6	Хитрость	33,2
Доброта	35,6	Гостеприимство	17,3	Трудолюбие	25,2
Гостеприимство	14,3	Жадность	16,3	Гостеприимство	21,3
Открытость	9,7	Трудолюбие	12,1	Жадность	18,3
Терпимость	9,0	Жизнелюбие	11,7	Доброта	16,5
Хитрость	8,5	Доброта	10,0	Веселость	15,6
Дружелюбие	7,9	Хозяйственность	9,6	Предприимчивость	5,5
Широта души	6,8	Добродушие	5,1	Расчетливость	5,1
Гордость, свободолюбие	6,2	Национализм	5,0	Национализм	5,1
Славянские корни	5,8	Дружелюбие	4,9	Наглость	4,9

 

В этих двух таблицах можно разглядеть то самое «взаимоотражение», о котором мы говорили в начале, причем отражение с обратным знаком: если нас видят «хитрыми», то да, мы — «хитрые», а вы, наоборот, «открытые»; если сосед считает нас «жадными», то сам он — редкой доброты и широты душевной.

Надо сказать, что анекдоты про «хохлов» и «москалей» эту социологическую идиллию несколько корректируют. Украинец в этих анекдотах предстает и впрямь «закоренелым националистом», вечно озабоченным «языковыми вопросами» («Куме, що мені ті квіти, аби зброя не заіржавіла», «Та бачу, синку, що ти не москаль», «Як кляті москалі наше пиво називають? — Пі-і-іво... Повбивав би!» и т. д.)^[9], но показательно, что «пуант», «последнее слово», там всегда остается за ним, из чего следует, что придумывают их сами украинцы. Характерно, что в этих «автоанекдотах» «москаль» обычно оказывается жертвой, а украинец — гипертрофированным до карикатурности «бандеровцем» из официального советского мифа о «кровавом украинском национализме»^[10]. Замечательно даже не то, что украинцы в новейшем фольклоре пародируют мифы о самих себе (которые тоже в известном смысле фольклорны, но принадлежат другому регистру), а то, что фольклорный украинец здесь очевидно входит в конфликт с украинцем «культурно-историческим». Пресловутый «виктимный миф» национальной истории вдруг переворачивается «с ног на голову», что в общем для инверсивной украинской культуры вполне естественно. Для литературной традиции, берущей начало в травестии, в перелицованном эпосе, такое «зеркало» в порядке вещей, роль трикстера органичнее, нежели роль вечной жертвы. Запорожские казаки, отвечающие турецкому султану на языке непристойной «школьной пародии», анонимный автор обсценной «сатиры» о «глуховском бунте», описанной в недавней статье Олега Проскурина^[11], харьковские ультрас и экс-министр иностранных дел Андрей Дещица, распевающий «песню о Путине», — все они в этой перспективе оказываются историческими персонажами одного порядка. Сегодняшние украинцы, стремительно перехватывающие расхожие формулы кремлевской пропаганды и примеряющие их «на себя», так что в итоге пародическая фантастика всех «кровавых» сюжетов об «укрофашистах» из пафосной обращается в смешную, — по сути те же запорожцы с картины Репина.

Впрочем, в предварительном выводе, к которому подводят наши наблюдения, нет ничего веселого. Мы долгое время смотрелись в «стереотипическое» зеркало, привычно обмениваясь друг с другом «отражениями». Теперь это зеркало разбито. Мы больше не узнаем друг друга, но важнее другое: мы и себя не узнаем!